Ловкач



Глава 1
Псы и фонари

Улицы Петербурга — не место для прогулок после полуночи. Так думал тот, в чьем теле я оказался, а теперь так думал и я.
Не место и не время гулять, особенно если за тобой гонятся двое, чья походка напоминает размеренную работу часового механизма, шаги их отдаются болью в ушах, а дыхание разит сожженной серой.
Не знаю, кто они — люди ли, машины, духи из детских кошмаров или нечто ещё похуже…
Не знаю, что это за мир, в котором я оказался.
Но знаю точно: останавливаться нельзя.
Я перемахнул через чугунную решётку, зацепившись ботинком — неловко, да. Инстинкты мои пока ещё не перестроились на новое тело. Вот и сейчас приземлился — и потерял равновесие, чуть не соскользнул обратно на камень, мокрый и скользкий, как лёд, хоть на календаре и июнь.
Газовые фонари потрескивали с неясным выражением обиды, будто им задержали жалованье. Один из них — как по заказу — мигнул и потух, открыв мне полосу тени. Я юркнул в неё без лишних колебаний, как будто знал заранее, что там — дверь, приоткрытая ровно настолько, чтобы мог проскользнуть человек моего роста и моей комплекции.
То, что там есть дверь, знал не я. Вернее, не совсем я. Это он — тот, в ком я сейчас бегу. Его ноги, его лёгкие, его память, его страх. У меня осталась разве что память — и то частично, моя ирония и смутное ощущение, что я тут временно. Как квартирант, который вселился ночью, ключ получил от привратника в чёрном сюртуке, а домовый распорядок до утра так и не объяснили.
Да и мне всё равно приходится поддерживать реципиента, делясь тем немногим, что оставалось со мной.
Он хромал — очевидно, только что сломал ногу; в правом локте порвана связка, надо снять боль и вообще сделать, чтобы я хоть рукой мог двигать. Сейчас моих сил хватило лишь кое-как срастить кость и заживить связку. Это у меня получилось, но, проклятие, как же больно!.. Словно иголкой в больной зуб.
Я помню, кто я такой. Я из тех, кто отдаёт приказы, а если исполняет — то свои собственные. У меня за плечами спасённые и уничтоженные миры. Я привык работать с высокими энергиями, это моё слово повелевало косной материей, а не наоборот.
Я помнил последнюю операцию, мой шедевр. Катившиеся от полюсов орды мы разобрали на мелкие запчасти. Лапы к лапам, когти к когтям, хвосты, крылья — всё по местам.
Дело было сделано, я должен был возвращаться. Возвращаться, сбросив то тело, в котором работал — финальный аккорд, последняя жертва. Очень эффектно и эффективно.
Но тут что-то пошло не так.
Ботинок громко стукнул о люк, вышло звонко, точно выстрел. Переулок узкий, и звук полетел сразу в обе стороны, словно кинули камень в колодец.
Я затаился за ящиками, рядом с мусорной бочкой; из бочки тянуло тухлой капустой и прочими прелестями переполненной помойки. На безымянном пальце левой руки — простое гладкое кольцо; интересно, откуда оно такое у бывшего обладателя этого тела? Штука-то явно не простая, я ощущал дремлющую в глубине золотого ободка искорку привычной силы. Слабую, едва заметную, но — вполне реальную.
Так. Уже лучше, но разбираться пока что некогда.

Ветер донёс шаги — тяжёлые, размеренные, без суеты. Охотники точно знали, что добыча никуда не денется. Им нет нужды бежать. Дистанцию сокращают медленно, шагают так тяжело, что под ногами у них должен крошиться гранит.
Один из них произнёс:
— Он рядом. Чуешь?
— Чую, да. Чую кровь плюс остаточное касание печати, — голос был сухой, как пергамент, и при этом чужой, как не из человеческой гортани.
Я сглотнул и попятился, стараясь не шуметь. Я прежний разобрался б с этой парочкой за один удар сердца. А теперь что — теперь брать придётся хитростью. Неизвестно, насколько я здесь застрял; и неведомо, вернутся ли прежние возможности.
Во внутреннем кармане пальто что-то звякнуло — не запомнил ещё, что именно там лежит. Наверное, Ловкач знает. В конце концов, это его пальто. Его ловушки. Его уловки. Ничего, было ваше — стало наше. Но очевидно, что этот парень шел на дело подготовленный.
Я сорвался с места, нырнул в проход между домами, где, как показалось бы кому иному, не было ничего, кроме кирпичной стены. Но проход там имелся. Узкий, словно крысиная нора, скользкий, залитый холодным светом от фонаря, дрожащего на длинной латунной цепочке. Фонарь? Какой болван его тут подвесил⁈..
Проход оказался не просто узким — он сжимался. Кирпичная кладка будто наваливалась на меня с боков; это может и задержать, если застряну, как пробка в бутылке.
Но тело Ловкача — гибкое, жилистое, оно знает, как сворачиваться, как сжиматься в невозможные позы, будто тренировалось не на улицах, а в каком-то воровском цирке. Хотя, кто знает, может, и там; и потому я просто позволил ему двигаться, как оно уже умело, не вмешиваясь, точно пассажир в машине без руля.
Выскочил в двор-колодец. Высокие кирпичные стены, штукатурка кое-где отлетела, окна тусклые. Грязный снег в углах даже в июне — словно здесь он и не тает, как у меня дома, а умирает медленно, превращаясь в нечто чёрное, непонятное.
Где-то капает вода. Кошка перебегает двор, но не мяукает, а как будто шипит — не на меня, а в пустоту за моей спиной.
Я не оборачиваюсь. Никогда не оборачивайся, если не хочешь узнать, что именно у тебя за плечом, когда лучше довольствоваться верой — это громила, шпик, полицейский… Кто-то нормальный.
На стене — пожарная лестница. Верхние прутья проржавели, но пальцы Ловкача цепляются будто бы сами. Вверх, два пролёта, глухой балкон. Отсюда видно половину колодца. И уже достаточно хорошо видно, как входят они.
Медленно, неспешно. Один — в длинном пальто с высоким воротом, с лицом как у куклы: гладким, без волос, с глазами, в которых ничего не отражается; этого я, само собой, видеть с высоты не могу, но чувствую. Второй похож на монаха, но на спине у него — что-то вроде футляра или ранца. Оттуда торчат трубки, сверкающие тусклым алым светом, точно уголья.
Они принюхиваются.
Как собаки. Как псы. Только что не вываливают языки.
Я пригнулся, затаился в тени, сердце бухает, словно паровой молот. Вдох. Выдох. Слабак ты, Ловкач, хоть и вправду ловок. Боишься. Ишь, что в голове-то у тебя колотится: мол, «тихо, тихо сиди, может, ещё пронесёт» — выслушав, я отбрасываю эти остаточные мысли реципиента.
Хватит убегать, пора действовать.
Руками ощупываю край перил, вытаскиваю тонкую проволоку с двумя крючками. Тело противится, но либо оно начнёт мне доверять, либо… никак.
Позволяю ему перекинуть проволоку над карнизом — что-то щёлкает, точно взводится ловушка. Где-то внизу — ага, это над дверью, из которой те двое вышли — раздаётся треск, вспышка, хлопок. В фонаре взрывается газ — чёрт его, реципиента, знает, как он это учудил, заряд туда заложил заранее, что ли?..
Или это один из его заготовленных путей отхода? Фокус не из сложных, но для местных сойдёт.
По-хорошему — надо атаковать, сейчас! Но рано, у меня может не хватить сил.
Я бегу, не дожидаясь и не зная, добился ли чего-то взрывом. Балкон, лестница, крыша. Мокрое кровельное железо — скатываюсь как с горы, едва удерживаюсь на выступе. Прыжок; подо мною двор. Удар, стук, боль в пятках. Звук выстрела — не в меня, просто предупреждение: «Мы рядом, не балуй!»
Крыша внизу казалась ниже, чем была на деле. Прыжок получился чуть короче, чем хотелось, — я влетел боком в медный желоб, ударился, скатился и только чудом не улетел в пропасть между домами. Зацепился пальцами за ржавый штырь низкой оградки — и, клянусь, он тихо пискнул, как недовольная крыса.
Некогда мне тебя слушать. Подтянулся, взобрался и встал.
Однако они оказались уже рядом.
Первый из них, безволосый, чьё лицо показалось мне кукольным, с глазами, как у засохшей рыбы — и точно, ничего в них не отражается. Появился из-за трубы сразу весь, будто вынырнул из дыма. Не прибежал, нет; он словно был тут всегда.
— Привет, — сказал я. Голос звучал чуждо.
Преследователь промолчал. Он просто шагнул вперёд — слишком быстро. Слишком резко.
Я ударил первым.
Я знал, куда бить — в горло, под подбородок, по восходящей, ладонью с разворотом.
Удар получился что надо — но ощущение, будто хлопнул я по деревянной доске. Тварь даже не отшатнулась. Просто… слегка наклонила голову вбок, как собака, услышавшая свист.
Ответный удар — прямой, в солнечное сплетение. Меня согнуло. В краткий миг я увидел тёмное небо, облака, упирающиеся в них трубы, петлю бельевой верёвки, и только потом понял: лечу. Меня отбросило, но я успел перекувырнуться, упасть на колено и вскочить.
Прыжок — с локтем вперёд, мечу в висок. Захват запястья, выкрут, рывок. Хруст — и рука твари повисла под странным углом.
Но он не закричал. Просто посмотрел на меня с сожалением. Как учитель на глупого ученика, не выучившего таблицу умножения.
— Клеймо не сработало. Он другой, — сказал он куда-то в сторону.
Сказал абсолютно спокойно, словно и не торчала теперь нелепо его рука, задранная под странным углом.
Чего? Что он несёт уже второй раз подряд? И что же, он боли вообще не чувствует?
Второй был уже рядом; монах с ранцем за плечами и торчащими трубками.
Я заметил, как он подобрался. Услышал шаг — один-единственный. Но телу этому, увы, было ой как далеко до желаемого. Я прежний такого бы не допустил, но…
Светящиеся алым трубки полыхнули все разом, и я на миг потерял ориентиры.
Врагам этого хватило.
Кулак — перчатка чёрной кожи, с латунными вставками — врезался мне в висок.
Мир накренился.
Накренился, но всё-таки не упал.
Я рухнул на четвереньки — в грязь, на ржавую жесть, в совсем не летний холод. Сквозь гул в висках пробилось что-то похожее на ярость. Рефлекс и остаток воли.
Я вскочил и, прежде чем они успели взять меня в клещи, ударил «монаха». В грудь, с разворота, под дых.
Тот не ожидал. Его отбросило на трубу, он ударился спиной — и у него, кажется, хрустнуло где-то в районе позвоночника. Хорошо. Очень хорошо. Но — недостаточно.
Я сделал шаг вперёд, но кое-как срощенная лодыжка вильнула. Секундная потеря равновесия — и почти сразу получил в лицо. А-а! Демоны б побрали это хилое тело!..
Второй враг — безволосый, с кукольным лицом, с теми самыми глазами, в которых ничего не отражается — вынырнул сбоку, ударил одной рукой. Только одной. Вторую-то я ему вывернул раньше — но, похоже, он этого не заметил. Или заметил, да не придал значения. Смог не придать.
Его кулак грянул, словно маятник башенных часов. Я отшатнулся, едва уклонился от следующего удара. Противник не спешил — он играл, как кошка. Как убийца, у которого весь вечер впереди. Ну погоди, ещё посмотрим, у кого он впереди окажется…
Я шаг за шагом отходил, скользил по мокрому металлу, щупая взглядом пространство за спиной. Готовился. Примерял удар — в пах, в горло, в переносицу. Нужен ведь всего один — точный и смертельный. Даже если у этого типа и вовсе нет внутренних органов — всё равно найдётся уязвимое место.
И тут монах, уже поднявшись, снова вступил в бой. Дёрнул за рычаг на своём ранце, из трубок вырвалось алое сияние. Не как вспышка, не как огонь. Оно лилось — точно сироп или стухшая кровь, словно зараза. Прямо в воздух. И сам воздух сделался липким, вязким.
Я чувствовал, как утекают силы, которыми я и так с усилием поддерживал это тело — не бурно вырываясь, а словно кто-то медленно вращает винты тисков. Медленно, но верно.
Тиски эти сжимались, выдавливая из меня силу.
Нет. Слишком рано. Слишком рано для финала.
Я аккуратно пятился, отыскивая более выгодную позицию.
Двор, переход, парадная. Сквозняк из открытой двери. Я ныряю туда, несусь по лестнице, потом через балкон — в новый двор-колодец. Подвальное окно — и вот я уже внутри, ползу каким-то каменным лабиринтом. Воняет сыростью, кошками, углём.
Снова наверх, сквозь пролом в стене — на чердак. Через чердак — в следующую парадную. Петербург, как ты хорош, когда нужно запутать след. И как ты жесток, когда сил почти не осталось — проносятся в голове шепотки памяти Ловкача.
Враги не отстают. Им тоже досталось, но они идут. Я чувствую их.
Однако я, увы — на исходе.
Выскакиваю из дверей — проклятье, тупик; вижу люк в середине, сдергиваю крышку, но нет, вниз не уйти, колодец завален. Вверх тоже не получится — голые стены. Можно попытаться вскарабкаться, однако новое тело это не потянет. Оно тренированное, но ресурса ему не хватит, даже с моей помощью. И без того остатков моей собственной магии едва хватает, чтобы оно хоть совсем не свалилось. Сломанная нога тянется, скрипя кантом ботинка по брусчатке, наспех залеченная рука бессильно повисла, ее тоже не тронешь.
Остаётся дверь, единственная дверь — наверное, дворницкая, подсказывает память Ловкача.
Я стучусь. Громко. Три раза. Потом ещё. Потом кулаком. Потом ногой.
Ловлю себя на мысли, что ведь понимал же, куда иду…
Смотрю через плечо — и вижу их. Они уже совсем рядом, не торопятся, не спешат. Им ни к чему спешить. Преследователям я нужен живым. Точнее, почти живым… Почти — потому что так проще.
У меня ещё осталась искра. Во мне самом и в моём кольце. Я ещё могу ударить, сжечь и себя, и их, и этот темный двор-колодец. Всё исчезнет в алой вспышке, в моём последнем плевке в лица охотникам.
Но если я сделаю это сейчас — это будет жест отчаяния.
Признание того, что я проиграл. Что не смог, что не справился, что слаб.
А я слабаком не был. Никогда.
Стискиваю зубы, кладу пальцы на дверь пониже ручки, где замочная скважина. Когда-то я открывал такие не глядя и даже не думая, но не сейчас.
И всё-таки успеваю нащупать вырезы с выступами, вставляя незримый ключ. Мысли путаются, в глазах всё двоится. Я отдал слишком много сил, поддерживая это тело во время погони.
— Клеймо не сработало, — раздается голос монаха.
Я поднимаю руку — дверь троится, множится перед глазами. Предательски подгибаются колени, тело непроизвольно заваливается вперед… Последнее, что я вижу — как передо мной распахивается дверь.
Я делаю шаг — и падаю прямо в открывшийся проем. Прямо над ухом раздаётся непонятное:
— Он нестабилен. Нужна срочная транспортировка!..
Потом — темнота.



Глава 2
Уют и хозяин

Сознание возвращалось неохотно — как замерзший и негнущийся палец в неразношенную перчатку. В ушах гудело, в недрах черепа что-то постукивало, и я первым делом понял, что одно веко у меня приоткрыто больше, чем другое. Деталь мелкая, но… сразу не моя. Не я. Не так должно быть. Значит, тело осталось то же… этого, как его — Ловкача.
Я лежал на чём-то мягком, но не утопая в нём, не как в пуховой перине. Ощутив это, я открыл глаза полностью.
Потолок был высокий, белый, в штукатурных розетках. У стены стояла ширма с витражными вставками — геометрические узоры, красные, синие, золотые, не то чтобы церковные, не совсем светские.Толстое стекло, за ним горел явно искусственный свет, что-то холодное, не свечи и не лампы, неизвестно что. Рядом тикали часы, и каждый тихий звук отдавался, будто в пустой церкви. И тишина эта была не успокаивающей, а напряжённой, словно накануне выстрела.
Что ж, может, я и окажусь этим выстрелом.
Враг достаточно беспечно предоставил мне и время, и возможность восстановиться. Не бросил в ледяной и сырой каземат, не приковал пудовыми цепями. Кровать, одеяло, тепло — что может быть лучше?
Лучше, конечно, ещё добрый обед, но желать этого было б уже чересчур.
Я мысленно перебирал доступные этому телу средства и ресурсы, готовясь к контратаке.
С доступными средствами не очень. Если не считать кольца с искрой силы… кстати, а где оно, отобрали? — нет, вот же, где всегда, на безымянном пальце; если не считать его, то в наличии разве что хитрость с ловкостью. Что ж, попробуем что-нибудь из арсенала меня прежнего. Это будет хорошей проверкой — возвращается что-то или нет.
Надо мной жужжала пара мух. Из тех отвратительных, жирных зеленоватых тварей, что нагло лезут в глаза и рот. Я вскинул руку — одна из мух оказалась у меня в кулаке, вторая гадина ловким маневром уклонилась.
Так. Кое-что вернулось. Пусть не всё. Однако динамика положительная.
Я аккуратно сел.
И только теперь обнаружил, что сломанная лодыжка плотно перебинтована. Не гипс, а бинт, да и отека не видно, словно и не было там никогда никакого перелома. Рука тоже работает, словно и не случилось разрыва связок. Хм. Не знаю, куда я вляпался… да и знать пока что не хочу. Для начала надо понять, что происходит.
Никто мне не мешал. Никто не озаботился даже связать мне руки. Но я чувствовал — за мной пристально наблюдают…
Смотрите, смотрите. За погляд денег не берут.
На глаза мне попалось зеркало в резной роговой оправе. Из него на меня мрачно уставился подтянутый человек, молодой, судя по абрису. Широкие плечи, плоский живот. Хотя насколько всё же молодо это моё тело, судить не берусь. В отражении нет лица, в прямом смысле этого слова. Вместо него — размытое пятно, только два глаза поблескивают тёмными огоньками.
Я невольно вздрогнул. Неприятная картина.
— Очнулись, сударь, — сказал голос.
Из-за витражной ширмы вышел человек в наглухо застёгнутом сюртуке цвета свинца, с высоким стоячим воротником. Лицо — гладкое, ухоженное, с глазками стряпчего или помощника присяжного поверенного. А вот пальцы явно не бумажного человека — нет, это ловкие пальцы часовщика. На лацкане — эмблема в виде перекрещенных перьев и длинного тонкого бура, над ними — всевидящее око в три четверти оборота.
На пальце правой руки у этого типа поблескивал перстень: чёрный металл и овальный камень насыщенного изумрудного цвета. Изумруд, хотя это был явно не изумруд, играл и переливался, только не светом, а силой.
Силы было много. Свою я почти утратил, но в других — и в людях, и в вещах, ощущал её сейчас особо остро.
Может, именно потому, что силы мне сейчас так не хватало.
— Надеюсь, сон ваш был достаточно приятным, — добавил новоприбывший. — Хотя сейчас на приятности любого рода я бы не сильно рассчитывал.
— Где я? — спросил я.
Голос — хриплый, не мой, ощущение, будто в глотке сидит что-то чуждое, жестяное.
— В безопасном месте, — с улыбкой сказал мой пленитель. — Для нас, во всяком случае.
Он присел на край стола; извлёк из кармана нечто вроде записной книжки, но страницы её были из металлизированной фольги, и когда он их перелистывал, раздавался мягкий звук, как шелест флагов на параде. В пальцах правой руки у него возникло что-то вроде стального стилуса, наверное, на фольге и впрямь легче не писать, а выдавливать буквы со знаками.
— Позвольте мне задать вам несколько вопросов, господин… Ловкач. Не против, если я буду обращаться к вам так? Заметьте, я даже не спрашиваю, каково ваше подлинное имя.
Я промолчал.
— Во-первых, — продолжал он, делая вид, что не замечает молчания, — контактировали ли вы за последние семь дней с кем-либо из группы, известной под кодовым названием «Детский Хор»?
Я неосознанно вскинул бровь, но всё ещё молчал.
— Нет? — Голос его не менялся, но я понял, что это было уже вторым вопросом. — Хорошо. Тогда: участвовали ли вы в передаче нестабилизированной рукописи, помеченной литерой «Ш», некоему господину с титулом профессора?
Что? Какой «хор»? Какая «литера 'Ш»«⁈ Какой 'титул профессора»?
Кажется, внутри меня изумился даже Ловкач.
Чиновник — я не знал, кто он такой, на сюртуке никаких знаков отличия, кроме того странного значка, так что решил называть его так — отложил книжицу из фольги, спрятал стилус в передний карман сюртука, туда, где франты носят обычно платок паше, соединил пальцы домиком, склонился чуть ближе:
— Я не враг вам, Ловкач. Мне просто нужно знать — сознаёте ли вы, с кем — или с чем — связались. Или, точнее… кто связался с вами.
Всё внутри меня сжалось. Тело Ловкача хотело бежать. Ужасно хотело. И это было плохо. Я не знал, куда и к кому попал, но Ловкач, похоже, знал отлично. Честно скажу — я едва удержал себя в руках. Еле-еле.
— Понимаете, — продолжил человек в сюртуке, откинувшись к стене, — мы ведь не случайно вас вытащили. Точнее… не совсем случайно. Имелась заложенная вероятность, что появится некто вроде вас. Кто заложил эту вероятность и на каком уровне — уже другой вопрос.
Он вновь взялся за свою книжицу, перелистнул очередную металлическую страницу.
— Уточним: сегодня вечером, в восемь часов двадцать три минуты, вы повернули с Большого проспекта Петербургской стороны на Лахтинскую улицу. Там вы оставили первый след. Ваш собственный, вполне нормальный. Нам пришлось немало постараться, чтобы заполучить его, этот след. А через девять минут вы оставили второй… уже не след, но оттиск, назовём его так, соответствующий обнулённой сигнатуре. И это уже редкость. Очень большая редкость — и столь же большая опасность.
Он поднял глаза, поймал мой взгляд.
— И что же случилось за эти девять минут, милостивый государь?
Я молчал — просто потому что не знал. Потому что не я был тем, кто туда вошёл. И не совсем я — тем, кто вышел. Но, если бы и знал, мне совсем не хотелось отвечать на вопросы этого странного типа.
— Хорошо. Идём дальше. Вы можете объяснить, откуда на вашей одежде фибриллы низшей астральной спирали? Простым языком — ворсовое загрязнение третьего порядка. Фибриллы эти обычно находят либо в моргах, либо на кафедре экспериментального богословия.
Будь я проклят, если хоть в малейшей степени понимал, о чём он вообще.
Он улыбнулся, но не как человек — как сапёр, который знает, где спрятан заряд, и его одолевает любопытство, а не рванёт ли заряд этот прямо под вами?
Мило, очень мило.
— То есть, — произнёс я медленно, — меня обвиняют в том, что я пролез на эту вашу кафедру… экспериментального богословия, так? И что-то там на меня налипло?
— Мы никого не обвиняем. Мы вникаем.
Мой визави снова заглянул в блокнот.
— Следующий вопрос. Вам знакома женщина по имени Ванда Герхардовна? Княгиня из рода Ланских. Двадцати восьми лет. Волосы цвета старой меди, правый глаз чуть косит. Обычно носит перчатки, даже в помещении. Мы предполагаем, что она — сильный менталист.
Я покачал головой. Княгиня? Менталист? Вот так по крупицам я собирал знания о новом мире. Выходит, здесь действовала иерархия аристократов и при этом использовалась магия. Нечто подобное мне уже приходилось встречать в иных мирах, так что общее понимание о законах этого общества у меня присутствовало…
— Странно, — он откровенно наблюдал за мной, словно за блохой через лупу. — Не можете припомнить? А вот княгиня, судя по всему, знает вас. Очень даже неплохо знает.
Он встал. Прошёлся по комнате, как учитель, дающий ученику передышку перед самым трудным вопросом.
Я смотрел ему вслед, невольно прикидывая, кто он, и пытаясь угадать по походке; не чеканит шаг, не выпячивает грудь, как любой служака, не стелется, мягко скользя по паркету, — скорее всего, всё-таки не чиновник. Походка была уверенной, полной достоинства, но при этом… мне показалось, что он сам, будь его воля, ходил бы совсем не так, ничего своей походкой и осанкой не показывая и ничего не утверждая. Забавно, что он вообще счел возможным повернуться ко мне спиной и открыться. Мне, конечно, вчера изрядно досталось, но тело это они подлечили. Весьма неосторожно с его стороны, должен сказать — ничего же не стоит сейчас дотянуться до него одним броском. Хотя нет, это явно проверка. С его кольцом мне не совладать, пока что я ничего не смогу ему противопоставить. А сил задушить его у меня попросту нет.
От перстня его, подобно туману, расползалась сила, способная стереть меня в порошок, и было это совсем не похоже на моё скромное кольцо…
Но все, что надо, я разглядел. Из переднего кармана его сюртука по-прежнему торчал всё тот же стилус. Прочный, металлический, с заостренным концом.
Он ещё несколько секунд стоял ко мне спиной, словно давая последний шанс. Потом медленно повернулся.
— Последнее. Вы когда-нибудь чувствовали… нечто чужое внутри себя? Как будто вы идёте — а кто-то уже решил, куда вы свернёте? Как будто вы говорите — а слова как бы и ваши, но слегка сбились с привычной вам интонации?
Я хотел сказать «нет». Хотел. Но — задержался на долю секунды, и он это заметил.
— Я понимаю. Вы пока ещё… в пути. Но имейте в виду, некоторые двери открываются только изнутри.
Он подошёл ближе. Опустился на корточки напротив меня, заглянул в лицо — не грубо, не дерзко, а, скорее, с деловитым вниманием, как хирург, осматривающий рану, на которую только что наложил повязку.
— Мы можем работать вместе, господин Ловкач. Вы нам подходите. Почти.
И вот тогда я понял главное.
Меня не допрашивали, меня оценивали.
Словно инструмент, отвёртку или гаечный ключ.
И, кажется, размер подходил. Вот только не получится ничего, как бы этому господину ни хотелось обратного.
Визави мой поднялся, отступил. Слегка улыбнулся.
— Прошу прощения, любезный Ловкач, я ведь не представился. По чину — коллежский советник, звать можете Сергием Леонтьевичем.
— Что же до вас, сударь, до вашей личности… я не знаю, кто вы вообще, но знаю, кем вы являетесь сейчас, — советник несколько мгновений глядел на меня изучающе. Потом опустился на стул и продолжил с ленивым интересом, будто вспоминая детали из старого анекдота: — Ловкач… Широко известен в узких кругах. Были слухи, мол, некто с таким прозвищем разгуливал некогда по хранилищам ювелиров с коллекционерами, как по Невскому. Сейфы, ловушки, часовые механизмы — всё словно само рассыпалось при его приближении. Многие выдают себя за Ловкача, но… это ведь вы, верно?
Я пожал плечами — как бы небрежно. Мол, не пристало хвастаться.
Советник улыбнулся. Губами, не глазами.
— А вот был ещё и такой случай… Несколько месяцев назад, кажется. На Большом Сампсониевском. Эталонный замок Кольмара, три ступени, четыре сигила, шестикратно резервированная защита. Открыт за одиннадцать минут. Без следов… Так что… всё-таки, кто вы сейчас? Уголовник? Беглец? Или, может, что-то совсем иное?
И он скосил глаза, глядя на моё кольцо.
Я прищурился.
— Может, и что-то иное, — хрипло произнес я.
Поманил пальцем советника к себе, касаясь пальцами горла, показывая, что мне пока что тяжело говорить и я хочу, чтобы он приблизился.
Он встал, приблизился, нагнулся.
— Сейчас?.. Сейчас я сижу на койке, и в глаза мне светят лампой, — зашептал я, глядя Сергию Леонтьевичу прямо в глаза.
Мгновение.
И я резко выпрямился, одной рукой хватая советника за грудки, а второй вжимая острый кончик его стилуса в его же сонную артерию.
Тот дернулся, и я почувствовал, как вспыхнул силой его перстень. Но я всё равно бы успел.
— Тише… у тебя ровно пять секунд на ответ, или я тебя продырявлю, и даже с твоими силами рану ты закрыть не успеешь. Вопрос таков: где я нахожусь? И какого демона тебе от меня надо⁈
Советник не дёрнулся, не попытался кричать или звать на помощь. Только неотрывно глядел на меня, и глаза его вспыхнули восторгом, словно у ребёнка, у которого исполнилось заветное желание.
— Вы и о демонах слыхали, голубчик…
И в тот же миг стилус в моих руках начал нагреваться. Настолько сильно, что ещё через мгновение его пришлось бросить на пол. Задымился ворс ковра, запахло паленым, стилус начал терять форму, оплавляясь.Вот же гад! Похоже, магия здесь еще сильнее, чем показалось на первый взгляд.
Кольцо на пальце советника вдруг тоже вспыхнуло, и я почувствовал запах жженой кожи. Он попятился, поднимая руки.
Я бросился к нему, но тотчас отшатнулся, едва не впечатавшись в барьер чистой силы. Преграда попыталась отбросить меня, опрокинуть даже; остановить смогла, но не опрокинуть, я устоял.
И что-то дрогнуло внутри, поползло, словно ослабли тесёмочки, удерживающие маску. Что-то лопалось, рвалось, разъезжалось, это было болезненно, но и странно приятно, как бывает, когда вскрывают застарелый нарыв или с зажившей раны спадает засохший струп. Что-то странное творилось с моим лицом, оно менялось, я повёл плечами и челюстью, язык коснулся неожиданно острого клыка. Взор затянуло алым, словно глаза наполнились кровью, но в тот же момент я и видеть стал куда лучше.
Что такое? Что происходит?
Советник отшатнулся, лицо его исказилось. Он вскинул руку, выставляя сжатый кулак с надетым на палец перстнем; зелёный камень быстро пульсировал.
У меня вырвалось глухое рычание. Ничтожество, он смеет идти против меня!.. Проклятый перстень, если б не он, я бы уже прикончил этого вырядившегося хама, осмелившегося меня допрашивать!..
Сергий Леонтьевич осторожно отступал, пятился по направлению к дверям, по-прежнему держа перед собой перстень с зелёным камнем. Незримая преграда перед мной сделалась совершенно непробиваемой.
— Спокойно, сударь, спокойно! Зла вам никто не желает, совсем напротив! И насильно вас здесь никто не держит, — торопливо проговорил он.
Его собственное спокойствие дало трещину.
Ага, отступает!.. И при этом косится на своё кольцо, во взгляде явное удивление. Видать, понял, что долго барьер такой мощи ему не удержать. Я понимал это не хуже него. Он продолжил уже тише:
— Превосходно, я в вас не ошибся, — у него хватило характера улыбаться, сохраняя лицо и не расписываясь в поражении. — Мы с вами ещё потолкуем, сударь; невредно будет помнить, что в первую очередь это нужно даже не мне, а вам. Отдыхайте, приходите в себя, ни о чём не думайте. До встречи, милостивый государь Ловкач.
И он, весь покрывшись испариной, выскочил из комнаты как угорелый.
Хлопнула дверь, щелкнул замок.
Тоже мне, «отдыхайте, приходите в себя»! А еда где? Стол накрытый? Тут, пожалуй, отдохнёшь!..
Мне всё это, конечно же, донельзя не нравилось. Не пойму, что здесь вообще происходит и чего от меня хотят. Но надо уходить. Надо было раньше и надо было сразу.
Я остался один. Или, может, они хотели, чтобы я так думал.
Первым делом — окно. Поднялся, подошёл. Рама тяжёлая, деревянная, вся в старинных бронзовых скобах на углах, но — забита наглухо. Шпингалеты опущены и словно бы даже оплавлены.
Стекло матовое, узорчатое — «витражное», кажется, называется. Сквозь него не видно ни улицы, ни домов напротив, только свет, а откуда он там идёт — сверху, сбоку, сзади? Всё размыто, как будто смотришь на мир изнутри бутылки. А за толстенным стеклом смутно виднеются прутья решётки.
Не похоже, что «насильно вас здесь никто не держит».
Так выйти не получится.
Начнёшь разбивать, ломать — шуму не оберёшься, а толку никакого. Значит, не вариант.
Следующий шаг — дверь. Массивная, но без украшений. Я подошёл, проверил ручку. Ясно. Не сдвинулась ни на миллиметр. Ни щёлочки не оставлено, и запереть не забыли — всё чётко. Охрана тут, похоже, любит порядок.
Я вполголоса выругался себе под нос.
Ладно. Что там брякало у меня в кармане пальто? Кстати, удивительно, что эту штуковину у меня никто не стал забирать….
Пальцы нащупали знакомый тонкий стальной футляр — на ощупь как портсигар, только в нём не папиросы, а маленькие пружинные отмычки, «стрелочки», «крючки», «два креста», «турецкая борода»… знакомо. Родное. Руки сами знают, что с этим делать. Осталось только…
Стоп.
Что-то ещё там было. Я не помню, что, но знаю — было. Что-то металлическое, чуть более тяжёлое, чем этот футляр, с характерной гранью. И оно исчезло, пока я был без сознания.
Все-таки гостеприимные хозяева меня обыскивали.
То ли изъяли эту штуку, то ли проверяют, хватится ли «объект». И отмычки оставили, скорее всего, как приманку; это ведь приглашение к ошибке, к действию.
Меня опять проверяют, может, хотят узнать, нарушу ли я правила.
Да пусть хотят что угодно! И к демонам осторожность, пусть слышат!.. Придётся и разбивать, и ломать.
Оставаться я здесь не собираюсь. Потому просто подошел к столу, смел с него все, что было, и проломил окно вместе с решеткой.
М-да… в удар пришлось вложить последние крохи энергии, остатки моей былой силы… Но, наверное, мне бы всё равно не удалось, если б вдруг не помогло кольцо. Подбросило ту самую соломинку, что и сломала спину верблюду.
Зато теперь в стене зиял целый проход.



Глава 3
Трущобы и сумрак

Я сбежал. По обломкам кирпичей, подвижным под ногами, быстро спустился на улицу. Не высоко — второй этаж; дом назывался «Окружным судом» (это мне услужливо подсказала память Ловкача). Астрал — или то, что от него во мне осталось — послушно впустил меня в город.
Ночь, горят газовые фонари и на мокром булыжнике отражается их бледный призрачный свет. Я огляделся — никого. Глухой час, когда спит даже стража.
Уноси ноги, Ловкач.
Я заметил, что называю себя именно так — прозвищем своего носителя, с которым, надо понимать, случилось что-то не сильно хорошее. И ещё я понял, удивительно холодно и отстранённо, как рядовой факт, что не помню собственного имени. И не знаю, как на самом деле звали бывшего обладателя этого тела.
Другой бы запаниковал, задёргался в такой пустоте, но только не я. Маг Астрала, мастер творения призрачных сущностей любое обстоятельство использует к своей выгоде. Моё прошлое отрезано, значит, надо мной не довлеют старые привычки, предубеждения и прочее. Начинаем с чистого листа — это будет даже интересно.
И сейчас я позволил ногам Ловкача нести меня, куда они сами решат. Понимал, что тело поведет меня в место, которое оно само будет считать безопасным. Туда мне и надо — настроиться, принять здешний Астрал и, наконец, разобраться, что происходит. Перво-наперво я должен найти ЕГО.
Узел.
То, ради чего я и оказался здесь. Вернее, одно из.
Блестели рельсы, убегавшие в сгустившийся мрак, и я пустился рысью — всё-таки остатки моей магии многое смогли, в частности — полностью залечить плечо и ногу.
Я знал, что улица эта именовалась Литейным проспектом и вела, в общем, куда мне нужно. Я поднял воротник пальто повыше и ускорил шаг. Сейчас я почти ничем не отличаюсь от простого смертного, и это хорошо — буде кто попытается меня выследить через Астрал, его ждёт разочарование. Таинственный маг, взламывающий стены, исчез, просто растворился в ночи.
Я сейчас жадно втягивал, вбирал в себя, так скажем, аромат здешнего Астрала. Астрал — он повсюду, и везде являет себя по-разному. Маг, владеющий его секретами, часто оказывается слеп к малейшим, легчайшим колебаниям — сила имеет обратную сторону. Но сейчас я шёл, лёгок и свободен, и дышал полной грудью, пусть даже и сырым ночным воздухом, полным миазмов. Шёл и слушал, слушал и искал.
Чтобы слушать, надо молчать, а мастер Астрала слишком привык всё время говорить.
Я не был лишён сил — я обретал новые.
Сейчас я шагал, совершенно не думая, ноги сами вели в нужную сторону. Я чувствовал, как тело, которому я пока не принадлежал, вспоминает маршрут — и позволяет мне идти вместе с собой, словно пассажиру в повозке.
Мы миновали широкий проспект — «Невский», подсказала чужая память. Ветер Астрала, неощутимый прочими, едва коснулся моих щёк; где-то в этом городе, не так далеко, вполне можно дошагать, прятался узел. Я отчетливо чувствовал его.
Совсем небольшой, наверное, ещё очень молодой, не успевший далеко распространиться. Где-то на окраине этого города, в бедных кварталах, там, где в нищих халупах и домишках часто гостят нужда с горем.
Узел. Или — судя по размерам — пока только его проекция — астральный фантом, который не нашёл себе плоти, но уже заявляет о себе. Я не мог сказать точно. Но Лигуор уже посылал сигналы. Что-то здесь явно начиналось.
Лигуор. Имя, прозвание, определение чего-то великого, неописуемого, необъятного. Космического, протянувшегося от края и до края сущего. Я был с ним. Я… был… его… воином?.. Воином, да. Но сейчас я помнил только лишь самые общие основы, ничего конкретного. Есть Лигуор. Есть Астрал. О нём я помню больше, он мой рабочий инструмент, так сказать. Но в памяти очень многое стёрто, исчезло, улетучилось. И я должен верить, что так надо — для вящей славы Лигуора и исполнения нашего долга.
Лигуору нужно отчаяние, нужна беда, чтобы прийти и пообещать утешение. Не словами проповедников, не поучениями, да и вовсе не словами. Но — ощущениями, смутными надеждами. Узел начнёт разрастаться, и всё больше и больше местных станут… сомневаться.
А потом придём мы.
Что ж, таков закон вещей. Что-то зарождается, растёт, расцветает, а потом наступает его время — и является Лигуор. Необходимая часть великого цикла, так, во всяком случае, я себе всегда говорил.
И не сомневался.
Время шло, вокруг меня текла ночь, проспект обернулся улицей, поднялись высокие и не слишком ухоженные доходные дома, и Ловкач подсказал мне — пора сворачивать.
Сенная площадь. Здесь, между ней и рекой Фонтанкой, лежит рынок. А возле него, ближе к набережной — знаменитая Вяземская лавра, район, где уже давно укоренился самый лихой народ. Углубил и без того глубокие подвалы, соединил их, где надо, устроил выходы в подземные коллекторы — и получился настоящий лабиринт, точнее, настоящая крепость, которую можно пройти насквозь, ни разу не показываясь на улицах города.
Именно туда ноги и несли Ловкача, по одному ему известному адресу. И я следовал этим путём, в этом сейчас и состояла моя цель — оторваться от погони, запутать им следы. А потом, когда всё более-менее успокоится, выйти в Астрал. Отчего-то я не сомневался, что тогда прояснится многое, если не всё. Сейчас я просто использую своего реципиента, и — уверен — именно таков и был план. Всё, что сейчас происходит — наверняка часть моего собственного плана.
…Я свернул в узкий проход, заваленный мусором. Впереди — трёхэтажные краснокирпичные флигели, стоят телеги, и, в отличие от всего остального города, тонущего во тьме — в окнах то тут, то там горит свеча.
Вот и нужная дверь. Стучу три раза, потом два и ещё три. Тишина, а потом дверь отворяется.
…Кто видел одно злачное место, видел их все. Тут темно, воняет чем-то кислым, и из темноты на тебя пялятся настороженные взгляды.
Это был не «Малинник», главный и самый знаменитый здешний трактир, а какая-то частная «чайная», только для совсем уж своих. Ночь уже должна была катиться к утру, но здесь этого будто не знали — горели свечи, а за несколькими грязноватыми столами шла азартная карточная игра. Публика… ну, чего ждать от посетителей подобных заведений? Всё предсказуемо — мрачные бородатые мужики, хлыщеватые молодые люди с претензией на элегантность, развязные девки, зарабатывающие тяжким трудом свою копеечку…
За стойкой, где пыхтел двухведёрный самовар, возвышалась монументального вида матрона, настоящая бордель-маман, бандерша, короче — явно главенствующая тут тётка неопределённого возраста, а рядом с ней — пара молодцов, косая сажень в плечах, двое из ларца — одинаковы с лица, со взглядами совершенно тупыми, но, что называется, «в полной готовности».
— О, Ловкач! — услыхал я. — Глянь-ка, жив курилка!.. А болтали, что, мол, спекли тебя лягавые!..
— Не родился ещё лягаш такой, — небрежно бросил я. Сейчас надо было позволить отвечать Ловкачу, это его мир.
И он, похоже, точно знал, что надлежит сделать. Пусть себе, я наблюдаю — потому что Лигуор тут ощутим особенно сильно. Интересно… здесь уже действуют его агенты?
Так или иначе, я небрежно облокотился на стойку, кивнул бабище.
— Привет, Марфа-посадница, поздорову ли?
— Поздорову, — она чуть помедлила. — Что стряслось-то, Ловкач? Ты хвоста за собой ко мне не притянул?.. А то ж и впрямь болтали…
— Враки, — уверенно заявил я.
И тотчас заметил странный взгляд, что Марфа бросила в угол. Кто-то там сидел, кто-то важный… Хотя Ловкачу, которому сам чёрт не брат, тут бояться некого и кланяться тоже некому.
— А коль враки, так говори, чего нать, — слегка нахмурилась Марфа.
— Ключ нать, — я понизил голос. Точнее, понизил изначальный, первый Ловкач. — Ключ давай. Время пришло.
— Клю-у-уч? Ну лады, даю, даю…
Железка брякнула о тёмные, многочисленными ладонями отполированные доски. Ключ с затейливой бородкой. Ловкач оставил его здесь на крайний случай; и вот он — крайний — как раз и наступил.
Теперь следовало отыскать крошечную каморку, снимаемую Ловкачом под самой крышей. И там…
— Смотрите-ка, — сказал вдруг кто-то, голос этот был низкий, с лёгким южным акцентом, и при этом неожиданно спокойный. — Кто бы мог подумать. Ловкач. Явился-таки.
Марфа молчала, но взгляда от меня не отрывала. Словно ждала чего-то.
Проверяют на вшивость, так тут это называется?
Я задержал руку, ладонь замерла на стойке. Все взгляды в комнате обернулись ко мне. Игроки опустили карты, девки перестали елозить у клиентов на коленях. Кто-то замер, кто-то, наоборот, усмехнулся.
В дальнем углу поднялся человек. Я его узнал — точнее, узнал Ловкач. Что-то внутри меня напряглось.
Человек был смуглым, с изломанным, но красивым лицом. Чёрные волосы волной ложились на плечи. Пальто — потёртое, но носил он его с форсом. И на меня глядел слишком уж внимательно.
— Ловкач, — произнёс он, и в этих двух слогах прозвучали и насмешка, и недоумение. — Вернулся, никак? Или… тебя вернули?
Я не ответил. В памяти зиял провал, эта часть оказалась словно выжжена. Я чувствовал, что должен знать этого типа, обязательно должен! Но… не мог. Тот, кого я заменил — знал его до меня, а я нет.
И он это понял.
— Не признал? — он усмехнулся и шагнул ближе. — Бывает. Сломали тебя крепко, раз даже меня забыл.
— Ой, а это кто? — пискнула какая-то девка, совсем ещё молодая. Видать, новенькая у Марфы.
— Дурёха, та то ж Мигель-цыган, — ухмыльнулся бородач, на коленях у которого она устроилась. — С Ловкачом у них давно контры.
«Мигель»? Для Ловкача это многое значило. Для меня же оставалось пустым звуком.
— Что, приятель, скверно делишки пошли, что у Марфы, хозяюшки ласковой, подрабатывать приходится? — я не полез за словом в карман.
Сейчас неважно, что говорить, лишь бы говорить.
— А ты, Ловкач, видать, и в самом деле всё позабыл, — Мигель покачал головой, словно и не заметив моей насмешки. — Ну… что ж, ходи, пока…
Он хотел сказать что-то вроде «пока можешь», но мой взгляд заставил его осечься.
Да, это он зря. Ловкач — и прежний, и я — не забывает ни обид, ни насмешек. И всегда возвращается за своим.
Я пожал плечами.
— Пока собака лает, караван идёт. Прощевай, приятель, у меня дела.
Я ожидал, что он загородит мне дорогу, и уже готовил прямой в горло — свой коронный удар, мой собственный, не своего предшественника — но этот Мигель вдруг посторонился, давая мне пройти.
— Еще встретимся, — с ядовитой усмешкой на губах бросил он.
Публика разочарованно зашумела. Здесь, похоже, ожидали доброй драки.
— Благодарствую, Марфа, благодетельница, — я слегка кивнул и вышел в серое, с явным трудом разгорающееся утро.
* * *
Мигель уступил. Уронил авторитет, не вступил в бой. А по законам этого места — почти что потерял лицо. Отчего же он так решил?.. И что у них там было с Ловкачом?..
Впрочем, неважно. Важно то, что память Ловкача вдруг дала сбой, и случилось это явно неспроста. Мы с ним, выходит, как два брата-акробата — помним, что было раньше, но выборочно, который что.
Но вот насчет того, что Мигель уступил — совсем нет. Он, видимо, просто не захотел устраивать разборки внутри чайной.
Я пробирался по узким и кривым проходам меж флигелями, когда из-под ближайшей арки на меня вывалилось трое. Судя по виду — обычный мелкий сброд, промышляющий кто чем, даже не порядочные карманники. Эти, самое большее, пьяного раздеть способны или отобрать последнее у девки из притона Марфы. Хотя нет, Марфа такого не спускает.
Я шагал прямо на них, спиной ощущая устремлённый мне вслед взгляд. Чужой взгляд. Зуб даю, это Мигель.
Один с резкими, дергаными движениями, явно под дурью. Второй — ниже ростом, одолеть было бы легко, но на пальцах тускло блеснул кастет. Третий — просто здоровенный громила, крупнее и выше всех. Наверное, бывший грузчик, теперь, скорее всего, долги выколачивает. Или просто вышибала.
— А ну-ка, стоп, светило ночное, — проговорил самый низкий, тот, что с кастетом. Остальные слаженно рассыпались полукольцом, отрезая пути отхода. — Разговор есть!
Главное действующее лицо ждать долго не пришлось — из ближайшей подворотни вышел Мигель, с беззаботно-фасонистым видом перекладывая револьвер из руки в руку. Пижон чёртов.
— Здорово, Михрютка, — ухмыльнулся тот. — Думаешь вот так спокойно уйдешь?
Михрютка. Значит, в этом мире моего реципиента звали Михаилом. Так себе имечко. Да и вообще, по законам воровского мира блатного зовут так, как зовут. Прозвищем. Ловкач не зря стал так зваться. И поименовать его «Михрюткой» — хуже, чем пощёчину дать.
И тут Мигель вдобавок смачно сплюнул мне под ноги.
Второе оскорбление. Он меня провоцировал, этот цыган с испанской кличкой. А сам-то, небось, какой-нибудь «Яшка» или что ещё попроще.
Я не ответил. Просто чуть отступил назад, позволяя спине коснуться стены. Хорошо. Пусть думают, что зажали, что я испугался. Ловкач, конечно, ловок, но работа у него тонкая, с механикой и механической магией, а здесь требовалось кулаком, коленом, ребром ладони.
— Молчишь, Михрютка-холоп? Объясниться не хочешь? — спросил Мигель, светя револьвером. — Говорить со мной, значит, не желаешь? Али в русскую рулетку сыграем?
Он демонстративно вытащил из барабана револьвера все патроны, кроме одного. Защелкнул барабан обратно и наставил дуло на меня. Я не отводил взгляд. Что за чепуха? Он что, идиот — самому разоружаться? Или настолько в себе уверен, что считает — троих громил более чем достаточно, чтобы я и не рыпнулся? Но если я такое ничтожество, что всё стерпит, зачем вообще всё это? Тот «Михрютка», что не ответил бы на оскорбления Мигеля, уже бы всё рассказывал, обливаясь слезами и соплями. И вообще, каких «объяснений» этот хам хочет? Если б я что и помнил, то объясняться бы не стал.
Но то ли Мигелю собственная идея о русской рулетке уж очень понравилась, то ли посчитал, что я уже совсем «готов» и трясусь от ужаса. Так или иначе, он кивнул своим дружкам.
— Держите его!
Ну, наконец-то. Я тебе покажу «Михрютку»!
Первый, который дёрганый, рванулся вперёд, словно стараясь взять на испуг. Но такие на испуг возьмут лишь такую же шушеру; я чуть отшагнул в сторону и просто выставил кулак, метя в горло — жёстко, без замаха, коротко. Он захрипел и осел на землю.
Второй, что с кастетом, пошёл уже серьёзно, вместе с громилой. Ложный замах, кастетом на разворот, снизу вверх. Я ушёл нырком, извернулся, достав его локтём в висок. Сухой хруст — и кастетный, взвизгнув, упал на колени. Добивать его времени не было, потому что кулачище третьего уже летел мне прямо в затылок.
Я извернулся вторично, но громила оказался неожиданно шустр. Я блокировал удар, хоть и с некоторым трудом; не давая тому опомниться, вошёл в клинч, апперкот снизу в челюсть, а потом ещё коленом в пах.
Громила повалился, завывая и хватаясь за промежность. На мгновение мне показалось, будто остался доволен сам Астрал.
Я выпрямился. Отряхнул пальто. Показно оглянулся.
Прямо на меня смотрело дуло револьвера. Мигель не побежал — как ему следовало бы, но пока и не стрелял. То есть чего-то хотел, чего-то добивался… но у него в барабане всего один патрон — дофорсился, пижон.
— Ну что, Мигель, объясниться не хочешь? — я ухмыльнулся ему прямо в глаза.
Палец его надавил на спуск. А в глазах мелькнуло… что-то странное. Ибо если он пришёл завалить меня (как выразился бы мой реципиент), то чего медлил и зачем форсил?.. А если ему от меня что-то было нужно, то зачем стрелять?..
Мысли эти пронеслись в моём сознании куда быстрее, чем поднявшийся курок револьвера сорвался, ударяя по бойку.
Кольцо на моём пальце сделалось вдруг холодным, как лёд — нет, куда холоднее льда. Настолько холодным, что обожгло.
И я уже знал, что сделать.
Выстрел. Взлетает облачко сизоватого, мгновенно рассеявшегося дымка.
Пуля ударила меня в грудь. Точнее, во что-то плотное, неведомо как оказавшееся во внутреннем кармане моего летнего пальто. Толкнула, но совсем не так сильно, как я ожидал; а я сделал шаг к Мигелю, усмехаясь и протягивая руку:
— Как там насчёт русской рулетки, Мигель? Жалеешь, небось, что патрончиков-то не осталось?..
Лицо его дронуло, но не от ужаса, как можно было ждать. Мигель словно увидел нечто… ожидаемое. Маловероятное, но возможное. И сейчас он, не вдаваясь в объяснения, вдруг повернулся и кинулся прочь.
Причём не просто наутёк, а мигом шмыгнув в какую-то щель; я оказался там мгновением позже, увидав разве что массивную, хоть и узкую дверь, железную, словно в банке. Реципиент умел с ними управляться… но именно, что умел. Я ощущал, что могу разнести её сейчас, эту преграду, но… стоила ли она последней искорки силы, что жила в моём кольце?.. Оно уже не было ледяным, медленно теплело, словно отходя от тяжкой работы.
Рука моя коснулась груди, ощущая твёрдый прямоугольный предмет во внутреннем кармане.
Футляр. Железный футляр с отмычками. Он принял на себя пулю. Но… как он оказался тут? Я ведь точно помнил, что лежал он в брючном кармане!.. И почему на нём нет отметиныы от пули?..
— Спасибо, — негромко сказал я кольцу.
Видать, поистине непрост был мой реципиент, что носил такую штуковину…
Так или иначе, а пора двигаться дальше. Мигель со своими громилами моих проблем не решат.
Но всё-таки хорошо, что на крайний случай есть и такие резервы.
Я шёл по грязному переулку к своей каморке под крышей, и тень узла Лигуора на горизонте пульсировала уже не дальним эхом, а ударами сердца, пусть пока ещё и слабыми. Сумрак ждал, как ждут семена дождя.



Глава 4
Память и свет

Человек со смуглой кожей и длинными чёрными волосами, делавшими его похожим на испанца, через крошечное подвальное окошечко смотрел, как уходит тот, кого он пренебрежительно назвал Михрюткой. И уходит после того, как разобрался с тремя подручными Мигеля, которым, увы, сегодня не повезло. Уходит после того, как получил — должен был получить — пулю в грудь. Досмотрел, отвернулся, зажёг бледно-желтый электрический фонарик и быстро зашагал сквозь лабиринт подвалов Вяземской лавры, спрятав револьвер. Все, чего Мигель хотел — у него получилось. Никаких сомнений не осталось.
Сенной рынок уже просыпался к жизни, бесчисленные возы выстраивались прямо на площади, дюжие ломовики, зевая, подгоняли новые. Шум, гам, брань, каждый норовил занять местечко получше и оттереть соседа.
Мигель их игнорировал. Быстрым шагом прошёл по Садовой к Невскому, свернул направо, миновал садик с памятником Екатерине, Аничков дворец, перешёл Фонтанку и свернул налево, по Литейному.
Сюда выходили зады роскошного дворца, фасадом своим глядящего на реку. Мигель черной кошкой скользнул вдоль вереницы телег — на кухню доставлялось необходимое. Приказчик со стражником, препиравшиеся с возницами у ворот, воззрились на него с подозрением.
— Ты! Чего надобно?
— Его милость Константина Макарыча надобно, уважаемый, — льстиво пропел Мигель. — С весточкой я для него. Ты уж позови, не затруднись, добрый человек, — и Мигель поспешно сунул в подставленные ладони по двугривенному.
На кривые усмешки он привык не смотреть. Эти люди были просто дверями — деревянными полотнищами.
— Лады, тута жди, — приказчик ушёл, пыжась от важности.
А немного погодя Мигель уже сидел в дворницкой, и мажордом Константин Макарыч, прищурившись, глядел на него.
— Токмо его светлости? Самолично его княжеской милости? Мне никак?
— Никак невозможно, милостивец! Его светлость тебе потом подтвердит.
— Тута жди, — тучный управитель поднялся. — Ох, грехи наши тяжкие…
Мигель послушно ждал. Правда, недолго.
…Его ввели в кабинет, более напоминавший додревние боярские палаты. Колонны поддерживают сводчатый потолок, стены покрыты яркой росписью — птицы Сирин, Алконост и Гамаюн, пардусы, гепарды, медведи…
За огромным столом, разгораживавшим кабинет надвое, боком к окну, сидел старик, сухощавый, совершенно седой, в богатом кафтане, какой не увидишь нигде, кроме как в театре… ну или в этом дворце.
— Ваше сиятельство, — Мигель отбил поясной поклон. Иных хозяин кабинета не признавал.
— Сияю, сияю, — буркнул старик, откладывая перо. — Чего у тебя? Чего шум поднял, управителя моего смутил? И обращайся как положено.
— Видел, господин мой княже, сегодня зело преудивительное…
Князь Иван Михайлович Шуйский слушал молча, сведя кончики пальцев вместе, и под немигающим этим взглядом Мигелю стало совсем не по себе. О том, что в подвалах Шуйского люди исчезали бесследно, на дне Петербурга шептались уже давно. Но он продолжал говорить, будто сказитель пел.
— Вот, значит, как… — проскрипел старый князь, когда Мигель замолчал. — Ну, молодца, молодца, что ко мне пришёл. Кому ещё сказывал?
— Никому, княже, вот истинный крест, ни единой душеньке!
— Обратно молодца. Теперь ступай, Куракиных оповести, Гедиминовичей этих, подлюк подлючих. Молчи! Не возражай. Ведаю, что и они тебе платят.
— Ва-ваше си-сиятельство… да я… я ж всецело вам… всей душой… живота не пожалею…
— Пожалеешь, — сухо сказал князь. — Отбивался, значит, этот Ловкач твой, как никогда раньше б не смог?
— Именно так, княже и господине! И… чуял я это в нём, как есть чуял!.. а еще…
Мигель вдруг чуть подался вперед и зашептал на ухо Шуйскому. И едва ли не с каждым его словом брови аристократа поднимались всё выше.
— Ты осторожнее с тем, что чуешь, — посоветовал Иван Михайлович, когда Мигель закончил.
Он явно задумался над услышанным, на висках проступили бисеринки пота.
— Девка у этого Ловкача имелась? — наконец, спросил Шуйский.
— Никак нет!
— Значит, сыщешь. Толковую найди. Вот тебе на траты, — длинные стариковские пальцы открыли шкатулку, выудили и пододвинули к Мигелю столбик монет. — Бери да помни, за всё спрошу строго. Пить-гулять потом станешь, как службу исполнишь. Значит, понял ли? Куракины и девка. Завтра с докладом явишься.
— А… ваше си… то есть господин мой князь Иван Михайлович… а Куракиным-то мне что сказать?
И весь, до носков обувки, замер в ожидании. Ждать Мигель умел едва ли не лучше всех.
— Скажи, — князь пожевал бескровными губами, словно древний сом в омуте, — что явился сюда сильномогучий чародей. Им сие зело-о интересно будет, — он вдруг хихикнул. — А мы поглядим, поглядим, как они заскачут-завертятся… Ну, ступай теперь. Куракины и девка. Утром жду тебя. Кланяйся теперь, да пониже, пониже, спины не жалей!..
* * *
Князья Куракины жили совсем иначе. Их особняк, стоявший на Мойке возле самой Дворцовой площади, переоборудован был по последнему писку моды: колонны, зимний сад в застеклённой галерее, электрическое освещение, бронзовые дверные ручки в виде виноградных лоз. Внутри — лепнина, гобелены, кресла в стиле Людовика XV. Здесь вставали поздно, и до визита в особняк Мигель даже успел перехватить яичницы с колбасой в аустерии на Конюшенной площади.
В приёмной играла музыка — кто-то разучивал модный этюд на фортепиано.
Мигеля ввёл молодой камердинер в строгом фраке. Проводил до гостиной, где в кресле у камина устроился князь Владимир Александрович Куракин, в модном парижском сюртуке, нацепив пенсне, в котором, по правде говоря, совершенно не нуждался. Рядом его младший брат, Михаил, в неизменном светло-сером костюме, курил тонкую изящную пахитоску.
Мигель поклонился, но уже совсем не так, как старику Шуйскому, а манерно, даже ножкой шаркнул.
— Какие гости к нам пожаловали, редкие, — лениво бросил младший князь. — Что за пожар, Мигель, любезнейший?
— Надеюсь, редкость посещений моих не сделает визит сей менее полезным, — склонился Мигель. — Есть весточка. Видел тут кое-что, сегодня ночью, самолично. Решил, что вам, ваши сиятельства, знать надо.
— Светлости, — резко бросил Владимир Александрович. — Мы от правителя Гедимина род свой ведём, не от каких-то князюшек, в Орде на карачках ползавших, ярлыки на княжение вымаливавшиих!..
— Виноват, ваша светлость, — Мигель склонился ещё ниже, но масляной улыбки с лица не убрал. — Так вот, строго веления ваши исполняя, доношу — явился некто с немалой с силой. Самолично видел, как троих громил как есть раскидал-покалечил.
Старший Куракин чуть приподнял бровь.
— Ну и что?
— Я, ваша светлость, типчика этого, что громил раскидал, знавал, как есть знавал, — зачастил Мигель. — Мишкой звать, а Ловкач у него кликуха. Медвежатник опытный, чего сказать, везучий, чертяка. Но хлипкий паря, соплёй перешибёшь. А тут за секунду троих положил, да так, что те уж и не встали. В общем, теперь говорю вам, ваши светлости — в городе появился кто-то… иной. Мишка, вроде, но… — Мигель перевёл дыхание. — Кто-то в его теле, но другой совсем. И воля другая, и сила. Как бы не из Старших. Или из тех, кто оттуда. А я-то слова ваши помню, что, коли чего такое увижу, вы заинтересованы будете. Зуб даю, что это и есть… Ловкач.
— Мы заинтересованы всегда, когда появляется игрок без флага, — ровно сказал старший князь.
— Да, и ещё, ваша светлость, — торопился Мигель. — Мишка этот, который не Мишка, или не тот Мишка, он ведь не только тех троих завалил. Он ещё и вот что сделал…
И Мигель, как и в разговоре с Шуйским, наклонился к уху Куракина и что-то зашептал.
— Где он? — резко спросил Куракин, едва Мигель закончил.
— Да где ж ему быть-то, болезному, в лавре Вяземской. Там у него лёжка. Но действовать уже начал, подниматься. Боюсь, не один я его углядел, ваши светлости. Но многое он не помнит, по тому судя, что меня, грешного, забыл. А настоящий Мишка нипочём не забыл бы.
Михаил усмехнулся:
— Забыл… То есть для нас материал удобный. Пока не разобрался, что к чему, его можно подтолкнуть… куда следует.
И посмотрел на брата.
— Не люблю я тех, кого подталкивать надо. Я бы решил просто — убрать. Пока не поздно, — сухо возразил князь Владимир. — Эй, Мигель!.. Пара молодцов у тебя найдётся?.. Таких, кому доверить деликатное дело можно?
— Найтись-то найдутся, ваши светлости, как не найтись!.. А только драться он и впрямь силён.
— Вот дурак-то, Господи прости, — вздохнул Владимир Александрович. — На кулачках драться вздумал!.. Есть такая вещь, винтовка называется. Слыхал? Которая издалека бьёт, уж коли он вблизи такой… ловкий.
Мигель покраснел.
— Виноват, ваша светлость. Сущеглуп есмь!..
— «Сущеглупым» у выжившего из ума Шуйского каяться станешь, — отмахнулся Куракин-старший. — Всё ли понял?..
— Брат, брат, погоди, — запротестовал Михаил. — Ещё ничего не известно, а ты уж «куля в лоб, так куля в лоб». Кулю в лоб всегда успеем. К тому же, если он из Старших… А вот взять его по месту — было б невредно.
Мигель повёл плечами, вроде, почтительно втянув голову, и проговорил негромко, медоточиво, но…
— Виноват, ваши светлости, не моего ума то дело, однако не стал бы я пытаться Ловкача сейчас по месту брать. Неведомо, что это за Ловкач, что, если и впрямь Старший? Неладное выйти может!..
— Ты тут ещё прекословить нам будешь⁈ — вскинулся Михаил, и Мигель поспешно ссутулился, съёжился как только мог.
— Виноват, ваши светлости. Виноват, простите великодушно, не моего ума то дело, я весть доставил, и пора мне теперь…
— Куда ж это ты так поспешаешь, приятель? — прищурился старший князь.
— Девку ему подсунуть думаю. Девка в нашем деле — первое дело, простите, каламбур-с…
Смеяться на это, конечно, здесь никто не стал.
— Ну, подсунь. Не помешает, — кивнул Куракин-младший. — А ты, брат…
— Виноват, — вновь принялся кланяться Мигель. — За вами выбор-то, господа князья. Я весть доставил. А теперь мне девку искать надо. Значит, найду.
— Ищи. И нам докладывать не забывай, — Куракин-младший протянул Мигелю несколько ассигнаций.
Мигель поклонился. И ушёл, как вошёл: мягко, без следа, только его и видели. И едва он повернулся спиной, по губам на миг скользнула улыбка. Но ни Шуйский до того, ни Куракины сейчас ничего не заметили.
Гостиная вновь наполнилась тишиной. Князья переглянулись.
— Начинается, — тихо сказал младший.
— Уже началось, — поправил его старший. — И надо быть первыми, кто дотронется до узла.
— А если это и впрямь Старший?
— Чепуха. Мигель — дурак, хоть и ловкий. Узел едва наметился, едва ещё наши астралоходцы его обнаружили. Старшим ещё рано.
— Но ты сказал — пристрелить?..
Договорил он совсем тихо, недоверчиво. А ответ прозвучал ровно.
— Сказал. Потому что Старшего так всё равно не убьёшь, а все остальные нам помешать могут.
— А если это настоящий Старший окажется?
Куракин-старший вздохнул.
— Учу тебя, Мишель, учу… в балеринках да во всяческих инженю ты разбираешься отлично, а тут… Ладно, стрелять не будем. Возьмём по месту, как ты предлагаешь. Если это настоящий Старший, я объясню, что убирали мы фантома, подменыша, импостера. Старшие поймут. И поддержат.
— О! — Младший брат с уважением глянул на старшего и повторил: — О! То есть мы им скажем…
— Что мы их же и защищали.
Михаил молча склонил голову.
Князья вернулись к своим бокалам.
Снаружи над Невой занимался утренний петербургский свет — тусклый, пепельный, предвещающий день, который не обещал никому ничего хорошего…
* * *
— Ну что ж…
Я вытащил сундучок. Но крышку не открывал, медлил. Стоял, крепко зажмурившись, отстранившись от всего, что только может помешать или отвлечь — от грязной каморки, от доносившегося с улицы пьяного шума, наконец, от самого реципиента, его проблем и тревог.
Я не рефлексировал и не сомневался, я размышлял чётко и спокойно.
Я помню, кто я. Помню главное. Ведь даже моё собственное имя, сейчас забытое — по сути, ничто. Имён может быть много, как и одежды, как и личин. Прошлое? Воспоминания? Я найду способ их вернуть. Ничто не исчезает бесследно, когда имеешь дело с магией.
А сейчас мне нужно дотянуться до Астрала. Восстановить силы, сделать это тело своим оружием, полноценным, а не какой-то урезанной версией. На громил и пулю от Мигеля сил хватило — да и то с помощью чужого кольца — но этого недостаточно. Я должен был уложить их всех куда скорее.
Но столь же важно, если не важнее, понять, где именно, на каком моменте обрываются мои воспоминания. Что вычищено из них, что нет — это поможет постичь намерения проделавшего это, кем бы он ни оказался. Был ли это его план или случилось всё спонтанно? Скажем, какой-то магический катаклизм? — в последнее, правда, я не сильно верил.
Причём этим загадочным «он» вполне мог оказаться и я сам. Да-да.
Короче, достаточно уже защищаться, пора наступать. Я провёл тут достаточно времени. Хватит тыкаться слепым щенком да таскаться по грязным притонам, куда меня вели ноги да остатки памяти моего реципиента.
То, что я не знаю — пока — своей задачи здесь, не беда. Значит, она должна раскрыться постепенно. Значит, я так её себе поставил. И секрет тут прост: частичная потеря памяти могла послужить сохранению тайны, чтобы враги — любые! — не узнали бы моих планов и намерений. Враги эти, значит, весьма серьёзны, если скрыть от них нечто можно лишь собственным незнанием.
…И вот тут остановился бы кто-то иной, но не я. Я стал тем, кем стал, не потому, что бездумно выполнял приказы — а потому что сам их отдавал, даже и самому себе; и это были правильные приказы. Воин — лишь тот, кто умеет принять решение мгновенно, без сомнений и колебаний, и дальше твёрдо того держаться.
А если не можешь — то тебе нет места средь воинов великого начала, вселенского Лигуора.
Думай быстро, решай стремительно, действуй молниеносно.
Лигуор — это не благотворительность. Это именно решительность и действенность. Стал ли я более действенным в нынешнем своём виде?.. Нет. Разве не был бы я более эффективен, обладая всей полнотой знаний? Почему я не вооружён всей своей силой?.. Разве это меня не сдерживает?
Что ж, всё нуждается в проверке. Я дознаюсь, я добьюсь истины. А для этого мне нужен Астрал. То, что я нынешний помню и знаю во всех подробностях.
Я иду.
Мгновенная мантра, жест, послушно погасшие на миг мысли, шаг…
Через Астрал, увы, нельзя ходить. Ты исчезаешь в своей реальности, появляешься в Астрале, в самом верхнем его слое, и возвращаешься в то же самое место.
Но я не шагнул в Астрал. Меня словно что-то очень сильно толкнуло в грудь, так, что я спиной врезался в стену. Стена сотряслась; хорошо ещё, что устояла. Да и вообще — сотряслось всё здание, от подвалов до чердака и крыши. Грохот раздался такой, словно на пол рухнул пятипудовый сундук, окованный железом.
Народ всполошился, само собой. Каморка моего реципиента ближних соседей не имела — он стремился к понятному при его профессии уединению, но примчались соседи дальние, затарабанили в дверь.
Только этого мне и не хватало.
— Эй! Эгей! Что тут творится⁈ — раздались голоса.
Тьфу на них. Но лучше успокоить сейчас, чем возиться потом с последствиями.
— Ничего тут не творится! — рыкнул я, распахивая дверь. — Чего лезете⁈
Сбежалось их, наверное, с десяток, заполнили весь узкий коридорчик.
— Ничего, гришь? — дюжий бородач, кого я запомнил по «чайной» Марфы, бросил взгляд мне за спину.
На такой мякине меня не купишь. Прежде, чем обернуться, я отступил на шаг, разворачиваясь вполоборота.
Так, интересные дела — на стене, там, где я впечатался в неё спиной, стена обгорела. Здоровенное пятно гари в форме человеческого силуэта. Вот как выглядит «ничего не творится»…

 Друзья, не забывайте ставить лайки (это сердечко над словом «нравится») — так Вы поможете книге и нам авторам! Спасибо большое! 



Глава 5
Зеркала и двери

Астрал отбросил меня с такой силой, что от кого иного, послабее, не осталось бы даже пепла. Но — не от меня.
— Ничего. А ты что думаешь? — я надвинулся на бородача и тот попятился. — Давай-давай, не мешай!.. И на стену нечего пялиться — было так. Чего смотришь? — пахнет тут гарью? Нет! Ну так и ступай, добрый человек.
Уф. Вытолкал, наконец. Захлопнул дверь, задвинул засов. Перевёл дыхание.
Да, интересно. Я должен был легко скользнуть в верхние слои Астрала, а вместо этого стою тут, перед обожжённой стеной.
Что за чепуха? Почему мне не прорваться? Кто ставит мне преграды, кому я оторву башку, кого сожгу и чей пепел развею на семи астральных ветрах?
Ведь я-прежний входил в тонкий мир играючи, почти не замечая. Правила? — это не для меня.
— Ну, давай же, — прошептал я, едва шевеля губами.
Я вновь попробовал войти, как встарь: шагнул, и уже там. Когда-то это было так же легко, как вдохнуть воздух. Но теперь дверь захлопнулась. Лишь тупая боль в висках и злой стук крови в ушах, вот и весь результат.
Короткий путь, мой коронный, не сработал. Это тело не знало их. Или не помнило какой-то мелочи —
Стоп!
Оно не помнило, да. Я ощутил это вдруг с особенной, режущей ясностью, словно по глазам ударил слепящий луч. Не помнило какую-то малость.
Тот, кто избирательно почистил мне память, позаботился обо всём.
— Бред, — прошипел я сквозь зубы. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Впрочем, Ловкач никогда не отступает.
Честное слово, это имя мне нравилось.
Я задержал дыхание. Попробовал снова — тьма, пустота. Словно весь мир стал глухим и мёртвым.
Ладно, если гора не идет к Магомеду, значит, Магомед идет к горе, как говорят местные.
Да, я этого терпеть не мог — первые практики, те, ещё из ученической поры. Те, что казались тогда скучными, как сидение в келье при монастыре.
Проклятье, это я помню, а то, что нужно — нет!
Но сейчас старое должно сработать.
Три вдоха.
Три выдоха.
Тридцать три удара сердца.
Руки сложены в старую мудру, глаза закрыты.
Я — пуст.
Я — никто.
Прямо сейчас я старался повторить всё то, с чего начинал когда-то свой путь.
Приходилось тогда сидеть неподвижно — буквально часами, пока ноги не немели, а в позвоночнике до предела не нарастала тупая боль.
— Смотри в темноту под веками, — говорили нам. — Там твоя дверь.
Мы считали удары сердца и слушали собственное дыхание, пока не начинало казаться, что вдыхаешь не воздух, а свет, холодный и безжалостный.
Я тогда ненавидел это. Другие уже умели вызывать низшие астральные сущности, составлять простейшие конструкты или формировать огненные стрелы, нам же приходилось повторять всё то же: погружение, счёт, растворение в ничто.
Я считал это пустой тратой времени.
Я хотел силы, не пустоты.
Но именно эти шаги привели меня в Астрал, я вступил в него, прошёл куда глубже других, увидал его сияние, услыхал музыку, которой ещё не существовало. Впервые ощутил мощь Лигуора.
Мир изменился. Вот оно. Старые пути оказались вернее новых.
Я усмехнулся, озираясь.
Так, что у нас тут — Верхний Астрал, самый легкодоступный, залит вечным светом, он не солнечный и не огненный — скорее, поток прозрачной воли, хрустальной и холодной. Цвета и формы здесь колеблются, меняются, перетекают одно в другое, словно ряженые на деревенской ярмарке, прячущие за яркими масками бледные бескровные лица.
Они ждут того, кто взнуздает свободно текущую силу, кто подчинит её себе.
Я сделал шаг, другой. Глубже, мне надо глубже — сила здесь разрежена, собирать её у самой поверхности — всё равно, что воду решетом таскать. Глубже — туда, где Астрал становится куда плотнее, где каждый вдох — словно глоток холодной ключевой воды в жару.
Здесь, наверху, спокойно и безопасно. Но погрузись в глубь Астрала, и свет начинает меркнуть, формы становятся жидки, текучи, неопределённы. Там уже охотятся астральные твари, и иные из них весьма кусачи.
Появление их означает, что близится Граница. Она — словно кипящая поверхность зеркала, вздувающаяся исполинскими пузырями. Будь осторожен, путник, лопающиеся пузыри эти способны вышвырнуть тебя обратно в «реальный мир», и хорошо, если только туда.
У Границы есть свои стражи, большие и малые, иные огромны, иных почти невозможно разглядеть. Мало кто из астралоходцев бросает им вызов, большинство довольствуется тем, что найдёт в верхних слоях.
Большинство, но не я.
Я иду дальше.
Граница, а за ней — Астрал Срединный, ещё дальше — Глубокий, и, наконец, страшное Чрево, где сходит с ума даже бывалый менталист — путешественник по тонким мирам.
Но сейчас мне так таких глубин не требуется. Мне бы набрать достаточно силы, чтобы…
Сила сгущается, я делаю глубокий вдох, с наслаждением ощущая, как заветная прохлада течёт по жилам, тотчас оборачиваясь своей противоположностью, жарким незримым огнём.
Как же хорошо!.. Так мучимый жаждой путник припадает к лесному ключу.
Я пью — но там, в глубине, где рассеивается холодный свет Астрала, рождается стремительное движение. От границы поднимается какое-то существо, форму не определить, оно постоянно меняется, словно в калейдоскопе, угловатые грани каждый раз складываются по-новому, рождая иные очертания.
Я не знаю, как это называют, память вновь подводит. Но инстинкт не обмануть — это опасно. Очень.
…Оно поднимается быстро, слишком быстро. Сначала кажется, будто волна, потом — будто жгут, потом вдруг вырастает в зубастую пасть, затем вновь оборачивается волной, составленной из бесчисленных изломов с росчерками, только уже нависающей прямо над головой. Грани складываются и вновь распадаются, словно бесконечный калейдоскоп, но все эти превращения направлены только на одно: сбить меня с толку, а самому подобраться поближе, ухватить меня, впиться в самую мою суть, в незримую суть мага.
Я чувствую, как оно тянется — не к телу, не к оболочке, а прямо к душе. К тому, что делает меня мной. Оно хочет не просто ударить или разорвать — оно хочет вырвать моё астральное сердце, оставить меня пустым сосудом.
— Не выйдет, — сквозь зубы произношу я.
Я знаю, что делать — с такими тварями не шутят, и сложные построения здесь не проходят.
Я делаю резкий шаг вперёд, собирая воедино всё, что уже втянул в себя. Сила стекает в руки, обжигает ладони невидимым пламенем. Я бросаю её, как копьё, и оно бьёт в сущность.
Тварь взрывается на миг десятками форм — глаза, щупальца, клыки, рога, чешуя. Каждая чешуйка — это зеркало. И в каждом отражение — моё, искажённое. Она копирует меня, чтобы отнять ещё.
В груди усиливается огненная боль. Я знаю это ощущение: тварь сомкнула на мне незримые челюсти, впилась в мою искру, в то, что делает меня магом. Секунду — и она перетянет меня в пустоту.
Потому что я никогда не отпущу свою искру.
Я рычу. Силы мало, но я не слабак. Никогда не был. Я выворачиваюсь из её захвата, пинком отбрасываю фантомное зеркало, заставляю зверя сожрать собственное отражение. Оно завывает, бьётся, словно в падучей, но приём сработал. Подраненная моим пламенным лезвием, тварь пожирает самое себя и сама себя разлагает.
Вспышка. И всё кончено.
Я остаюсь стоять один. Но и силы — нет. Всё, что я успел втянуть в себя, ушло в этот бой. Победа досталась ценой полного опустошения.
Я дышу тяжело, меня будто выжгли изнутри.
И вдруг понимаю. Это не случайность. Это не безымянная тварь из глубины. Это ограничитель, проверка и предупреждение. Кто-то поставил мне предел, провёл красную черту: «Не больше этого. Сюда можно, дальше — нельзя».
Я сжал кулаки.
— Пределы? Мне? — хрипло усмехнулся я. — Да чтоб вас…
Даже дрожь пробрала — не от страха, от ярости. Кто-то дерзнул указать мне, что дозволено, а что нет. Ставить мне границы, как мальчишке-ученику!
Что ж. Если это и вправду так — я найду руку, что держит накинутый на меня поводок. Найду и отрублю по самое плечо.
Сейчас надо вернуться. Я уже понимаю — обрести полную силу мне не дадут. Что ж, значит, воспользуемся тем самым решетом.
Я делаю одно движение, словно подныривающй под волну пловец — и вновь оказываюсь в каморке своего реципиента.
Если не работает Астрал, значит, надо посмотреть, не сыщутся ли подручные средства в этом простецком мире.
Я не забываю о Мигеле, держу под контролем дверь и ведущий к ней коридор. Только разбираться с громилами этого типуса мне сейчас и не хватало.
Я вставил ключ в замочную скважину сундучка…
Но…
Астрал пытается не отпустить меня. Тянет ко мне незримые щупальца и пытается дотянуться если не до моей души, то хотя бы до воспоминаний.
Башни над зелёной долиной.
И она…
Девушка с тёмными глазами, полными презрения.
Да, всё так оно и было — я готовился к бою, к решающему натиску.
Я таки нащупал их — последние воспоминания перед тем, как оказался в ином мире и в ином теле. Что-то очень важное случилось сразу после этого, и я дознаюсь, я обязательно докопаюсь до истины. Что же это было? Мой собственный хитрый план, чья-то помощь или, напротив, чьи-то происки?..
В сознании послушно выстраивались вереницы образов, зародыши моей будущей армии. Каждая посланная мною мысль, каждый импульс моей воли врывались в просторы Астрала, и я чувствовал, как плотная ткань его слоёв изгибается, повинуясь моим приказам.
Решающая стадия. Мне нужны те, что пойдут на штурм, это во-первых. Во-вторых, хороший астральный щит, живой, естественно. Подойдёт сфера, собранная из пятиугольных глифов, удерживающих и перенаправляющих волю, как мою, так и вражескую; она неплоха, универсальна и достаточно крепка. В-третьих, Пожиратель Сигнатур, это мой перехватчик, его задача — рассеять вражеские формулы до того, как они воплотятся во что-то серьёзное.
Затем Скакун Логоса, это моя связь и управление полем боя. Наконец — Арбитр Излома, он двинется, когда Пожиратель нейтрализует первую контратаку.
Пожиратель, что вынырнул из пустоты, подобно змеиной твари — гибкий, безликий, гладкий, сплошной мрак. Он — идея пустоты и утраты, лишающий смысла и рассеивающий сконцентрированные намерения.
Его работа проста, но и смертельно опасна: разрушать вражеские формулы до того, как прописанные в них сущности достигнут критической фазы роста.
Я окинул взглядом свою армию — небольшую числом, но от этого не менее грозную. Вот моя истинная мощь, моё могущество, сокрытое от меня до времени. Я или сам отказался от неё — временно, конечно же! — или же меня попытались этого лишить. Думают, что я не смогу этого восстановить, пустоголовы!.. Да помогут им в этом случае все те высшие сущности, в кои они по скудоумию веруют; впрочем, нет, не помогут.
Если, конечно, это действительно враги.
А там, в моих воспоминаниях, я-прежний протянул руку — не человек, но творец, архитектор, созидатель. Конструкты мои ожили, они не задавали вопросов и не требовали особых команд, ведь все они — часть меня.
Я не швырялся огнешарами, не лупил молниями, я создавал себе иные инструменты, и они исполняли мою волю — так же, как расставленные в должном порядке буквы исполняют сами собою волю писца, нанёсшего их на пергамент.
Я ослабил короткий поводок, на котором держал Пожирателя, дал ему немного воли — и он рванулся вперед. Стоит отпустить его совсем, и Пожиратель с тем же удовольствием сожрет и моих конструктов. Но в опытной руке этот безликий зверь — незаменимый инструмент.
Впереди лежал город. А в нем — ключ, ниточка, которая вела к воспоминаниям, мной утраченным.
Ну наконец-то…
Я сделал медленный вдох, так же медленно выдохнул — пора вернуть то, что принадлежит мне по праву.
Город раскинулся над цветущей долиной, словно хищник, готовый рычать и скалить зубы, но не способный защищаться. Раненый лев, вдруг подумалось мне. Над зеленью джунглей в небо вздымаются башни, стройные, узорчатые, облицованные светло-серым камнем с вкраплениями лазурита; произведения искусства, а не укрепления. Даже магические печати, вплетённые в резьбу, больше походили на дар богине любви и красоты, чем на защиту от разрушения.
Я тогда не помнил, как его называли, этот город, кто его защищал и во имя чего. Они были против прогресса. Так мне было сказано. Я знал лишь, что моя операция — блистательный финал, завершение. До меня тут поработало множество иных — кто-то внёс зерно нового, прогрессивного, кто-то заложил медленно растущие узлы, посеял в умах должные идеи.
Однако это был не более чем труд землекопов — необходимый, чтобы пришёл истинный творец и воздвиг бы свой шедевр.
И я пришёл — поставить точку, сыграть последний аккорд.
Я выпустил пару тонких щупов-наблюдателей — невесомых, как лунные лучи, и столь же холодных. Они скользнули вдоль резьбы на башнях, проверяя на прочность вырезанные там печати, считывая ритм поддерживающих их чар.
Скакун Логоса сделал круг над стеной, рассыпал на лету казавшиеся угловатыми воздушными змеями маркеры-маячки — от них на миг вспыхнули контуры скрытых узлов, и теперь город сам выдавал мне план своей защиты. Сделано неплохо, архитектура хороша: ни излишеств, ни слабых мест. Поэтому и работать придётся аккуратно — тут нужен не лом, а скальпель.
Именно мне выпала честь довести трансформацию этого мира до конца. Открыть дорогу новому.
Но… что именно они внедрили тут, мои предшественники? Что за «новое»? Нет, не вспомнить. Видно, это было очень, очень важно…
…Я заметил их, уже приближаясь к воротам. Город был пуст, и я лишь мельком подумал, что попытка к бегству совершенно бессмысленна — от Лигуора не убежишь.
Но перед запертыми каменными створками меня встретили двое. Оба молодые. Гордо выпрямившись и преградив мне путь, застыла девушка, невысокая, хрупкая, в тунике, исписанной защитными рунами. Рядом с ней на земле, прямо в пыли, лежал молодой маг — скорее всего, тяжело раненый: пальцы его ходили ходуном, почти не слушаясь, из последних сил он удерживал остатки личного щита. Девушка же замерла меж ним и моими сущностями, раскинув руки — и не для заклинания. Она просто стояла.
Мои штурмовые конструкты по инерции всё ещё приближались, пока я резко не дал им команду «стоп». Они встали, как влитые, и вокруг них клубилась пыль. Пожиратель Сигнатур уже ткнулся в остатки щита раненого — я оттащил его назад, прежде чем он начал бы сжирать всё подряд.
Девушка не поднимала рук, и всё же воздух вокруг неё был натянут, как струна. Руна на воротничке мигнула, и по моей защитной сфере прошла тонкая волна, словно она хотела просто дотянуться, понять, кто я такой.
Я позволил волне скользнуть, не отвечая. Пусть запомнит меня «пустым». И — да, остановил атаку окончательно. Решение было принято в ту же секунду, как её взгляд вонзился мне в лицо. В глазах застыло отвращение, будто это и не честная война, а какая-то гнусная измена — с моей стороны.
Словно я её соблазнил, обманул и бросил.
Она молчала, но я услышал: «Ты бы мог поступить иначе».
Забавная девчонка…
Она не представляла угрозы. Я чувствовал, насколько она выложилась — наверное, ныряла в Астрал в отчаянной попытке вызвать могущественных, как ей казалось, защитников.
Но я знал тогда — в этот момент она не вызовет даже облачного котёнка.
Моя победа близка.
Ещё чуть-чуть, и я всё вспомню — или мне так кажется; надо лишь прорваться дальше, за эти ворота.
— Уходи, — сказал я, обращаясь напрямую, голосом, который разносил Астрал. — Это твой шанс. Я не убиваю слабых и беззащитных.
Глаза её были тёмными и ясными, без всякого страха. Взгляд не сломленный, но осуждающий, полный бесконечного презрения.
Как будто я не просто разрушал город, а предавал что-то, во что мы верили с ней вместе.



Глава 6
Фигуры и тени

— Я не враг тебе, — добавил я. — Ты не понимаешь — мы очищаем, как лекарь очищает рану. Мы готовим почву. Это необходимо, чтобы…
— Я же говорила тебе, что ты не пройдёшь, — вдруг услыхал я её скрежещущие слова.
Это не было воспоминанием. Часть моей памяти заговорила иным, собственным голосом.
Врата! Ворота города, сквозь которые я пробивался тогда — и теперь они точно так же манят меня, манят памятью о моей победе.
— И теперь ты не пройдёшь.
Она смотрит мне прямо в глаза, и во взгляде её к презрению примешивается вызов.
Я смотрю ей в глаза и не двигаюсь с места. Мои конструкты застоялись, ждут команды, но последнего приказа я не отдаю. Что-то кроется в этом взгляде… за тем презрением, что я помню. Презрение — оно настоящее; а вот голод, прячущийся за ним — уже совсем иное.
Я его видел, этот голод. Совсем недавно, там, в Астрале.
Как видел тварь, что поднималась из глубины, от границы Срединных слоёв.
Девушка шагнула мне навстречу.
— Ты боишься? Меня и моего раненого брата?.. Ты пятишься, трус?..
А! Ловушка!..
Пространство начинает ломаться множеством острых граней.
Западня!.. Но нет, я вам не достанусь, рано радуетесь!..
Оно жадно тянулось к моей искре, я бы сказал — как мошкара на свет, не будь оно так сильно и опасно.
А я потратил набранное в Астрале, отражая первую атаку.
Нет!.. Меня они не получат!..
И теперь я выныривал из глубины воспоминаний, отталкиваясь от памяти, что обернулась предательством. Подделкой. Вслед мне нёсся разочарованный голодный вой.
Нет, хватит, я сильнее этого, я сильнее всего! Пусть сил осталось — даже не крохи, а исчезающе малое, почти ничто, но я ступил в Астрал, я смог!.. И, к тому же, я узнал, что память мою охраняют не просто сторожевые чары, но убийственные заклятия.
И это, скорее всего, значило, что очистил мои воспоминания кто-то другой, не я.
Тяжело дыша, я приходил в себя. После дивных красот и чудес Астрала дико было оказаться вновь в убогой каморке, над сундучком Ловкача, того, чьим телом и — жаль, частично — памятью я завладел.
— Что же у тебя в этом сундучке, приятель? — прошептал я. — На какой крайний случай берёг?
Замок негромко щёлкнул. Хорошо смазан, Ловкач о нём заботился, хотя ключ хранил в чужих руках.
Но прежде, чем открыть крышку, я невольно подумал о Сергии Леонтьевиче, странном чиновнике со значком на лацкане. Он ещё нёс какой-то вздор про «фибрильные загрязнения», про «кафедры экспериментального богословия»…
И носил на пальце перстень, заряженный силой до такой степени, что меня просто отбросило.
И ещё я вспомнил того «монаха» с жутким агрегатом за плечами. И его спутника, явно не человека, или человека очень, очень сильно изменённого.
Тут, в этом мире, шла игра по-крупному. И я уже почти не сомневался, что я в этой игре отнюдь не ферзь, как я привык, но, в лучшем случае — проходная пешка. Ой ли?
Так, неважно! — пресек я поток размышлений.
Ловкач, забирай то, за чем ты сюда пожаловал, и уходим, выполнять следующую часть плана, великого плана, доверенного мне великим же Лигуором.
Это были не мои мысли. Но кто-то очень хотел, чтобы я думал, что именно мои.
Ах вы, мелькнуло у меня. Вы постарались, вы кастрировали мне память, чтобы я поменьше размышлял, а только выполнял приказы. Но это мы ещё посмотрим, кто чьи приказы выполнять станет!..
Крышка сундучка распахнулась. Ну, да, запас правильного вора на чёрный день. Стопки золотых монет, пачки ассигнаций, довольно много. Какие-то вполне официально выглядящие бумаги, паспорта, на скверных чёрно-белых фотокарточках хмурится мой носитель. Оказался тут и тяжёлый воронёный револьвер, патроны к нему, но ничто из этого не заинтересовало ни меня, ни подсознание реципиента. Он небрежно отложил деньги и документы в сторону, не глядя, сунул куда-то вбок мешавший револьвер. Остановился.
Там лежала одежда. Одежда, которую я узнал тотчас же.
Долгополое одеяние, где ткань переливалась тусклым металлом, а капюшон падал так низко, что лицо полностью уходило в тень. На рукавах — кожаные пластины, прошитые узорами, больше напоминающими тайные знаки, чем швы. Облачение для тени, для того, кто умеет скрываться и наносить удар первым. Перчатки без пальцев, тончайшей кожи, на них закреплены странной формы металлические детали, не то руны, не то символы. На самом плаще — назовём его так — тоже навешаны амулеты, талисманы, даже настоящая цепь.
Мы одевались так, выходя на первые задания, когда дело ещё только в самом начале, когда приходится более-менее незамеченными скользить по чужим улицам.
Все эти вещицы были почти пусты. Именно почти. Силы в них оставалось по капле и… было что-то ещё, я не мог точно определить, что именно. Словно… у всех у них незримо огранили астральные отражения, сделав их там совершенно одинаковыми.
Всё интереснее и интереснее.
Но даже одеяние это померкло перед тем, что руки мои — точнее, руки реципиента — выудили что-то, аккуратно завёрнутое в белую тряпицу, с самого дна сундучка.
Да. Вот оно. Вот зачем меня привела сюда память Ловкача-изначального.
Пальцы коснулись свёртка — и ощутили знакомое биение.
Завязь.
Завязь Узла.
Я узнал её тотчас, мне даже не требовалось разматывать тряпицу. И это не просто Завязь, но Завязь замкнутая, запертая хитрыми замками, замками этого мира, непривычными мне.
Я ощутил её, ещё не распустившуюся, но уже готовую к росту. Как будто держал в ладони семечко, из которого поднимется не одинокое древо, но целый лес.
Знал ли сам реципиент, что именно он хранит на дне своего заветного сундучка?.. Я покосился на кольцо, что так и носил на левом безымянном пальце. Очень возможно, что и знал. Непрост он был, куда как непрост… Именно поэтому он и был здесь нужен.
Да, всё складывалось слишком правильно. Мой реципиент — словно ключ без замка. Не ученик, не маг, не воин, а именно взломщик.
Его руки привыкли к запорам и хитрым механизмам. Именно к этому его готовили — чтобы в нужный момент вскрыть то, что прикажут.
Хотел бы я знать, как он её заполучил — вкупе с боевым одеянием магов?
У взломщика сейфов, пусть умелого и незаурядного вора? Кто вручил её ему? Кто объяснил, что надо бережно хранить?..
Или всё не так? И судьба его отнюдь не сводилась к роли отмычки? Он должен был открыть ладанку с Завязью.
Пусть так. Хороший замысел. Хитрый план, построенный на годы вперед. Талантливый вор, не без сродства с Астралом, превращён в хранителя. Его личность, привычки и навыки — всё это не случайность, а часть задуманного.
И теперь всё встало на места.
Да, я здесь и я таков, как есть, потому что так задумано. Не неведомая магическая катастрофа, не проклятие той магички в её безумной ярости и обиде за свой город, а план Лигуора. Лигуор не ошибается. Лигуор расставляет фигуры.
Мой реципиент был подготовлен, чтобы хранить Завязь до нужного часа.
А я — чтобы завершить операцию.
Да, теперь всё ясно: вскрыть Завязь, распахнуть её, поместить в назначенное место — вот моё предназначение. Это вам не сейф с жалкими ассигнациями, а замок на целой реальности. Это большой план, с которым я спустился в этот мир.
Красиво.
Я поскреб щетину, задумавшись. Меня, словно осиным жалом, кольнула мысль: если всё так, то я поистине не игрок, не ферзь и даже не проходная пешка. Не я управляю событиями, а мною управляют… по крайней мере, тот, кто это все подстроил, думал так.
Наивные.
Я не для того учился, боролся, шёл вверх и побеждал!
Что же… пусть пока что думают, что я исполняю то, что необходимо для прогресса. Для движения вперёд, через тернии — к звёздам.
Реальность станет для них сюрпризом…
Я держал Завязь в руках, сжал свёрток крепче — и она откликнулась. Миг спустя она уже билась в унисон с моим сердцем, в точности в таком же ритме; и я перестал видеть убогую каморку, перестал слышать хриплый и пьяный гул ночных трущоб.
Перед глазами распахнулся мир — тот, каким он будет, если Завязь вырастет в Узел. Как всё начнёт меняться, сперва исподволь, незаметно — а потом всё быстрее и быстрее. Люди начнут замечать странное, то, что они привыкли звать «чудесами». Всё больше станет появляться таких, кто оставит Узлу всю свою волю, начнёт слепо исполнять его приказы, оберегать и защищать — ибо, пока не пришли мы, я и мне подобные, в полных силах, Узел уязвим.
И он приведёт их к себе, получая защиту.
Я видел, как Узел тянет к себе силу Астрала, и всё вокруг начинает подчиняться новому ритму. Любой замок раскрывался, спадала любая печать — сама реальность готова была подчиниться, стоит лишь приказать.
Это было величественно. Это было страшно.
Завязь пульсировала, и мне на миг показалось, что в её биении слышатся слова. Не мои. Не человеческие. «Открой, когда настанет час. Ты — ключ. Ты всегда был ключом».
Я едва не улыбнулся.
Да, Лигуор не ошибается. Мой реципиент не зря носил настроенное на силу Астрала кольцо. Его готовили для этого мгновения, а ремесло взломщика было всего лишь одним из необходимых умений.
Но он не смог, не сумел, или вообще, может, не должен был это закончить. Довести начатое до конца выпало мне. И для этого, для того, чтобы сделать меня послушным инструментом, моя память обратилась в решето с тщательно выверенными отверстиями.
Я аккуратно спрятал Завязь в её вместилище за пазуху. Ей больше нельзя здесь оставаться. Мне — истинному Ловкачу — требовался новый дом, об этом прибежище знало уж слишком много народу. Действовать начнём уже оттуда.
Да и старые мои пути, старые способы входа в Астрал не были защищены, я ничем не мог их прикрыть. От тех, например, кто вручил Сергию Леонтьевичу его перстень с зелёным камнем.
Я опустил Завязь обратно в сундучок, крышка щёлкнула, и всё вновь сделалось привычным, обыденным, «реальным» — вот монеты, паспорта, револьвер. Но биение всё ещё слышалось во мне, в груди, в висках. Оно не утихало.
И тогда я заметил — воздух в каморке стал плотнее. Тонкая дрожь, едва различимая, будто кто-то провёл ногтём по стеклу, издавая тот мерзкий звук, что отдаётся у нас в сердцевине костей.
Я замер.
Астрал всегда отвечает на касание. Но сейчас это был не мой ответ. Это явился кто-то чужой.
Я вспомнил свои «короткие пути» — как легко было раньше входить в слои, не оставляя следа. Теперь же, когда я прошёл старым ученическим методом, тропка осталась. И кто-то её уловил.
Внутри пронеслась мысль: «Ты — ключ в связке, а связка всегда звенит, стоит встряхнуть лишь один из них».
Я тихо выругался. Значит, теперь за мной могут идти.
Астралоходцы умеют чувствовать такие резонансы. Кто-то достаточно искусный может встать на мой след, словно охотник на красного зверя. А я ещё не готов к настоящему бою.
Так что же, всё-таки Сергий Леонтьевич с его перстнем?
Или чёрный «монах» с ранцем и алым сиянием?
Может, именно такие и почуют, что здесь, в «Вяземской лавре», кто-то дерзнул вступить в Верхний Астрал без защиты.
Звериное чутьё подсказало — время уходить.
Я закрыл сундучок, вытер ладонь о колено, как будто мог стереть ощущение чужого пульса. Но оно, конечно, осталось. Оно билось в такт моему сердцу, и теперь я не мог понять — это Завязь слушает меня или уже я слушаю её.
Я поднялся.
В каморке было тихо. Слишком тихо.
Пора. Ты привык играть с судьбой, Ловкач, но всегда знал, когда останавливаться.
Держа сундучок в руках, я двинулся к выходу. Разумеется, не к тому, которым сюда пришёл.
Стук.
Не реальный, не в дверь. Где-то куда глубже, прямо в ткани Астрала. Будто в мою тень бросили камешек, и отражение моё заколебалось, пошло кругами — а я почувствовал.
Мы всегда ощущаем свои астральные отражения.
Понятно стало сразу: чужое касание. Кто-то уже пустился в погоню, осторожно, но неумолимо, как охотник по кровавому следу подранка.
Сначала лёгкий толчок — проверка. Потом второй — твёрже, увереннее. Я ощутил холодный укол в затылке: чужой взгляд. Сгусток враждебной воли, скользящий вдоль моего астрального следа.
Я стиснул зубы.
Старые пути открыты, но они же и уязвимы. Когда-то я гордился тем, что хожу по Астралу, а он расступается и тотчас бесшумно смыкается за мной. А теперь — вот он я, с ярко зажженным фонарём в руках, заметный за версту.
Стук повторился, уже прямо в груди.
Они торопятся. Они потеряли осторожность. Провоцируют, хотят понять, на что я способен; но нет, этой радости я не доставлю. Защиту поднимать не стану. И бить в ответ — тоже; до поры, разумеется. Этак я только подтвержу, что направление они взяли правильное…
Хщ-щ-щ-щ…
ХЩ-Щ-Щ-Щ…
Плоть мира начала рваться.
Вам мало той твари в Астрале?..
Сухой звук, словно… лай?..
Перед мысленным взором вспыхнули мелкие трещины-руны, как если бы кто-то с той стороны надавил мордой, принюхиваясь к моей сигнатуре.
Я знал их. Вспомнил тотчас. Гончие-конструкты.
Эти существам не требовались глаза. Им они были не нужны — гончие читали вибрации самого Астрала, брали след по биению сердца жертвы и, найдя, где «тонко», врывались в обычную реальность, впиваясь в добычу тысячами острых как иглы клыков.
Я заметил их на полмгновения раньше, чем твари упёрлись в границу, и ощутил, как слой задрожал, будто туго натянутая на барабан кожа.
Кто бы ни отправил этих тварей, он опоздал. И выдал себя; теперь я знаю, что здесь, в этом мире, действуют сильные астралоходцы.
Открытый бой мне сейчас невыгоден. Нужно выйти на хозяина этих тварей.
Пауза оборвалась: одна из гончих шипела, отыскав слабое место в фактуре слоя. Старые пути обходятся мне поистине дорого.
Тварь вогнала клыки в шов, граница затрещала, словно рвущийся холст. Края разошлись на толщину лезвия, и сквозь щель потянуло холодом чужой силы.
Астралоходец здешний был или очень смел, или очень глуп. А может, и то, и другое вместе. Он подставлялся, он открывался мне, словно приглашая к атаке — а я вместо ответа лишь ждал.
Вторая тварь, не теряя времени, пришла на помощь первой, щель стала расширяться. Ещё миг, и они протиснут головы, потом ворвутся внутрь; но нет, граница не поддавалась так просто. Слой стонал, но держался, и, следовательно, ещё немного времени у меня оставалось.
Как раз достаточно для того, чтобы оставить их всех в дураках.
Я вновь проделал то, что освоил ещё в ученичестве.
Остановил дыхание, замедлил сердце. Подумал о пустоте. О том, что нет меня. Нет тела. Нет имени. Только тишина. Ныряй, Ловкач, уходи на глубину.
Касание замерло. Стук повторился, но уже далёкий, слабый.
Пауза.
Они меня потеряли. Но зато теперь они точно знают, что я — есть.
И будут искать.
Однако я постараюсь найти их первым. У меня накопилось к ним немало весьма интересных вопросов.
Но пока — обострившимися, как всегда в минуту опасности, чувствами я понял, что за мной наблюдают. Из-за окна, со стены дома напротив, через узкий, словно ущелье, проход меж зданиями, ожидало нечто, прицепившееся к кирпичам.
Я рванул оконную раму.
Но засевший там наблюдатель дольше ждать не стал. Стремительная тень метнулась вверх, мигом исчезнув за изломом крыши.
Я бросился следом, быстро, как мог, понимая уже, что сейчас тварь — или человека, неважно — мне не догнать. Потому что те премилые гончие Астрала, само собой, обо мне не забыли.
…Астральный след на тёмных, кое-где покрытых мхом кирпичах ощущался совершенно чётко. За мной следил не человек, или, самое меньшее, не совсем человек.
Нет у меня сейчас времени гоняться за этой тварью по крышам. Я прошёл бы по следу, но — не сейчас. Нет, сейчас не наступило время для этого…
Пока мне надо подготовить позицию, с которой я начну собственное наступление.



Глава 7
Следы и тропы

Не всякая погоня висит у тебя на плечах, орёт «стой!», свистит, завывает и мчит следом, громко топая. Не всякая погоня грозит тебе всеми карами небесными, суля «в Сибирь упечь навечно» или «запороть тебя, каналью!». С этими-то погонями неплохо справлялся и мой реципиент.
Нет. Сейчас за мной идёт пара гончих, твари Астрала чуют сквозь границу миров. Они рядом, просто невидимы, алчно выжидают момент и пытаются отыскать слабое место в границе. Теперь будут рыскать, надеясь, что дичь потеряет осторожность и попытается высунуться в Астрал.
И потом этот наблюдатель. Вполне возможно, он надеялся завести меня в ловушку, ещё одну.
И поэтому мне требовалось сменить позицию.
Я выбирался из Вяземской лавры, как это место звала народная молва, быстро, не мешкая, не оглядываясь. Слишком хорошо знал: кто озирается, тот чего-то боится, и для местных такое поведение может быть словно та самая красная тряпка для быка. Здесь чужие глаза глядят не только из каждой подворотни, но и из-за порога реальности.
Гончие разочарованно отступили, ушли вглубь, потеряв мой след, но не исчезли. Они будут ждать, пока я оступлюсь. Потом, когда поймут, что ждут напрасно, начнут действовать… Ну а пока — пусть, немного, но время у меня есть.
Я уже понимал, почему Лигуор развернул здесь такую операцию: в этом мире действовали могущественные «чародеи», как, наверное, называют их местные. Сильные астралоходцы и менталисты. И здесь, в Петербурге, слишком много тех, кто умеет искать, чувствовать и преследовать.
Погоня продолжалась — кто-то сильно, но грубо, неэлегантно стучался в мой уже успевший остыть астральный след. Чужой взгляд скользил по улицам так же, как и по границе Верхнего слоя. Где-то в вышине, над крышами, я ощущал исходящие касания, зондирующие, настойчивые, навязчивые, так что порой кололо в висках, и ловил себя на том, что потирал их стынущими пальцами. И на утренних улицах что-то было не так, не как обычно… нет, я сам ещё не знал, как здесь бывает обычно, но ощущал это по тревоге, появившейся в теле.
Тут и там на тротуарах и подле ворот торчали какие-то странные типы, на вид совершенно заурядные — то извозчик, то разносчик, то пара ломовиков, занятые чем угодно кроме своих прямых обязанностей. Впрочем, подозрение не есть уверенность, можно и ошибиться.
Ага. Первый перекрёсток — и сразу двое.
Один в затрапезном картузе и дворницком фартуке, другой в потертом пиджаке. Стоят, будто ждут кого-то. Но уж больно ровно держатся: не курят, не переговариваются, не таращатся по сторонам, как делают все честные бездельники. Застыли — и всё. Взгляд мой цепляется за неправильное.
Озираюсь. Вот! На ловца и зверь!..
Мальчишка-разносчик с лотком, на лотке — папиросы. Вышел в этакую рань, искать покупателей. Ты-то, голубчик, мне и нужен.
— Эй, малец! Поди-ка сюда!..
Подбежал рысью, заглядывает в глаза.
— Каких папиросочек желаете, барин?.. Хорошие папиросочки, и дешево, барин!
— Полтинник заработать хочешь, малой? — перебиваю его.
Аж оскалился, ухмыляется теперь от уха до уха.
— Конешное дело, хочу, барин!.. Что сделать? Весть передать? Аль на стрёме постоять?..
— Ишь ты, «на стрёме»!.. — делано хмыкнул я, уже прокручивая в голове задание для этого оболтуса. — Больно умён ты, как я погляжу.
— Виноват, барин!.. Прости дурака!.. Что сделать-то надобно?
Рожицу попроще сделал сразу, прыти поубавил.
— Так-то оно лучше. Видишь тех двоих, на перекрёстке? — я кивнул на парочку.
— Вижу, барин, как не видеть!
— Подбеги-ка до них, папирос им предложи, да так, понастойчивее. За рукав можешь подёргать. Поной, погунди пожалостливее, мол, сирота горемычная, не гоните, люди добрые, купите у меня лучше, Господь вас наградит!.. А потом сразу сюда. Вот тебе двугривенный, остальное — как вернёшься. Всё понял?
— Чего ж тут не понять, барин? — мальчишка закивал головой, как болванчик. — А жалостливо я очень даже умею!.. Вот увидите!..
Паренёк рысью затрусил, куда велено. Я же остался в подворотне, где можно было стоять, опершись спиной о стену и скрестив руки на груди, и неотрывно следить за тем, что происходило дальше. Если это то, что я думаю…
Разносчик уже подбежал к подозрительной паре, запрыгал вокруг; ага, вот он и впрямь того, что в дворницком фартуке, за рукав тянет!..
А те что? Не поворачиваются, не смотрят. Головы ворочаются медленно, словно шеи — из непропеченного теста, руки двигаются еле-еле.
Паренёк оказался, похоже, сообразительным. Попятился, потом отскочил, а потом со всех ног бросился наутёк. Двое этих даже не проводили его взглядами.
Всё ясно. Местные астралоходцы, те, что ведут за мной охоту, выставили на улицы Наблюдающих. Правильно мыслят — обычным шпикам я глаза отведу на раз-два, а вот Наблюдающие…
Прежде всего — никакие это не люди. Конструкты, астральные тени, ненадолго получившие воплощение. Потому я их и заметил — слишком недвижные, чтобы быть даже просто зеваками. Недвижное сложнее заметить, чем преследователя, но если знаешь о существовании таких, то глаз рано или поздно зацепится за чуждое. Они не умеют говорить, но зато прекрасно умеют замечать малейшие колебания Астрала.
Малейшие.
То есть, чтобы проскользнуть мимо них, мне надо полностью скрыть собственную природу, своё изначальное естество. Трудная задача, но ничего…
Мальчишка подбегает — от ухмылки ни следа на лице не осталось, весь бледный, руки трясутся.
— Б-барин… барин, я подхожу, а они ровно неживые!.. только глядят, да тут я и подумал — помру на месте, видать!.. Страшно, аж жуть!.. Барин, что ж это за сила нечистая?..
— Не бойся, — ободрил я его — Они… ну, просто не в себе. Бывает такое. Вот тебе за сообразительность, — и я протянул ему рубль. — Ступай теперь, да никому не говори, что видел!..
— Вот те крест, барин, ни полсловечка!.. Страх-то какой!.. Благодарствую, барин…
— Ступай, ступай, — я втянул ноздрями воздух, не сводя взгляд с Наблюдающих. — И носа не высовывай до вечера. Я тебе, считай, дневную выручку уже сделал.
— Точно так-с, барин, сделали!..
Мальчишка проворно исчез за какой-то дверью, и я мог забыть о его существовании.
Значит, преследование велось с двух сторон. В Астрале — глухое давление, как будто кто-то ищет не столько мой след, сколько брешь в моём щите, высматривает слабину. В реальности — тихая сеть, раскинутая по улицам.
На каждого свой окорот. Наблюдателям будем отводить глаза. Но не так, как я отводил бы обычным шпикам — тем хватило бы самого простого: вселяешь в чужую мысль образ — тощего старика с мешком, подвыпившего извозчика, кого угодно, только не себя. Экономно и не требует много силы — а её у меня по-прежнему очень мало, гончие не дали как следует запастись энергией Астрала.
С Наблюдателями куда сложнее. Вот они, серые, неподвижные. Смотришь — вроде, человек: дворницкий фартук, куртка мастерового, руки-ноги, голова, всё на месте. Но взгляд пустой, стеклянный, глаза не мигают. Не дышат так, как надо. И главное — ты чувствуешь, что смотришь не в глаза, а словно в пустую бойницу, и вот уже за нею-то и замер кто-то совсем иной.
Я попытался проскользнуть мимо, закрывая от себя самого Астрал, растворяясь в пустоте, но вовремя заметил: один из них резко дёрнул головой, прямо за мной. Будто хотел и не мог оторвать взгляд. Значит, на обманку не купился.
Эти видят своим пустым взглядом куда больше, чем шпики. Докладывают куда быстрее. Их сила в том, что они не устают. Будут цепляться за каждую подозрительную нить, за самый слабый астральный след.
Ладно, работаем по-другому. Придётся потратить ещё толику силы.
Я чуть сбавил шаг. Пусть поработает тонкий фантом.
Туманное, дымное нечто. Не призрак, не видение. Поистине «фантом».
Моё астральное отражение свернуло в ближайший переулок, и тут же Наблюдатель развернулся туда — всем корпусом, куда проворнее, чем когда прыгал возле него мальчишка-разносчик.
Клюнул, пёс смердящий, клюнул!
Хорошо. Но это только на минуту.
Пара Наблюдающих с неожиданной резвостью сорвалась с места. Да, когда нужно, они могут бегать очень быстро.
А гончие сейчас, несомненно, ждут подвижек в Астрале. Их хозяева уверены, что мне некуда деваться, что я потянусь туда за силой; наивные. Не на того нарвались!..
А меж тем память того Ловкача вела меня в глухой двор. Заборы, дровяные сараи… ага! Здесь.
Осколок зеркала, пристроенный мною на посеревших досках. Мне все отчетливее становилось понятно, что не так прост тот, в чьем теле я нахожусь, хотя вся его жизнь, словно большая улика, указывала на обратное.
Я зарядил осколок остатком воли, и стекло отразило мой «отпечаток» — живой, настоящий, словно я стою здесь, за стеной.
Через мгновение один из Наблюдателей резко остановился под аркой, вытянул шею. Для него я был уже не на улице, а в доме. Отлично. Пусть ломится в стены.
Быстрым шагом я прошёл насквозь проходным двором, оглянулся — пара Наблюдающих исчезла в доме, им на помощь явно спешили ещё четверо, но меня они не замечали — слишком далеко.
Я оторвался.
Однако с каждым шагом чувствовалось нарастающее давление сверху. Не Наблюдающие, не гончие-конструкты — что-то покрупнее. Как бы не самый главный, кто затеял всю эту охоту. Давит на слой и тут, и там, будто множеством тонких пальцев, словно пробует, где тоньше, где можно продавить щит.
Кто это может быть?..
Жаль, что Наблюдающих бесполезно допрашивать. Ничего не скажут, просто развалятся, растворятся, рассеются без следа. Нужен человек, а их-то пока и нет…
Конечно, первая мысль моя была — уж не от Сергия ли Леонтьевича привет, чиновника с перстнем, где притаился заряженный силой зелёный камень?.. Едва ли сей Сергий был особенно счастлив, узнав, что я проломил стену и исчез.
Сейчас мне надо скрыться, затеряться, никак себя не проявляя. Погасить собственную сигнатуру, побыть в полном покое. Исчезнуть.
А это лучше всего проделывать среди людей.
Я свернул к Обводному, вовремя заметив конку, что тащилась по скользким рельсам. Лошади тяжело переставляли копыта, пар клубился из ноздрей, на подножке успели повиснуть двое — обычные люди, что спешили куда-то к утренней работе. Самое то.
Я вскочил следом. Кондуктор с толстой сумкой на широченном ремне вперил в меня угрюмый взгляд.
Протягиваю ему пару медяков.
Народу, конечно, немного — да и откуда толпе взяться в такой-то час!.. Молочница в сером фартуке, трое мастеровых в рабочих рубахах и грубых башмаках; немолодой усатый околоточный при шинели и жетоне дремлет, откинувшись — видать, работал всю ночь. У Ловкача во мне пробуждается профессиональный интерес — облава была? где? на кого? кого взяли? куда свезли?..
Но мне-то, само собой, это без разницы.
Ни мастеровые, ни молочница, ни полицейский не обращают на меня никакого внимания. А вернее, даже стараются не обращать — ни на меня, ни на мою поклажу, приметный сундучок. Я осторожно просматриваю их — нет, никакой сцепки с Астралом, обычные люди.
И ещё один пассажир, вернее, пассажирка. Игривое розовое платье, глубокое декольте прикрыто шарфом. Розовая же шляпка в тон, густая вуаль опущена. Нет сомнений, чем она занималась всю ночь и как вообще зарабатывает себе на жизнь.
На ней я задерживаю взгляд чуть дольше, чем необходимо — и она вдруг встаёт.
Я напрягаюсь.
Она делает шаг ко мне, приподнимает вуаль так, чтобы никому, кроме меня, видно не было.
Молодая, тонкий прямой нос, правильно очерченные губы, высокие скулы, ореховые глаза. Под глазами синева — устала, но… судя по тому, куда она направляется, деньги ей нужны всегда.
— Не хочете ли разделить компанию?
— Ты вымоталась, — говорю я негромко, глядя прямо в ореховые глаза. — Ступай домой. Нагрей воды. Полежи в ванне. Тебе не до компаний.
— У-у, обижаете, барин! — прелестница вытянула губки. — А в ванну залезть — это вы, барин, хорошо придумали, вот давайте вместе и залезем.
Вскидываю бровь, смеряя девчонку взглядом.
— А у тебя ванна хоть большая, поместимся?
— Поместимся, коли нагишом. Безо всего этого, — оглаживает пышное платье. — Хочете? — ее глаза аж вспыхивают.
— Ты смелая… — ухмыляюсь я и киваю на полицейского в дальнем конце вагона. — Вон околоточный едет, а ты не скрываешься, промышляешь.
Она вдруг хихикает.
— Это вы, барин, про дядьку Егор Иваныча?.. Да он меня знает!.. Я ему кажинный месяц «синенькую» вручаю.
Ловкач внутри точно знает, что речь о пятирублёвке. За такую деньгу и поломаться ещё приходится.
Я вглядываюсь — уж не для того, чтобы ответить на её сомнительной ценности предложение, хоть она и хороша собой. Что-то в ней не так. Чувствует Астрал? Сильные инстинкты?.. Или очень хорошо прикрытый шпик?.. Так или иначе, от неё мне надо отделаться, хотя девчонка симпатичная, всё при ней… да. Возможно, при других обстоятельствах мы и познакомились бы поближе. Сейчас же не хочется втягивать глупышку туда, откуда она уже не сможет вырваться.
Однако девица и сама вдруг отворачивается, скорчив обиженную гримаску.
— Вовсе и зря компанию разделить не хочете, — бросает на прощание.
Не отвечаю.
Мне нельзя терять время, пора запускать обманки. Девчонка еще мнется, но всё-таки отступает, по-прежнему искоса на меня поглядывая.
В вагоне конки я сижу тихо, а вот в Астрале учиняю нечто прямо противоположное. Сбросил печать молчания, выплеснув наружу ложный след, яркий, словно местный газовый фонарь. Мой фантом устремился к Сенной, потащил за собой целый шлейф астральных искр. Пусть гонятся. Пусть думают, что я снова ускользнул в трущобы.
Наблюдатели застыли. Один «разносчик» резко повернулся, со всех ног бросившись в ту сторону и этим движением потянув за собой ещё пару. Хорошо. Значит, поверили.
Я же сидел в тесном вагоне, прижавшись к холодному окну лбом и щекой, слушал скрип колёс по рельсам, ощущая, как очищается улица вокруг меня. Наблюдатели уходили, один за другим.
И всё же давление сверху не исчезло. Кто-то очень сильный так и прощупывал слой, искал брешь, искал меня.
Видно, не купился. Может, слишком опытен.
Конка тряслась, лязгала по рельсам, скрипели колёса.
Я сейчас вновь, как и раньше, доверялся скрытой памяти своего реципиента. Он явно знал, что делать в таких ситуациях, и так же уверенно, как привёл меня к сундучку и Завязи, стремился прочь.
Однако противник не успокаивался. И сделал следующий ход.
Сначала в груди разлился ледяной зимний холод. Потом болезненно завибрировали кости, словно кто-то вёл железом по стеклу, зацепив при этом ещё и струну внутри меня. Тащил туда, куда мне совсем не нужно было.
В следующее мгновение за стеклом пронеслась тень. Стремительная, гибкая, страшная. Нечеловеческая.
Астральная тварь, Малый Охотник. Именно таких выпускают, когда нужно не просто наблюдать, а уже и вырвать добычу из толпы. Ого! Рискнули!.. Где я точно, они не знают, вот и пошли ва-банк, вдруг да и окажу себя, запаникую, попытаюсь сбить тварь на дистанции…
Но нет. Я не шевелюсь. Даже не пытаюсь отыскать бестию взглядом. Сворачиваюсь в комок, закрываюсь со всех сторон. Нельзя себя выдать.
Охотник проносится над улицей раз и другой, и третий. Наблюдающие мечутся из стороны в сторону. И — я уверен — устроивший всё это астралоходец пристально наблюдает за происходящим, ожидая моей ошибки.
Этой радости я вам не доставлю. Вы ещё не знаете, с кем связались, сосунки!..
Охотничью тварь Астрала в нашей реальности долго не продержишь, каждый миг её метаний здесь обходится вызвавшему её менталисту очень и очень дорого. Мне надо лишь немного подождать.
Я не ошибся. Пронёсшись над рельсами и столбами несколько раз, тварь издала высокий, режущий слух визг и исчезла, рассыпавшись сухим инеем.
Иней — петербургским летом.
Невольно я вспомнил первые свои мгновения в этом мире, погоню за собой, ту странную пару, «монаха» с диковинным его аппаратом — тогда тоже среди июня мостовые кое-где, казалось, были скользкими — их покрывал лёд…
У меня появились теперь кое-какие соображения, откуда он там взялся.
— Барин! Барин! Что это было? Господи, страшно-то как! — девушка в розовом платье вдруг кидается ко мне. — Вы ж тоже слышали, барин, да?..
Вот как? И в самом деле чувствующая Астрал?..
— Да что с тобой? — делано удивляюсь я. — Кто слышал? Чего слышал?.. Я лично — ничего.
Брови её страдальчески изломились.
— Неправду речёте, барин… слышали тоже, как и я…
— Чепуху не мели, — я решительно поднимаюсь и, не мешкая, выскакиваю наружу.
Преследователи потеряли меня. Окончательно. Иначе не выпускали бы Охотника. Это они уже… от отчаяния и от того, что не знали, что предпринять.
Отлично. Мой реципиент, несомненно, замешанный в дела с Астралом, и в самом деле знал, что делает — укрыв Завязь в одном месте, и подготовив убежище совсем в ином.
Чужой взгляд ещё пару раз касался темени, словно исполинский палец, наугад пытающийся попасть в меня; но я каждый раз уводил его — то перебрасывал на чужое отражение, то нырял в пустоту, стараясь не повторять один и тот же приём дважды.
Я теперь шёл и уже твёрдо знал: там у меня ещё одно логово. Заготовленное заранее. Вывод напрашивался простой — Ловкач, ещё при своей собственной жизни, готовился к чему-то подобному. Или — будто готовили его, зная, что придётся бежать, унося заветный сундучок. Впрочем, теперь Ловкач — это я сам. Собственное имя так и не вернулось ко мне, да оно пока не очень-то оно мне и нужно.
Я вновь позволил телу вести себя. Оно знало дорогу, знало, где свернуть, в какой двор, в какую дверь, на какой лестнице и ступеньке шагнуть мягче, чтобы не скрипнула доска. Я мог бы вмешаться, но не стал. Пусть работает память реципиента. Пусть он хоть в этом будет полезен.
Наконец, впереди блеснула чёрная вода. Обводный канал.
Тут уже совсем другой Петербург — рабочий. Угрюмые дома, грязно-песочные стены, запах угля и варёной капусты. Люди тут не интересовались чужими делами. Видели — промолчат. Слышали — отвернутся. Главное, чтобы не мешали жить и работать. Много я видел таких городов, но здесь всё было словно особой краской тронуто.
Я свернул в один из закоулков и быстро нашёл нужную дверь.
Она ничем не выделялась — скрипучая, с облупившейся краской и ржавым замком. Но тело Ловкача знало: здесь — укрытие. Заранее заготовленное, тайное, о таком никто не знает, даже в Вяземской лавре. Готовился бывший обладатель этого тела, как есть готовился, но все-таки погорел… с другой стороны, вряд ли этот пусть и элитный, но всего лишь вор, имел в таком замесе хоть какие-то шансы.
А ведь ты провалился, Ловкач, вдруг подумал я. Основательно так провалился, приятель, несмотря на все свои таланты. Тебя раскрыли — потому-то за тобой и гнались. И отнюдь не коллеги «дядьки Егор Иваныча». И не Малый Охотник, нет. Существа куда более могущественные и опасные. Один тот «монах» чего стоил, со своим аппаратусом!.. Уже столько времени прошло, а мне ещё предстоит разгадать, что это за штуковина, потому что она может оказаться опасна. Кто-то тщательно готовил моего реципиента, однако, как оказалось, недостаточно тщательно. Он провалился, и меня, похоже, срочно призвали затыкать прорыв.
Впрочем, это мы ещё посмотрим, кто для кого что затыкать станет. Я меж тем отпер замок, вошёл, задвинул засов.
Сундучок поставил в угол, сам опустился на табурет.
Внутри всё было как надо: голые стены, печка, узкая койка. Старый комод, шкаф у стены. Бедно, но зато тихо. Узкая комната-пенал, задуманная под дворницкую. Дворников давно уже тут не держат, а помещение вот осталось. Да такое, что отыскать его можно, только очень хорошо зная, что именно надо искать.
Я закрыл глаза.
Погоню удалось сбить. Но ненадолго.
Тварь, напавшая в конце, шпики, Наблюдатели — это только начало. Если против меня вывели такую свору, значит, дирижёр стоит за ними сильный. Может быть, тот самый Сергий Леонтьевич с его зелёным камнем. Может — кто-то ещё.
Астрал отозвался во мне лёгкой дрожью.
Они знают, что я есть. И теперь они не остановятся.



Глава 8
Свита и хор

Я растопил печку, уселся на табурет, упёрся спиной в стенку. Огонь быстро разгорался, но тот холод, что я приволок с собой из Астрала, никак не уходил.
Да, Лигуор был прав. Как всегда.
В этом мире слишком много сильных. Слишком много тех, кто умеет подниматься в Астрал и уже там чувствовать и преследовать, строить и разрушать. А это — угроза. Угроза, могущая воплотиться в том, что великий план Лигуора затормозится, задержится. Такого допустить нельзя.
Здесь действуют маги — чародеи, как их зовут местные. Сильные астралоходцы, менталисты. Их слишком много для одного города. Петербург кишит ими, будто муравейник. Одни слушают Астрал, другие насылают гончих, третьи командуют конструктами-Наблюдателями. А может, всё это проделывает один-единственный человек: сидит, просматривая слои Астрала, словно опытный лекарь, надавливает то там, то тут, норовя уловить меня.
Однако им всё равно не хватает главного.
Они держатся за свои правила. Потому-то меня и заметили, когда я вошёл в Верхний Астрал «по-старому».
А я уже знаю — всё это фикция. Прогресс не в том, чтобы беречь старое, а в том, чтобы ломать и перестраивать.
Вот зачем здесь Лигуор.
Вот почему он развернул такую операцию.
И именно здесь, в Петербурге, надо ударить. Если я справлюсь, если смогу устроить так, чтобы Завязь распустилась — мир изменится.
Да, это будет стоить многого — будет кровь, жертвы, разрушения. Но разве это не плата за очищение?
Я подумал о тех, кого видел в памяти — о городе с башнями, о девушке в рунической тунике, что глядела на меня с бесконечным презрением.
Да, они тоже считали, что защищают «красоту», «жизнь», «традиции».
И что стало с ними? Руины и пепел.
И только я остался.
Я усмехнулся.
Пусть думают, что я пешка. Что я — всего лишь ключ, которому предстоит открыть замок.
Но ключ — если знаешь, какой, и понимаешь, как устроен замок — можно повернуть в любую сторону.
Я сам решу, какой Узел вырастет из Завязи. И кому он будет служить.
В груди билось знакомое эхо. То ли сердце моё, то ли Завязь.
Я уже не различал, где кончаюсь я и где начинается она.
Что ж, я оторвался от погони — на время. Я знаю, как обращаться с силой. Даже на остатках былой мощи я всё равно куда сильнее здешних. Но и этой силы не хватит. Ведь вокруг — сети. Одни тянут ко мне руки из Астрала, другие пускают по улицам шпиков и Наблюдателей.
Победить это можно — не грубой силой, но хитростью.
В памяти всплыли уроки старых времён. Вспомнилось, как нам твердили: «Армия нужна, чтобы прикрыть тыл. Даже мастеру Астрала не обойтись без щита». Тогда я смеялся — какие глупые, грубые методы. Теперь вижу — не зря говорили.
Если в этом мире я хочу остаться охотником, а не дичью — мне нужна своя стая.
Клан. Род. Свита. Люди, что пойдут за мной не за деньги, а потому что я — Ловкач.
Я ещё не знал, кто они будут. Воры? Лихие ребята с окраин? Обычные работяги, привыкшие махать молотком, ничего не знающие про Астрал и заклинания? Неважно. Главное — они станут моими.
Я научу их смотреть и во тьму, и во свет. Научу держать удар. И они будут чувствовать меня, а я — их. Как пальцы одной руки.
И тогда пусть приходят хоть Сергий Леонтьевич со своим зелёным камнем, хоть его псы или даже монахи со странными аппаратами за спиной. Я встречу их не один.
Ловкач был вором-одиночкой, медвежатником, но даже он понимал: один — погибнешь. Воровской закон прост: нужна бригада.
А я должен сколотить не бригаду, а нечто большее. Род. Создать свиту, что будет держаться не на клятвах и присягах, а на общем пути.
И первый шаг лежал прямо передо мной.
Память Ловкача подсказала — в той же приснопамятной Вяземской лавре, возле Сенного, вертелся мальчишка, ловкий, прыткий, прозванный Сапожком.
Мелкий вор, нож за голенищем, глаза настороженные, слишком умные для его лет. Звать Саввою.
Он всегда держался рядом с Ловкачом — и просился в ученики несколько раз. Вскрывать магически запертые сейфы и замки — это ведь тоже не враз освоишь. И, кажется, мелкий и худой Савва был единственным, кто радовался, когда Ловкач появлялся в притоне у Марфы-посадницы.
Да, с него и начну.
Реципиент мой, помнится, ещё в те времена удивлялся Саввиному чутью на опасность. Но он-то только удивлялся, а вот я знаю, в чём дело.
Мальчишка инстинктивно ощущает Астрал. Он найдёт там дорогу, даже если я сам вдруг ослепну — у детей так бывает.
Что ж, торопливость, как говорят в этом мире, хороша только при ловле блох. Сундучок оставлю здесь, в новом логове, благо и тайник подготовлен. Завязь умеет пульсировать, привлекать чужое внимание. Пусть пока дремлет в темноте.
А я — в люди.
На улицы, в городской шум, к Сапожку.
Надо начинать собирать свой клан.
А попутно — использовать всё, о чём проговорился Сергий Леонтьевич, человек с зелёным камнем. Все имена, намёки и загадки.
Группа «Детский хор».
Нестабилизированная рукопись, помеченная литерой «Ш».
Фибриллы низшей астральной спирали. Они же — «ворсовое загрязнение». Встречающееся, как сказано, в моргах и на кафедрах экспериментального богословия. Бездна бы побрала их идиотскую терминологию.
И, наконец, княгиня из рода Ланских, Ванда Герхардовна. Двадцать восемь лет. Волосы цвета старой меди, правый глаз чуть косит. Сергий Леонтьевич ведь не случайно так подробно её описал. Закладочка на тот случай, что я сбегу, а потом попытаюсь на неё выйти, где меня и попытаются взять тепленьким?.. Хрена с два у них что получится, сила моя до сих пор не вернулась, но я и так умнее и хитрее их всех, вместе взятых.
Спокойно, Ловкач. Они тебя потеряли — так бы давно уже колотились в дверь. Выдохни. Ты давно ничего не ел, но тебе и не надо — пока. Сиди. Приходи в себя…
И думай, что ты сделаешь со всеми этими княгинями, «детскими хорами» и прочим.
…Теперь я никуда не торопился. Сидел у горячей печи, дожидаясь, пока прогорят дрова. Сундучок уже в тайнике под полом. Мастер делал, кстати. Не поскупился прежний Ловкач…
Не поскупился, а всё равно провалился.
За его след зацепились ищейки Сергия Леонтьевича. Ловок ты был, Ловкач, да недостаточно. Готовили тебя, готовили, а всё равно — попался. Так на чём же тебя взяли?..
Я вспоминал первые мгновения в этом мире и в этом теле. Погоню через питерские дворы-колодцы, подвалы и чердаки, преследователей, а потом —
«Фибриллы низшей астральной спирали».
Ну конечно!.. Тебя пометили, Ловкач, а ты даже ничего не понял. Ясно, что чиновник Сергий проверял, пойму я или нет.
Не сомневайтесь, Сергий Леонтьевич, я всё понял.
Я поспешно сбросил пиджак. Повёл ладонью над рукавом. «Низшая астральная спираль», надо ж такое придумать!.. Аккуратнее, помни о гончих, ровнее движения, задействуй кольцо —
И оно отозвалось, то самое «загрязнение». Небольшое совсем, затаившееся — метка. Где-то мой реципиент вляпался — скорее всего, возле Узла, там граница миров всегда слабеет. Вляпался — и его взяли на карандаш, как сказал бы он сам.
И сам не заметил, не по его это умению.
Невидимая простому глазу, метка ярко сияла, если глянуть на неё через крошечную астральную призму.
Вот оно что… Вот, значит, почему мне так не сразу удалось сбить погоню со следа!.. Ну ничего, справимся.
…Казалось бы, чего проще — смени одежду, и дело в шляпе; но астральные метки куда хитрее обычных чернильных пятен.
Я снял кольцо с пальца, металл холодил ладонь. Искра там всё ещё жила, и я аккуратно провёл золотистым ободком по грубоватой ткани.
Шипение, дым. Голубоватые струйки извиваются, словно черви в пламени. Экая пакость!..
Провёл ещё раз, медленно. Я выжигаю их, эти «фибриллы». Выжигаю осторожно и неспешно, стараясь не выдать своё местонахождение. Вот теперь ищите, господа хорошие!.. Нюхайте, гончих пускайте, монахов — ничего не вынюхаете.
Перевёл дух, снова надел пиджак.
Лето, июнь, печка жарит, словно в кузне — а мне по-прежнему холодно. И я не отрываю взгляда от пламени. В огне всегда что-то таится.
Пламя вдруг потянуло за собой память.
…Я снова видел тот город. Стёртые в пыль стены, рухнувшие башни из белого камня. И два тела на дороге. Два тела, через которые я перешагнул без колебаний — или мне тогда так казалось. Башни из белого камня рушились, расколотые барельефы с рунами пылали, словно сухая солома. Я застыл на самом верху настоящего холма, на целой горе из обломков, и казалось — победа моя. Моя! Только моя.
Я вскинул руку.
— Да здравствует…
И тут в тумане возникли они.
Фигуры, окутанные плащами, словно сотканными из дыма. Призрачные голоса — ни мужские, ни женские, что зазвучали сразу и отовсюду, исполненные жгучей зависти:
— Это не ты взял город, Ловкач.
— Мы сделали всё. Ты лишь нанёс последний удар.
— Тебе просто повезло.
Я сжал кулаки.
Ложь. Без меня они бы и шага не сделали. А сейчас что же — бунт⁈
Да, это были воины Лигуора. Сражавшиеся за то же, что и я — за прогресс, за движение, против вечной недвижности золотого застоя, за которым только конечная гибель всего. Мои… союзники? Нет! Подручные! Подчинённые! Мои… мои солдаты!
— Приказы здесь отдаю я!
— В самом деле?
Тени медленно придвинулись.
— Я сильнее вас всех, — бросил я презрительно. — Не доходит это до вас, недоумки?
— Сильнее? Тогда почему тебе противостояло всего двое? Одна из которых — девчонка?
— Где остальные защитники? Кто снял их со стены, кто отвлёк, кто проломил щит?
— Ты пришёл на готовое.
— В самом деле? — усмехаюсь я. — Ну, попробуйте сами прийти на готовое. Я жду. Начинайте. Или сильны только обвинениями бросаться?
Они не выдержали. Туман дрогнул, расплылся, а из его глубины проступили их лица.
Жуткие, нечеловеческие подобия людских: кожа содрана, мускулы блестят, сухожилия натянуты, рты разорваны от уха до уха, полные игольчатых зубов. Глаза — как угли, горящие во тьме.
— Экие красавчики, — презрительно бросил я. — Пугалами на полях, пожалуй, работать сможете. Хотя, боюсь, вы и на это не способны.
Голоса ответили в унисон, как хор:
— Ты слишком усердно сражался.
— Ты впустил в себя их ярость.
— Ты стал подобен врагам.
— Кого волнуют ваши скрипы и бульканья?.. — я был готов.
Они хотят драки — они её получат.
Один из монстров шагнул вперёд. Его голос прорезал туман:
— Ты забыл, кто я? Мы начинали вместе… Я был рядом, когда ты впервые коснулся силы. Ты,… — и он назвал имя. Моё имя. Имя, которое неведомым образом стёрлось из моей памяти.
Звук растворился, я не смог ни разобрать, ни запомнить. Имя скользнуло мимо, будто струя воды, которую тщишься удержать в кулаке.
— Долго я ещё буду ждать? — бросил я.
Мой противник раскинул руки, вокруг него задрожал, заколыхался туман. Я ощущал рождение, оформление астральных конструктов — уродливые изломанные силуэты — отпорные, атакующие, отвлекающие, дозорные… Я видел, как он поднимает их одного за другим, готовя боевые порядки.
Со мной собирались биться по всем правилам.
Я не стал ждать. Не тратил время на построения. Сжал силу в себе, в одно мгновение вытянув её узким, прямым, смертельно острым клинком, словно шпага. Чистая воля, сжатая до невозможной остроты.
Дуэль? Я ударил прежде, чем существо напротив меня закончило свои приготовления.
— Нечестно!..
Чепуха. Главное — это победа.
Лезвие астрального света пронзило его алый глаз. Чудовище завыло, отшатнулось, рухнуло на колени, заваливаясь в туман, погружаясь в него, словно в трясину.
— Получил? — усмехнулся я.
Монстр поднял голову. Из пробитой глазницы стекало жидкое пламя, словно сама ярость обратилась в раскалённую лаву. Он дышал тяжело, но поднялся, шатаясь.
— Мы… этого… не… простим, — прохрипел он.
— Не… простим… — подхватили другие.
И всё обрушилось. Тьма сомкнулась. Остался лишь треск сырых дров и красные пятна перед глазами. Я сидел у печи, и сердце моё билось так, будто я только что вышел из поединка.
Я замер, вцепившись пальцами в колени, лоб и глаза заливал пот. Казалось, ещё миг — и из каждого угла крошечной дворницкой шагнут они, туманные, с содранной кожей и пылающими глазами. Но в тишине лишь гудела печь да слышно было моё собственное дыхание.
Нет. Этого я не допущу.
Я не стану таким, как они. Кем бы они ни оказались. Даже родными моими братьями.
Я провёл ладонью по лицу, стирая липкий пот. Огонь в печи потрескивал, как будто насмехался надо мной. «Ты стал подобен врагам»… нет, это всё пепел прошлого. Я не монстр.
Я… Я — Ловкач, да!
…Обратно к Вяземской лавре я возвращался неспешно, кружным путём. В дворницкой нашлась чистая одежда, аккуратно развешенная — Ловкач-прежний оказался запаслив. Я выбрал лёгкое летнее пальто, светлую шляпу, щёгольские туфли, тяжёлую трость с набалдашником слоновой кости. В кармане — верные отмычки, так и оставшиеся от моего реципиента.
Наблюдающие потратили много сил, гоняясь за мной. Они не Малые Охотники, существуют в этой реальности куда дольше. Так что или их сменили новыми, или, быть может, вывели на улицы обычных шпиков.
День давно перевалил за половину, когда я с самым независимым видом выбрался из своего убежища. Осторожности ради прошёл проходными дворами почти к самому Варшавскому вокзалу, махнул извозчику.
Сменив третьего, я, наконец, сошёл на Сенной.
Павильоны огромного рынка, как обычно, полны народа. В толпе хватает всякого люда, и совсем бедного, и хорошо одетого, как я. Покружив ещё немного, убедившись, что полиции и Наблюдающих поблизости нет, я, подобно рыбе в ручье, скользнул в устье Горсткиной улицы, нырнул в проходную парадную (хотя какие тут «парадные», ничего нарядного отродясь не видали!) — и вот она, родимая, «лавра»!..
Поворот, поворот, проход, где совсем недавно я уложил троих громил, и, наконец, нужная дверь — «чайная» Марфы-посадницы. Низкая, чёрная от копоти, с вечно сбитым косяком. Постучал три раза, потом два и ещё три, как полагалось.
Щеколда скрипнула, я шагнул внутрь.
Полумрак, чадящий самовар. Тут всегда была ночь — окна плотно занавешены. Кому надо — сидят, смотрят, нужда возникнет — предупредят.
За стойкой, как всегда, возвышалась Марфа-посадница. Монументальная, широкая, с подбородком, как у старого идола. Интересно, она вообще спит хоть когда?..
Завидев меня, бандерша всплеснула руками так, что на запястьях зазвенели браслеты:
— Батюшки-светы! Ловкач! Да что ж это делается… Легавые, как ты ушёл, с утра шарили, злые, аки псы голодные. Ты, часом, ничего не натворил?
Я скривил губы в ухмылке, небрежно отмахнувшись:
— Да ну, дельце накануне одно как раз выгорело неплохое. Вот и сорвались с цепи, зубы показывают.
Марфа сузила глаза, всмотрелась. Её взгляд тяжелел с каждым мигом, будто гири на грудь ложились. Не верила.
— Говори-говори… — буркнула она. — А только сердцем вот чую — не всё ты мне сказываешь.
Я пожал плечами, не споря.
А вот и тот, кто мне нужен — вертится у стойки щуплый мальчишка в обносках, лет двенадцати. Глаза — быстрые, цепкие, зоркие, за голенищем сапога — ножичек. Савва Брынзович, «Сапожок» — местный шнырь.
— Давай-ка Марфа, не куксись, а налей-ка мне… чайку. Да калач подай, свежий.
Кажется, слегка оттаяла — видит, что я не напряжён. Теперь к делу.
— Слышь, Савва, — кивнул я пареньку, — ступай-ка, глянь мою старую каморку. Знаешь где?
— Знаю, дядька Ловкач, — отозвался тот, нимало не удивившись. И мигом исчез, как сквозь стену прошёл.
Марфа хмыкнула.
— Ещё и малолетка этого в дело тянешь? Сгинет же, коза, ни за понюх табаку.
— Не сгинет, — отрезал я. — У Сапожка нюх получше, чем у легавых.
И точно. Вернулся Савва быстро, глаза горят, но голос осторожный:
— Был кто-то. Шарили, но всё аккуратно по местам поставили. Всё, да не до конца. Нюхом чую — искали, однако ж не нашли.
Он прикусил губу, будто боялся сказать лишнее.
Я похлопал его по плечу:
— Ладно, малой. В долгу не останусь. Меня держись.
Марфа всё смотрела и качала головой.
Я пил чай, заедая свежим калачом, Савва крутился рядом.
— Дядька Ловкач, а дядька Ловкач! Спросить дозволишь?
— Ну, чего уж там, я сегодня добрый. Спрашивай.
— А чем ты Митяйку так напужал? Тот так и сидит, трясётся, на улицу ни шагу! И не говорит, в чём дело!..
— Митяйку? Какого ещё Митяйку?
— Дык который папиросами вразнос торгует! Я, дык, тоже утром ранешенько вставал, тётке Марфе подмогнуть, туда, сюда, глянь — а ты, дядько, Митяйке чего-то втолковываешь, а потом он с лотком своим шасть к двум фраерам, а ещё потом дёру ка-ак даст!.. Я потом ему говорю, значит, Митяйка, чего сидишь, чего дрожишь, что случилось-то?
— А он?
— А он только трясётся. И ни гу-гу.
— Молодец Митяйка. Обещал мне никому ни полсловечка — и не обманул.
— Дяденька Ловкач… — Савва заглянул мне в глаза. — Вот я учуял… у тебя в каморке… а ты даже проверять не пошёл, доверяешь, значит… значит, могу я, верно?
Я нахмурился погуще.
— Ты к чему это, малой?
— Возьмёте меня, мож, всё-таки в ученики, а, дяденька Ловкач?
О. Как кстати. Мой реципиент, значит, Савву хоть и отмечал, а до себя не допускал. Ну, продолжим.
— Ты же знаешь, не было у меня учеников, малой.
Савва понурился, плечи поникли.
— Досель не было, — договорил я, — а теперь будет. Но смотри! Трудно у меня. Сдюжишь?..
Мальчишка разом просиял.
— Дяденька Ловкач!.. Спасибо!.. Я, я всё сделаю!.. Сапоги ваксить буду!..
— Сапоги и без тебя найдётся кому поваксить, малой. У меня в учениках головой думать надо. Сможешь, докажешь — стану тебя учить. Нет — не взыщи. Пойдёшь со мною?..
Совершенно счастливый Савва так затряс головой, что казалось — сейчас оторвётся.

 Друзья! Очень не хватает Ваших комментариев по прочитанному. Дайте обратную связь в комментах! Нам будет крайне полезно прочитать Ваши впечатления. Заранее большое спасибо! 



Глава 9
Власти и вести

В старых палатах князя Шуйского было тепло и немного пахло ладаном. Толстые стены с росписями, казалось, помнили ещё самого Иоанна Грозного, хотя на самом деле, конечно, здесь, в Петербурге, построены были куда позже.
Старый князь восседал на прежнем месте, за огромным столом в своём кабинете, склонив седую голову над каким-то свитком. Горели свечи, и в их трепещущем свете князь Иван Михайлович казался высеченным из того же камня, что и стены.
Мигель поклонился ему низко, в пояс:
— Поздорову ли, князь-батюшка, княже милостивый… Позволишь ли холопу твоему Мигельке слово молвить?
Старик фыркнул.
— Усердствовать усердствуй, да в меру, — посоветовал он, откинувшись и положив костлявые пальцы на столешницу. — Давай, молви своё слово. С чем пожаловал? Да ещё и во время неурочное?
Мигель поклонился ещё ниже:
— Тебе, князь-батюшка, как на духу всё реку: Куракины за Ловкачом гоняются. Плечо раззуделось, рука размахнулась. Ужасть что творится, лавру Вяземскую мало что по кирпичику не разнесли. А супротивники их, Рюриковичи — Одоевские да Ростовские, тоже зашевелились, но пока ещё не ведают, в чём дело. Слухов много, а толком не знают.
Старый князь прищурился, будто подслеповатый филин.
— Лавру, вот выбрали словечко для клоаки… Говорил же я тебе, Мигель, что подлюки эти, Гедиминовичи, в лужу сядут! — и захихикал неожиданно звонко, потирая костлявые руки. — Говорил же я, ой говорил!
Мигель склонился совсем низко, стараясь себя не выдать. Не говорил ничего такого княже Иван Михайлович ни в первую встречу, ни во вторую; во вторую и вовсе лишь Мигеля выбранил, чего, мол, с пустяками явился, от дел важных князя оторвал. Но перечить? Да лучше голову в пасть льву сунуть.
— Истинно так, князь-батюшка! — поспешно поддакнул он. — В лужу сели, пред всея Русью на смех выставились. Ловкача уловить хотели — ан не преуспели.
Шуйский кивнул, словно сам себе:
— Вот и славно. Пусть подлюки морды умоют. Наш черёд ещё придёт.
Он перевёл взгляд на Мигеля — колючий, тяжёлый.
— Речь веди далее! Всё в подробностях доложи — как уловить пытались, что учинили? Да главное реки — почему у них ничего не вышло?
Князь Иван Михайлович даже устроился поудобнее, сведя костлявые пальцы, и глядел на Мигеля не мигая, что тот едва удерживался, чтобы не заикаться.
Он принялся «речь вести»: рассказывать, кого, куда и сколько послали Куракины, сколько ими подкупленных жандармов явилось в лавру, сколько шпиков они отправили на улицы и как вся эта «рать нечестивая» ничего не возмогла, не свершила, а лишь только уползла, хвост поджавши.
— А я-то, княже, всё видел, хоть и в сторонке стоял!.. Обманул всех Ловкач, выскользнул, аки хорь из петли!..
— А! И тебя, выходит, тоже? — проскрипел вдруг князь.
— И меня, князь-батюшка, — сокрушённо развёл руками Мигель, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Не замешкавшись, поклонился до самого полу. — Сущеглуп есмь холоп твой Мигелька!..
Князь снова фыркнул.
— По глазам вижу, «сущеглупым» себя ты для словца прозываешь, а взглядец-то хи-итрый! Ну, давай, холоп Мигелька, выкладывай!..
— Есть у меня, княже, подозрение одно. Что видели-таки Ловкача в тот день. Никто не знает, а я знаю!..
— Вот, значит, как… — проскрипел старик. — Ну, молодца, молодца, не вовсе уж сущеглуп. Кому ещё сказывал?
— Никому, князь-батюшка, ни единой душеньке!
— Обратно молодца, — кивнул Шуйский. — Ну, а девку-то… девку ему нашёл?
Мигель замялся, низко склонился, ответил покаянным голосом:
— Никак нет, княже. Трудно, ох как трудно. Не всякая подойдёт, не всякой Ловкач и поверит…
Старик стукнул пальцами по столу.
— Ась?.. Ты чего мне тут жалобу поёшь?
Мигель судорожно сглотнул.
— Осмелюсь слово молвить, князь-батюшка, тут всё одно к одному пришлось. И девка, и ведь в означенный миг Ловкача заметили.
— Всё знать хочу, — прохрипел Шуйский хмуро.
Цыган снова закивал.
— Одна из осведомительниц моих, молодая да смышлёная, случайно с ним в конке столкнулась, аккурат пока Куракины его уловить пытались. Он, мол, показался ей на Ловкача смахивающим. Она, не будь дурой, с ходу и разговор завести попыталась, и глазки построила, и намёк сделала… Пойдём, говорит, побалуемся, в ванну нагишом влезем. А он — ни в какую! От такого предложения, позволь молвить, отстранился, будто и не мужик вовсе.
Мигель так вошёл во вкус, что даже возмущённо притопнул. А Шуйский хмыкнул, губы его скривились, сухие, словно из воска.
— Вот оно как… Значит, девка глупа. И ты глуп. Ищи лучшую! Чтобы фигуриста была, чтоб кровь в жилах закипала. Ловкача в силки брать надо хитро, а не с бухты-барахты.
— Слушаюсь, княже-батюшка, — покорно склонил голову Мигель, мысленно чертыхаясь. — Найду девку, непременно найду.
— А чего ж эта твоя прознатчица не выследила, куда Ловкач этот отправился?
— Говорит, сбежал, княже, да так, словно вся нечистая сила за ним гналась.
Старик удовлетворённо закивал, захихикал сипло, потирая руки.
— Ну, Куракиных памятуя, может, и вправду что гналась, — выдавил он, и Мигель тотчас угодливо засмеялся тоже.
— Так-то лучше. Девка да ключ — вот и весь сказ.
Мигель же подумал, что лучше уж лужа, чем топь, в какую может втянуть его сам князь.
— Теперь к Куракиным ступай, — распорядился Шуйский. — Посетуй, на неразумие дураков-рядовых пожалуйся. Да уши прочисть, слушай внимательно, о чём говорить станут, а паче всего замечай, о чём умолчат.
Он воздел палец кверху, и Мигель слушал так внимательно, будто был мальчишкой, впервые получившим настолько ценный совет. Шуйский с довольным видом ухмыльнулся.
— Всё понял? Отправляйся теперь.
* * *
Особняк Куракиных на Мойке сиял электрическим светом, беломраморные колонны отражали мягкое мерцание бронзовых бра, в камине потрескивали аккуратно сложенные поленья. Оба брата, как всегда, были при параде: Владимир Александрович в безукоризненном парижском сюртуке, Михаил — в светлом костюме, с непременной своей пахитоской в пальцах.
Мигеля провели в гостиную. Он почтительно поклонился, но уже без того раболепия, как перед Шуйским — скорее, с изяществом, что подобает тому, кто доставил по-настоящему важные вести.
— Ну? — голос старшего Куракина был холоден. — Что ж это такое, а, Мигель? Мы велели взять его. Взять — а не гонять кур по дворам. Ростовские с Оболенскими смеются теперь, в дом приличный не зайти, ухмыляются, черти!
— Совершенно верно, — подхватил Михаил. — Должны были взять, а вместо того — скандал, люди болтают, наши молодцы вернулись с пустыми руками. Объяснись-ка, голубчик.
Мигель развёл руками, изобразив недоумение:
— Ваши светлости, государи милостивые, разве ж не я говорил: не надо его хватать вот так сразу? Я ведь предупреждал — ой как непрост человечек этот. Он, может, и вовсе не человек. Изменилось в нём всё разом, и буквально на днях. Присмотреться бы к нему сперва, приглядеться. А вы, ваши светлости, то «куля в лоб», то «по месту взять». А потом же бедный Мигель во всём и виноват.
— Ты как разговариваешь, скотина⁈ — так и взвился Михаил. — Место своё забыл, быдло⁈ В Сибирь захотел⁈
— Виноват, ваша светлость! — Мигель вскинул руки, словно в отчаянии. — Да разве ж посмел бы я непочтительность явить!.. О вас же, ваши светлости, пёкся, о чести вашей, об имени добром!.. Что непочтительные речи о вас вести стали… моя ли в том вина? Я ж всё, что мне только возможно, сделал! Все сведения доставил немедля, о силе этого нового Ловкача предупредил, донёс, что изменился он, что совсем иной теперь!.. Но кто ж бедного Мигеля послушает?.. Вот и вышла конфузия!.. Не гневайтесь, ваши светлости, не держите сердца на Мигеля!
Взгляд его, нарочито жалостливый, казалось, звенел стёклышком, вместе с голосом.
— Спокойнее, брат, спокойнее, — Владимир положил руку Михаилу на плечо. — Сударь наш Мигель, конечно, мошенник отъявленный, шаромыжник, прощелыга и так далее, но сейчас этот плут дело говорит. Не стоило нам пытаться Ловкача сразу — в садок. А ты, Мигель, нос не задирай. Не то враз без ноздрей останешься. И ещё без кое-чего.
Михаил нервно стряхнул пепел с пахитоски.
— Да-да. И смотри, никому ни слова!..
— Да будто бы я не понимаю, ваши светлости? — принялся поспешно кланяться Мигель. — Да неужель же я…
— Хватит, — оборвал Куракин-старший. — Говори, Мигель, что сказать пришёл. Значит, совсем другим Ловкач сделался? Не тот, что прежде?
— Истинно так, ваша светлость, — Мигель позволил себе лёгкую улыбку. — Совсем не тот. Куда больше не тот, что изначально казалось. И потому трогать его поперву надо осторожно. Сначала понять, что он такое. А потом уж решать: бить ли пулей в лоб, по месту ли брать или…
— Или?
— Или приручать, ваша светлость. Осторожно. Очень осторожно.
— Осторожно… — Владимир задумчиво покрутил пенсне в пальцах. — Хорошо. Будь по-твоему, Мигель. Но уж коли подведёшь ты нас — то и не обижайся.
— Да когда ж я подводил? — Мигель изобразил простодушие. — Для начала Ловкача теперь сыскать надо. Пронаблюдать за ним — чего удумает, что воплотит, куда пойдёт, с кем встретится. Он погоню-то, ваши светлости, со следа сбил — вот и пусть думает, что его совсем потеряли. Осторожности поубавится. Из логова вылезет. И… думаю я, простые-то соглядатаи лучше справятся.
Князья переглянулись. Владимир кивнул брату, тот кивнул в ответ.
— Ладно, — сухо бросил старший. — Ищи Ловкача. Да, кстати. Ты, помнится, девку для него добыть хотел. Как, добыл?
— Никак нет, ваша светлость! Разборчив больно оказался. Одну к нему подвёл — нос воротит!
Мигель соврал без малейших колебаний. Если своих заслуг нет — не стесняйся их изобрести. Только с умом, конечно.
— Разборчив, хм? Интересно… Кстати, а старикан Шуйский-то что?
Последняя фраза прозвучала совершенно, вроде бы, невинно, но Мигель разом взмок.
— А что ж он. Тоже велел мне девку Ловкачу подсунуть, да фигуристую сыщи, мол, говорит.
Братья ухмыльнулись.
— Ладно, братец. Ступай, дело делай да будь настороже. Теперь Ловкач этот — наш приоритет. Сыщи его, коль такой умный. Денег мы тебе в прошлый раз дали, должно хватить. Отыщешь — наградим щедро. Ты нас знаешь.
Мигель знал. Он поклонился, молча отступая к двери и улыбаясь самым уголком губ — как всегда улыбаются те, кто работает сразу на две стороны.
Дверь за Мигелем мягко прикрылась, и в гостиной снова остались только два брата. Электрический свет от хрустальной люстры мерцал, отражаясь в лакированных панелях.
Владимир Александрович снял пенсне, протёр его замшей и тихо сказал:
— Скользкий тип. Но полезный.
— Полезный, — отозвался Михаил, стряхнув пепел в фарфоровую чашу. — Только вот доверять ему нельзя. Глаза у него бегают, улыбка приторная… Сегодня он нам поёт, завтра Шуйскому.
— Уже поёт, — спокойно заметил старший брат. — Не думай, что я не знаю. У старого князя уши длинные, слушает и слышит отлично, молодым на зависть. Но это не беда. Пусть пока поёт обоим. Важно, что нам он вести первым приносит.
Михаил нахмурился:
— Ты уверен? А если он нас за нос водит?
— Уверен. У Шуйского тоже наши люди есть. А коли за нос водит… тогда он умрёт, — просто сказал Владимир, надев пенсне обратно. — Но пока — пусть живёт.
Он поднялся, прошёлся по мягкому ковру, продолжая:
— С Ловкачом придётся быть осторожнее. Мигель прав. Он не тот, что был. Даже если это всё ещё одно и то же тело, воля там другая. И сила… иная.
— Ты думаешь — всё-таки из Старших? — Михаил понизил голос.
— Я думаю — ещё не ясно. Но если так… тогда нам выпадет честь первыми взять его под руку.
— Или убрать, — пробормотал младший.
Владимир усмехнулся уголком губ:
— Убрать всегда успеем. Старший или не Старший, любой падает от пули в нужное время и в нужном месте. Но если он из тех, кто стоит выше… представь только, что будет, когда мы его на цепи приведём.
Михаил на миг задумался, и в глазах его вспыхнул огонь.
— Мы обойдём Шуйского, — сказал он. — И Рюриковичей тоже.
— Именно, — старший брат вновь сел в кресло, поднёс рюмку коньяка к свету. — И тогда над-клан наш будет первым.
Они чокнулись.
— А насчёт девки старик Шуйский прав, — Владимир пригубил янтарную жидкость.
Михаил усмехнулся, манерно стряхивая пепел:
— Ха. Старые методы. Думает, можно в сети поймать тем, чем ловили ещё при Иване Васильевиче.
— Старые методы порой не хуже новых работают, — Владимир наставительно поднял палец. — Только подать надо правильно.
— Подать… — Михаил затянулся пахитоской. — Вот ты серьёзно считаешь, что этакий тип поведётся на юбку? Если он и вправду изменился, как Мигель говорит. И, если, опять же, Мигелю верить — одна уже пробовала.
— Значит, — задумчиво сказал Владимир, — надо не юбку, а лицо. Историю. Женщину с легендой. Чтобы он сам захотел поверить.
— Хм… — Михаил подался вперёд. — Скажем, воспитанница пансиона, с лёгким налётом таинственности? Или, напротив, простая девица с Сенной, но «с душой»?
— С душой… — Владимир хмыкнул. — С душой работают актёры, брат. А нам нужна фигура. Настоящая, живая. Чтобы и в постели, и за столом была убедительна.
— Значит, надо искать среди наших… — Михаил прищурился. — У Голицыных хватает полукровок с театральными задатками. Попросим, так пришлют.
— Попросим, — кивнул Владимир. — Но выбирать будем сами. Девка должна быть не только фигуристая, но и умная. Чтобы не спалилась.
Они переглянулись, и в глазах обоих сверкнул одинаковый холодный азарт.
— Хорошо, — сказал Михаил, откинувшись в кресле. — Пусть старый Шуйский мечтает о фигуристой. Мы же подберём такую, что и фигурой возьмёт, и умом.
Владимир снова поднял бокал.
— За то, чтобы Ловкач запутался в сетях. И не заметил, чьи они.
Хрусталь прозвенел о хрусталь.
* * *
Из Вяземской лавры мы выбрались кружным путём, через подвалы. Не мешкая, двинулись ко мне, на Обводный.
Мальчишка, судя по всему, и не думал жалеть об оставленном месте. Да и чего ему жалеть — сирота, а у Марфы не забалуешь. Шагал Савва легко, неслышной поступью, словно кот — молодой, жирка не нагулявший, но уже далеко не котёнок. Среди всех этих подвалов, проходов и переходов был он, что называется, как рыба в воде.
И именно он мог мне на многое ответить.
— Ну что, малой, — сказал я тихо, как бы между прочим. — Ты ведь давно меня знаешь, верно?
— Сызмальства, — хмыкнул Савва. — Ты ж наш дядька, Ловкач. Тебя всякий знает. Ты весёлый. И не дерешься никогда. И водки не требуешь.
Надо же. Реципиент-то мой, выходит, крепким зельем брезговал. Не как почти все здесь.
Я ухмыльнулся краем губ, бросил небрежно, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало ничего лишнего.
— А последние-то недели… я как был? Такой же, всегдашний? Всё по-старому? Твоими глазами мне надо б взглянуть, востроглазый.
Савва замялся, почесал затылок.
— Да как сказать… Странный ты стал, дяденька. Как по проволоке ходил: то весел, то хмур, то смеешься, то бранишься, а то и вовсе в тоске сиживал. Марфа тебе чаю, а ты и не притронешься. Пропадал, бывало. Исчезал на день-два. А как вернёшься — будто и не ты совсем. Потом-то, вроде как, всё назад, как было… ан и не до конца. Так чую. В общем, как и не ты.
— Ага, — кивнул я, — и чем же это «не я» было?
Мальчишка сжал губы, задумался.
— Да и не скажешь толком, дядя Ловкач… Только если… Пахло от тебя тогда, вот. Пахло.
— Пахло? Это чем же? — я приподнял бровь. — Не тем же, чем в отхожем месте разит, надеюсь?
Савва ухмыльнулся, фыркнул, но тотчас посерьёзнел. Голос понизил, словно боялся, что стены услышат:
— Не… не так. Не вонью. Пустыми запахами. Словно ничем. Это как смотришь в пустую комнату, а там будто кто-то только что был, и след его остался. Вот так же и от тебя тянуло. Будто пустым. Не должно пахнуть, а пахнет. И… не знаю я таковых запахов, дядько. На Сенном у нас чего ж только не нанюхаешься — а тут неведомо что.
Я остановился на миг и глянул на мальца внимательнее. Тот сказал это просто так, даже не понимая, привычно зыркая себе по сторонам, а попал при этом в самую точку.
Пустые запахи. След Астрала. С какими-то астральными фокусами имел дело Ловкач — не оттуда ли те самые «ворсовые загрязнения»?
А Сапожок-то молодец. Он их чует. Без всякой учёбы, без наставников. Чует пустоту, где «пахнуть нечему».
— Смекалистый ты, Савва, — сказал я негромко, и мальчишка засиял, будто ему золотой червонец вручили.
А я подумал: это не просто щенок, что умеет бегать по дворам. Это — стихийный астралоходец. А может, и менталист в зародыше. Правильно я решил с него начать — нельзя пацана просто так бросить. Таких берут в «род» — иначе завтра он окажется в лапах тех, кто научит его служить не себе, а…
А Лигуору.
На мгновение я внутренне замер, ведь мысль эта удивила меня самого. А разве я не тому же служу?..



Глава 10
Туман и лошадь

Нет, тотчас ответил я. Себе я служу — в первую очередь.
Под эти думки я шёл всё дальше, и Савва без колебаний семенил следом.
На Забалканском сели на конку, как и в прошлый раз. Я озирался — но Наблюдающих как ветром сдуло. Убрали их. Решили отпустить поводок, чтобы ощутил я себя в безопасности. Чтобы потерял, значит, бдительность.
Может, тот Ловкач и попался бы, а я… Не дождутся.
Ну, а потом мы с Саввой пробирались кривыми переулками у Обводного, мальчишка то и дело бросал на меня вопросительные взгляды — мол, и так-то дядько Ловкач странный, а тут ещё и вопросы такие задаёт. Молчать в таких случаях не надо, лучше сбросить всё на случайное:
— Дивишься, поди, Сапожок, чего это с дядькой Ловкачом приключилось?.. Вот слушай, чего скажу. Марфе-посаднице не скажу, паханам каким не скажу, а тебе поведаю.
Сапожок буквально весь превратился в слух. Аж дышать перестал, по-моему.
— На деле я недавно был, Савва. Дело опасное выдалось, трудное. Однако выгорело, доброго хабара взял, да только ноги уносить пришлось. Тропою новой, путём неизвестным. А пока уходил, башкой приложился — тут помню, тут не помню. Скажи-ка, не говорил ли я такого, чего от меня ты раньше никогда не слыхивал?
Савва шмыгнул носом, прищурился, обдумывая.
— Говорил, дядько. Было.
— Ну и? — я сделал вид, что зеваю, будто не особо и важно. — Что за вздор я нес?
— Про хор какой-то… «Детский», что ли. — Савва понизил голос, озираясь на пустые окна. — Словно с ним в город кто-то пришёл. Ты про такое прежде ни разу не поминал. Отродясь.
У меня внутри что-то кольнуло. Я оглядел грязную стену, вдоль которой мы шли, словно там могло быть начертано что-то важное. Нет, конечно, отгадки были не здесь.
— «Детский хор», говоришь? — переспросил я медленно, словно пробуя слова на вкус.
— Ага. Только это… странно было, дядько. Не как песню кто споёт, а будто ругательство. Ты говорил этак тихо, а зубы скрипели, как от злости. Я и подумал тогда…
Он сжался и втянул голову в плечи — вот-вот мелюзга лишнего при батьке ляпнет.
— Ну?
— Что лучше не спрашивать.
И ещё виновато пожал плечами, будто оправдываясь.
Я кивнул, пряча собственную усмешку.
Не зря и в моей, и в исходной памяти Ловкача — провал на провале. Успел мой реципиент проговориться о том, чего и сам не понимал. И услышал это — уличный мальчишка.
«Детский хор»…
Слова, которые я запомнил. Вот оно — значит, не зря Сергий Леонтьевич удочки закидывал, там, в комнате с витражной ширмой. Он, чинуша этот, их первым и произнёс, словно проверял, за ниточки дергая: не отзовётся ли во мне что-то.
А Савва клянётся — я сам заговаривал об этом, ещё до того, как меня кто-то начал допрашивать. Значит, и в старом Ловкаче уже шевелилось то, что мне теперь досталось, словно бы по наследству.
Ухмылка моя исчезла, я нахмурился, стараясь ничего не показать мальчишке.
Хор, детский хор… Слова как слова, однако тут звучат нелепо, аж на зубах скрипит. Что-то чёрное и древнее за ними стоит, отнюдь не кружок пения в церковно-приходской школе ими обозначен — нет, куда хуже.
Если Савва ничего не путает (а у этого щенка нюх точнее, чем у половины взрослых), значит, исходный Ловкач был в чем-то замешан. В чём-то большем, чем банды, сейфы и чаёвничанье в лавре у Марфы. В чём-то, что привело на его след человека с зелёным камнем в перстне.
Ловкач-первый уже тогда шёл по натянутой проволоке, сам того не понимая. Или, вернее, его вели.
А теперь — ведут меня. Во всяком случае, пытаются.
Я стиснул зубы.
Нет. Со мной этот номер не пройдёт. Я не марионетка, не заяц, за которым борзые гонятся. Пусть они думают, будто у меня остались только крохи памяти и силы. Пусть. Я иду своим путём.
Но от Саввы теперь я услышал главное: след был заложен заранее. Старый Ловкач оставил во мне шрам. И кем бы ни оказались эти «хористы» — партию они далеко не закончили.
* * *
Старый особняк почти на самой стрелке Васильевского острова дышал холодом. За окнами стоял июнь, катились белые ночи, а тут, под высокими потолками, пахло воском и ветхими свитками, окна задёрнуты тяжёлым сукном, и только свечи мерцали в серебряных подсвечниках.
Высокая кованая ограда с гордыми гербами — в золотом поле чёрный орёл, в левой лапе держит наискось лежащий длинный золотой же крест. Герб славного рода князей Одоевских, из колена черниговских Рюриковичей. В отличие от щеголявшего «верностью старине» Шуйского, князь Роман Семёнович Одоевский дом держал почти современный. Одежду носил, как все, говорил, как все, выезжал в свет, как все, и даже в картишки играл, как все — ни плохо, ни хорошо.
Словом, ничем не выделялся князь Роман, не стар был, но уже и не молод, не высок и не низок, не худ, но и далеко не толст. В толпе и не заметишь, и до того обыденным, лишённым каких-то особых примет было его лицо, что по этой обыденности его и узнавали.
Сейчас он сидел в кресле, положив ладонь на древний фолиант, и говорил неторопливо, отмеряя каждое слово, будто золотой песок:
— Всё верно, князь Юрий Димитриевич. Слух сей и до нас дошёл. Говорят, некий вор по прозвищу Ловкач сумел уйти от Куракиных. Каков шельмец, а?
Собеседник Одоевского, князь Юрий Димитриевич Ростовский, тоже Рюрикович, знатностью поспоривший бы с самим Шуйским (род Ростовских шёл от великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо), был, напротив, в любой толпе заметен, аки маяк на морском берегу. Высокий, широкоплечий, с кудрями поседевшими, но не поредевшими, он походил на старого медведя-шатуна.
— Смешно, — отозвался он. — Куракины вечно суетятся, а мы потом расхлёбывай. Одно мне не нравится — что все в этого прохиндея вцепились? Зачем он им сдался? Мигель этот, пёс куракинский, так и шныряет там!..
Одоевский кивнул.
— Верно говоришь, Юрий Димитриевич. Слишком много чести для какого-то вора. Особенно, если он просто вор.
— Вор-то он вор, да не «просто», — хмыкнул Ростовский. — Ювелира Хохмайера лавку на Большом Сампсониевском недавно обчистил, да так ловко!..
— Именно он? — Одоевский поднял бровь.
— Больше некому. Я с сыщиками говорил — иных специалистов-медвежатников, чтобы с такой ловкостью замок Кольмара вскрыть, в Петербурге просто нет.
— А чего ж его не взяли тогда?
Он шевельнул рукою, почесал пегую бровь, но в этом жесте нельзя было разглядеть ни насмешки, ни озадаченности. Он тоже был обыденным.
— Ловок, чертяка. Все всё знают, а прямых улик и нету.
— Тоже мне, препятствие! — усмехнулся князь Роман. — Шуйский бы не колебался. Руки за спину, кляп в рот, бросил бы в свои уютные подвальчики, а к утру Ловкач этот во всём бы признался, вплоть до попытки обесчестить всех великих княжон разом.
— Мы не Шуйский, друг Роман Семёнович. Сам знаешь. Мы баланс блюдём, руки кровью — если и пачкаем, так в исключительных случаях.
— А ты уверен, княже Юрий, что случай сейчас всё ещё не такой? Не «исключительный»? Поговаривают, — Одоевский понизил голос, — будто он меняется, Ловкач этот. Не тот стал, что прежде. Словно сам астрал его ведёт.
— Астрал, — повторил Ростовский, точно пробуя слово на вкус. — С астралом шутки плохи. Мы узлы столетиями храним, каждому колебанию цену знаем. Если тут невесть откуда на наши головы какой-то астралоходец свалился, из ниоткуда…
Он посмотрел прямо на собеседника:
— Если Гедиминовичи это почуяли да вправду из-за того зашевелились, значит, не пустяк дело-то. Нам, Рюриковичам, спать да похрапывать уже нельзя.
Молчание, установившееся между ними, было таким, словно в нём самом тикали ещё одни часы.
— А если это обман? — скривился Одоевский. — Подсунут нам тень, чтобы мы силы тратили, людей своих раскрывали? Нет? Не может быть?
— Всё может. Потому ни проспать, ни торопиться нельзя, — твёрдо ответил Ростовский, поведя плечами, словно перед дракой. — Мы не Куракины. Наобум лазаря ничего не делаем, наугад что попало не хватаем. Мы выжидаем. На нас все Узлы — забыл?
Одоевский встал, прошёлся по комнате, каблуки стучали по паркету, словно это вышагивал скелет.
— Как же — забыл, друже князь. У Узлов лишнее забираем, в дело пускаем, от недобрых рук да глаз охраняем. Наши деды-прадеды Узлы берегли — и мы бережём. Что они такое, никто не ведает, ясно лишь, что от сил они Астральных. Как в книгах древних сказано, так и дело ведём. Так что, если Ловкач и впрямь с Астралом связан… тогда долг наш — вмешаться. Мы хранители. К Узлам никто прикасаться не может. Ни под каким видом. Что получится — мы не знаем и знать не хотим. Мы ни при каких делах не можем позволить, чтобы узлы без нас трогали.
— Всё верно, — кивнул князь Юрий. — Именно потому мы сперва узнаем, кто он. И только потом решим — принять или отвергнуть. Принять к нам, во внутреннюю стражу, или отвергнуть… — тот махнул рукою горизонтально, в черту, будто рубя.
— В ров, что за скотобойнями, — спокойно закончил Одоевский.
Они замолчали. Тишина в комнате стояла плотная, как шторы на окнах, и только свечи потрескивали.
И каждый из них думал: что такое этот Ловкач — знак? Или предвестие?
— Кстати, князь…— нарушил молчание князь Юрий. — Дошло ль до тебя, как он тогда бежал из суда, Ловкач этот?
— Дошло, — медленно кивнул Одоевский. — Проломил стену. Столом. Камень, говорят, разошёлся, будто от удара молнии.
— Вот именно! — резко бросил Ростовский. — Столом!.. Каменную стену в четыре фута!.. Но не только это тревожит. Кто его ловил, городовые? Жандармский конвой? Мои люди в минвнуделе только руками разводят. Нет. Иные совсем за ним шли. Существа… вовсе не те, что должны были.
Одоевский задумчиво погладил тщательно выбритый подбородок.
— Мне тоже донесли. Кто угодно это, но не околоточные. И не надзиратели, у которых заключённый из дома предварительного заключения сбежал.
— Вот потому и тревожно, — пробормотал Ростовский. — Если порядок нарушен, если вместо стражи идут какие-то астральные твари… значит, кто-то начал крупную игру. Очень крупную. Я такой и не припомню.
— И я не припомню, княже Юрий Димитриевич. Но боюсь, прав ты, хотя вслух и не проговорил — не иначе, кто-то к Узлу нашему подбирается. Вотчина то твоя, князь, но храним вместе, силу на двоих делим.
Одоевский поднял руку. На безымянном пальце левой руки сверкнул зелёный камень в замысловатой оправе. И договорил он тише и глуше, но так, что каждое слово стало лишь слышнее:
— Вот потому и осторожны мы должны быть вдвойне. Если не втройне. Что такое Узлы эти, кроме того, что они суть сплетение потоков из Астрала, мы за все века так и не дознались…
— А, может, забыли, — мрачно уронил Ростовский.
— Может, и забыли. И именно потому мы должны быть осторожны. Узлы — наше наследие, а теперь выходит, и ещё кто-то к ним полез.
— Узлы… — Ростовский помолчал, словно смакуя это слово. — Да, так заповедано дедами. Хранить. Не трогать лишний раз, не тревожить.
— Верно, — кивнул Одоевский. — Тронь без ума да понимания — быть беде.
— Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче в летописях писали о «плесени», что через узлы воплотиться может, — тихо сказал Ростовский. — Да только кто сейчас такому верит? Ничто никуда не прорвалось. Оно ведь как: любили монахи, заступники Божьи, простой народ страшными сказками пугать.
Хозяин дома задумался, будто последние слова гостя пришлись ему не по вкусу.
— Нет, не зря, — Одоевский наклонился вперёд, — не зря мы, старое боярство, до сих пор узлы за собой держим. Не как добычу, а как амбар с зерном или ригу с сеном: беречь, чтобы не сгорело, не сгнило.
Ростовский остановился, повернулся к собеседнику:
— А может, тут-то разгадка и есть? Может, задел этот Ловкач как-то узел, на него всё и обрушилось? Потому и изменился?
Одоевский покачал головой.
— Едва ли. И твои, и мои за Узлом наблюдают, глаз не сводят… Узел не трогали.
— Глаза и отвести можно. Холопы, что с них взять!..
— Не знаю. Одно лишь скажу: если за беглым вором гонятся вовсе не те, кто должен — значит, это уже не просто вор.
Оба опять замолчали. В тишине потрескивали свечи, и казалось, что сама темнота прислушивается к их словам.
* * *
Мы с Саввою безо всяких приключений добрались до моей каморки-убежища у Обводного. Сапожок поцокал языком, огляделся по-хозяйски:
— А что, дядько Ловкач, славное местечко!.. И уйти отсюда легко, эвон, вторая дверь, да спрятана-то как ловко!
Пришлось скрыть удивление и сделать вид, что так и должно быть.
— Ай молодец, малой! Проверял я тебя, углядишь ли, нет.
— А я углядел, дядюшка Ловкач! — Сапожок сиял, словно начищенный самовар. — У шкапа-то стенка задняя — того, убирается!
Ай да реципиент, подумал я. Предусмотрел, молодец. И всё равно провалился.
— Вот и хорошо. Здесь устроимся. А пока давай-ка сходим, покажу тебе, куда ход этот ведёт…
«Покажу», ага. Сам узнать должен.
Низкая галерея вывела нас к полузатопленной барже, приткнувшейся к берегу канала. Переброшены полусгнившие сходни, над ним — будка из серых брёвен, прикрывает выход. Всё вросло в землю, в полужидкую грязь — столько ж тут эта посудина стоит? И отчего никто не озаботился убрать?..
Впрочем, то дело десятое. Раз стояла столько лет, то простоит и ещё немного.
Сапожок сноровисто облазал всё вокруг — узкую комнатёнку с лежанкой и печкой, крохотную кухоньку за изломом стены с дровяной плитой, отхожее место — и остался доволен.
— Жить можно, дядько Ловкач! Что велишь, что дальше сделать? На рынок сгонять?..
— Что, лопать охота, Сапожок? — ухмыльнулся я.
— Страсть как охота, дядько, — бесхитростно закивал тот.
— Ну, идём…
…Уже под вечер, обустроившись на новом-старом месте, запасшись необходимым и вернувшись, я задержался на набережной. Ветер нёс запахи сырости и гари, серые тени крыс копошились в мусоре, а я всё глядел на мутную воду меж оплывших берегов.
От канала вечно тянуло холодом, будто из-под земли. И там, в глубине, откуда шёл этот холод, я чётко ощутил отголоски того же зова, что дотянулся до меня в самую первую ночь — когда я проломил стену окружного суда и ушёл в темноту.
Узел.
Он был где-то рядом, ощутимый, как больной зуб, но скрытый глубже. И чем больше я сосредотачивался, тем яснее понимал: тянет не сюда, не к Обводному. Нить уводит дальше, на северо-восток, за Неву.
Словно боясь, что меня теперь заметят, я резко развернулся, вернувшись «домой».
Тянуло за Неву, значит, хм…
— На Охту, — пробормотал я, и Савва, сидевший у печи, вскинул голову.
— Что, дядько?
— Там, — я кивнул в темноту, за окном. — Чую. Там сидит то, что я ищу. На Охте.
Мальчишка нахмурился, но не стал спорить. У него свой нюх — иной. Он видит пустые запахи там, где для других нет ничего.
— На Охте хмуро, — сказал он тихо. — Там и днём будто ночь.
— Тем лучше, — ухмыльнулся я. — Темнота — наше время. Я, Сапожок, по ночам ведь всегда работал, забыл, что ли?
— Не забыл, батько, как можно!
— А коль не забыл — то вставай, поднимайся, рабочий народ.
И присказки-то у меня уже здешние. Я встал, накинул пальто, проверил карманы. Савва тут же вскочил, готовый идти следом за мной куда угодно.
— Пошли, малой. Посмотрим, что там у них за вотчина. Если верно всё чую — интересные места у них на этой Охте. И дела там должны любопытные твориться.
Савва кивнул, и глаза его блеснули — не страхом, но азартом.
Мы вышли на улицу, и влажный ветер с канала ударил в лицо. Впереди лежала Охта — край, куда обычные люди лишний раз не суются.
И ещё было у меня чувство, что именно там и начнётся для Ловкача настоящее испытание.

Мы двинулись вдоль берега Обводного, на восток, туда, где канал отходил от Невы. Белая ночь заливала всё бледным, безликим светом: вода внизу поблёскивала мутным зеркалом, дома по левой, жилой стороне, стояли тёмные, пустые, словно мёртвые. Ни огонька в окне, ни голоса за ставнями.
Я чувствовал, как внутри поднимается тревога. Она не имела голоса, но толкала в спину, будто кто-то шептал: «Поторопись… не задерживайся… скорее, давай скорее!..».
И тогда я услышал это.

Позади, в гулкой тишине, возник медленный, размеренный цокот. Негромкий, но отчётливый — звук копыт по булыжнику.
Мы с Саввой замерли, потом разом оглянулись.
По берегу канала за нами шла лошадь. Серая, словно вырезанная прямо из утреннего тумана. От её шеи и крупа шли клубы белёсого пара, расползались по мостовой, плескались, словно волны, о стены домов, медленно стекали по травянистому скату к воде. Глаза у лошади светились жёлтым, точно ещё одни питерские газовые фонари.
Лошадь шла неторопливо, нетвёрдо даже, будто спотыкаясь, но шаг за шагом сокращала расстояние.
Савва вцепился в моё пальто, руки у него дрожали, но голос он пытался держать ровным:
— Дядько… это ж… конь. Всего лишь конь… Старый… хромой…
Я кивнул, хотя и сам чувствовал: ни один конь так не выглядит.
А внутренний голос уже отдал команду — нельзя дать ей нас нагнать. Ни в коем случае.
Я сделал шаг назад, отступая и сохраняя — для Сапожка — на лице самое спокойное выражение, какое только мог. Мол, и вправду, только кляча приблудилась. Внутри же лихорадочно перебирал варианты: дать бой? Но тогда я раскрою себя, своё местонахождение, свои силы. Враг узнает обо всём раньше, чем я буду готов. Нет. Бой — не вариант. Обмануть и ускользнуть.
Мы свернули к узкой арке меж домами. Лошадь хоть с виду и не торопилась, но копыта её стучали всё ближе, ближе. Казалось, что туман, исходящий от неё, сам подталкивает нас в спину.
— Держись рядом, малой, — прошептал я. — И в глаза ей не смотри!..
Сапожок трясся, но держался. Хотя, наверное, ему очень хотелось улепётнуть.
Однако он кивнул, и мы нырнули в переулок.
Но цокот не исчез. Теперь он раздавался со всех сторон, словно лошадь та шагала разом и по стенам, и по крышам, эхом отражаясь от камня. Я понял — уйти будет непросто.



Глава 11
Узел и пустота

Мы нырнули под арку, вокруг сомкнулась тьма, несмотря на белую ночь вокруг. Цокот раздавался всё ближе, хотя мы почти бежали, а серая лошадь с жёлтыми глазами, казалось, брела едва-едва.
— Сюда, малой! — прошипел я.
Мы метнулись в соседний двор-колодец: облупленные стены, ржавые трубы, дровяные сараи посередине. Савва тут же заметил:
— Батько! — и ткнул пальцем, намекая на проём в стене.
Мы юркнули туда, спустились по прогнившей лестнице в подвальчик и выскочили в соседний двор. Но цокот не отставал. Он словно прокатывался по воздуху — не по камню, а прямо по астральной жиле, что вилась за нами.
— Она нас чуёт, — процедил я. — Ну ничего, сейчас мы тебя, серая!..
Чистой силой Астрала мне сейчас не воспользоваться, но отчего бы не вспомнить кое-что из арсенала тех, кого я некогда поверг?..
Я отбил кусок штукатурки, быстро, в несколько взмахов, начертил на сырой стене кривую руну.
Воздух дрогнул. В арке впереди вспыхнула фантомная тень — словно ещё одна моя фигура побежала прочь.
Лошадь отозвалась — гулкий цокот раздвоился, словно метнувшись за фантомом. Но уже через миг кобыла вернулась — почуяла обман.
Савва шмыгнул носом, взвизгнул:
— Дядько, давай её в воду!
Мы резко свернули влево, пробежали ещё один двор, только уткнувшись в запертые по ночному времени ворота. Сапожок запрыгал в испуганном нетерпении, прикусив губу, не зная, как помочь — но я уже доставал из кармана те самые отмычки, что любезно оставил мне милейший Сергий Леонтьевич.
«Турецкая борода» провернулась со скрипом, и я пинком распахнул взвизгнувшие на ржавых петлях створки.
Савва был прав — канал оказался совсем рядом. Мы рванули к мосткам, проскочили мимо куч хлама и оказались у чёрной воды.
— Сюда! — Савва указал на перевёрнутую лодчонку.
Мы укрылись за неё, а мальчишка уже копошился — вязал из тряпок и доски что-то вроде куклы. Подсунул на край мостков и снова скрылся.
Я едва не усмехнулся: ай да Сапожок! Кукла в лунном свете белой ночи выглядела как человек, склонившийся над водой — потому что мальчишка, прибавил к ней, хоть, надо полагать, и неосознанно, что-то ещё, из Астрала, совсем слабое, почти совершенно незаметное. И с этой толикой фигура выглядела словно бы живой.
Цокот копыт вырвался из переулка. Лошадь вынырнула из тумана — ярко горят жёлтые буркалы, клубится пар; существо — кем бы оно ни оказалось — шагнуло прямо к приманке.
Я сжал кулаки, готовый в любой момент ударить Астралом. Но не понадобилось. Лошадь ткнулась мордой в куклу — и та разлетелась, плюхнувшись в воду. Туманное животное глухо заржало и шагнуло следом — в чёрную воду канала.
Вода вскипела белым паром, скрыв всё происходящее, резко запахло гарью. За завесою пара не было видно, что случилось с лошадью, как именно она изникла.
Однако таки изникла, исчезла без следа, а теперь и сам туман медленно уползал прочь.
Савва прижался ко мне, глаза его сияли от страха и восторга.
— Сработало, дядько!
Я кивнул, сердце колотилось, как в кузне.
— Сработало. Но запомни, малой: это только разведка.
Задавать вопросы о том, что и как он проделал с тряпкой и доской, я не стал. Он должен думать, что я-то прекрасно всё это знаю и умею. И потом — почему тварь распалась, едва оказавшись в воде?..

Мы перебрались через мост на другой берег. Небо над Невой было низким, затканным облаками, а сама река казалась сейчас бесконечной чёрной лентой, по которой медленно тащился дым предутреннего тумана. Вода пугливо блестела, будто знала — немало бессонных глаз пристально вглядывается сейчас в каждое движение, в каждый отблеск, прислушиваются к малейшему плеску, и оттого тоже пыталась замереть, ну точно будто мы с Сапожком за перевёрнутой лодкой.
Савва семенил рядом, всё ещё озираясь. Я усмехнулся и хлопнул его по плечу:
— Вот видишь, малой, мы её и одолели. А ты молодец — сам додумался, как действовать, команды ждать не стал. Умение думать самому — это половина дела. Остальное — руки да глаза.
Сапожок тотчас словно бы раздулся от гордости.
— Я ж думал, дядько, что если её отвлечь, то и… может, поверит.
— Она и поверила, — кивнул я. — А понял, отчего она в воде… сгорела?
Савва помотал головой.
— Не, дядя Ловкач. Прости. А в самом деле, отчего?
— Сила там течёт, — сказал я твёрдо, без тени сомнения. — А исток у силы этой, Сапожок, явно в тех местах, куда мы и направляемся…
Пареньку этого хватило.
Мы прошли ещё немного по пустынному берегу. Лишь кое-где тускло светили редкие фонари.
— А, малой, прежде ты с таким не сталкивался ли часом? — спросил я, будто между делом.
Мальчишка почесал затылок, задумался.
— Не сам я… Но слышал.
— Ну-ка?
— Да всё тот же Митяйка, — Савва ухмыльнулся, — в чайной у Марфы плёл. Мол, есть в Петербурге лошадь, вся из тумана. Словно призрак. Ходит по ночам, ищет хозяина, что её когда-то на живодёрне бросил. Жестокий был, избивал её, мучил. Так вот, теперь, дескать, она по городу бродит, его ищет, чтобы отомстить, значит.
Он помолчал, деловито оглядываясь, а потом добавил уже серьёзно:
— Байки, конечно. Только вот теперь я её сам видел… и уже не знаю, байки ли.
Я хмыкнул, глядя на бледную гладь Невы.
— Сказка — ложь, да в ней намёк. Только не всегда он виден, приятель.
Савва кивнул, прижимаясь ближе.
Мы шагали дальше, на северо-восток, туда, где ждала Охта. И с каждым шагом Узел отзывался всё отчётливее — глухим биением под землёй, словно гигантское сердце, зарытое в глубине.
Охта встретила нас белой ночной тишиной. Дома тут были ниже, стояли теснее, многие и вовсе перекошенные, вросшие в землю, словно прятались от чужого взгляда. За заборами темнели огороды — жалкие полузатопленные грядки. Ни звука. Ни собачьего лая, ни кошачьего мява. Словно сама жизнь стороной обходила этот угол.
Я замедлил шаг. Тревога росла с каждым мигом. Каждый вдох болезненно отдавался в висках и в груди. Узел был где-то здесь, совсем близко.
Савва втянул носом воздух, нахмурился.
— Дядько… пахнет. Странно пахнет.
— Чем это? — спросил я, хотя и сам чувствовал разлитое в воздухе тянущее, вязкое, липкое нечто.
Липкое, но при этом и пустое.
Мальчишка замялся, подбирая слова.
— Пахнет так… будто дом стоял-стоял, а люди из него вдруг ушли. И всё там осталось: вещи, хлеб на столе, лампа горела… а потом — бац! — и никого. И запах тот есть, а пахнуть-то и нечему.
Я молча кивнул. Он описал ровно то, что и я ощущал — пустоту, застывшую в тени за каждым предметом.
Я остановился, втянул воздух. Глухие удары под землёй отзывались в рёбрах — Узел был близко. И невозможно поверить, чтобы при таком изобилии астралоходцев с менталистами в городе Узел никто бы не обнаружил, а, обнаружив, оставил без присмотра. Нет уж, таких подарков судьба не делает. Здесь просто обязано быть кольцо дозоров. И прорываться силой — всё равно что самому себе петлю на шею набросить.
Нет, чтобы пройти часовых, требовалось иное: отвести глаза, перехитрить, проскользнуть мимо.
— Дядька, — зашептал Савва, — а как же ты лошадь туманную мне доверил? А если б…
Но не договорил, видел, что не ко времени допытываться. Я же осматривался и думал — да и нечего было мне мальцу ответить, если б и хотел.
Где сидят сторожа, я мог догадаться. Заброшенные дома по соседству, пустые и тёмные. Нигде ни огонька. Оно и понятно, к самому Узлу местные стражу едва ли поставят. Да они ближе и не рвутся — правильно, побаиваются. Не ведают толком, что стерегут, но глаз не спускают.
— Дядька Ловкач, — Савва снова тронул меня за рукав. — Может, я… впереди пройду? Гляну.
Я хотел его отшить, мол, мал ещё. Но он уже приосанился, ножичек за голенищем проверил. Горячо зашептал:
— Я пролезу, клянусь! Вон там, через ту дыру, глядите, я кошкой шмыгну, а вы тут подождёте. Коли что, мигом вернусь.
— Стоять, — вырвалось у меня, но поздно. Мальчишка только мелькнул в темноте — и скрылся, юркнув в прореху в заборе, где, казалось, взрослому и кулак не просунуть. Я чертыхнулся про себя. Хотел было рвануть за ним, но понял — и сам не пролезу, и себя выдам. Оставалось ждать.
Я стоял, прижавшись к стене полуразвалившейся избы. Снаружи тихо. Только капает вода где-то. Только Узел бьёт в такт моему сердцу. Жду. И чувствую — вот оно, новое для меня. Беспокойство за мальца. Я прежний, воин Лигуора, разве стал бы голову себе морочить? Использовал бы его как отмычку или щуп — сломался если, значит, выбросим и дальше пойдём. А сейчас… ждёшь и молишься, чтобы вернулся. Вот ведь дьявольщина.
Минуты тянулись мучительно. В тишине скрипнула дверь, донеслось покашливание стражника. Оно и понятно, это люди, просто люди, а, судя по запустению вокруг, сюда никто и не пытается соваться — ни свои, ни чужие. Вот и скучают стражи, и ушки на макушке уже не удержишь.
На всякий случай я пригнулся. Ну где этот Сапожок, чтоб он Лигуору достался!..
Ага! Шорох, быстро мелькнувшая тень. Савва, весь перепачканный, как из подземной трубы, вылез ко мне, одни глаза горят. Подбежал, шепчет:
— Дядько! Трое там, во-он в той избе. Сидят, будто за картами, а сами всё в окошко таращатся. Ежели отвлечь — то и пройти можно. А дальше-то… ещё два поста, но я и тропинку там сыскал, знаю, как сквозь дворы пробраться. Только… прикрыться чем-нить.
— Прикрыться? — тихо переспросил я, хотя уже понял, что он имеет в виду.
— Ну да, батько, прикрыться, так сделать, чтоб они в другую сторону пялились. Я… я немножко умею, а уж ты, дядя Ловкач, уж верно умеешь, я знаю!
Хм. Может, реципиент мой и впрямь что-то умел, пусть и очень немногое.
Савва ухмыльнулся, гордый — и сходил, и вернулся, и примет принёс. А я потрепал его по макушке пятерней и только тогда позволил себе выдохнуть.
— Молодец, Сапожок, — сказал я. — Ладно, теперь моя очередь глаза отводить. Твоя задача — смотреть, чтоб нас в спину не прихватили. Понял?
Он кивнул, как взрослый.
Мы пошли.
Вёл Савва уверенно, как всю жизнь здесь ходил: то пригнётся, то рукой махнёт — жди, мол, сторож у окна, — то шмыгнёт вдоль глухой стены, к чему-то прислушиваясь. И вот уже мы пробираемся меж полуразвалившихся бань да каких-то сараев с провалившимися крышами, а дальше — амбары, чёрные, вросшие в землю, будто и сами устали стоять.
Я шёл и недоумевал. Петербург совсем рядом — люди кишат, грохочет всё кругом, улицы многолюдные, площадь за площадью, высокие дома, дворцы, парки, ограды — а тут, в двух шагах от всей этой суеты, будто мир закончился. Ни полиции, ни жандармов, ни даже простых бродяг. Никто, ни единая душа сюда не заходит. Хотя иной дом — подлатай крышу, вставь окна — да и живи, нищему сойдёт. Ан нет. Нет никому дела. Или никто не дерзает.
Или же… кто-то нарочно держит это место таким. Чтобы пусто было, мертво. Чтобы любого, кто к Узлу полезет, за версту видно было. А если так — выходит, кто-то приказывает и полиции, и прочим властям лапы убрать да куда не велено их не тянуть. Значит, ниточки тянутся высоко, может, и вовсе до самого верха.
Мы крались дальше, и всё больше стражи вокруг я чувствовал. Тут засели — и там, в тёмных провалах окон, не меньше десятка, укрывшихся по заброшенным домам. Савва прижался к стене, ждал моего знака.
Здесь уже не проскочить, не пробраться.
— Прикрыться бы, батько, — одними губами вновь шепнул Сапожок. И был он совершенно прав.
Я втянул воздух, сосредоточился, щурясь. Силы во мне — по-прежнему на донышке, но и малое зерно можно в рост пустить. Силу я выцеживал буквально по капле, не залпом, не потоком, а тонкой, вязкой, прочной нитью.
Мир чуть дрогнул. Чужие глаза, что караулили в темноте, заскользили мимо, мы им казались сейчас лишь тенью ветвей, колыхнувшихся от ветра. Прикрылся я от сторожей ровно настолько, чтобы они на миг поверили в пустоту.
— Шевелись, малой, — прошептал я.
Савва юркнул первым, я следом.
Да, мне б сейчас хоть сотую часть прежней силы, я б им тогда глаза отвёл как следует — прошли бы мы с Сапожком, как по Невскому, прямо и в открытую. А так — всё равно таиться приходится, по теням прятаться.
Я ещё раз обвёл взглядом мёртвую округу, все эти покосившиеся бани и сараи — от Узла нас теперь отделяло лишь несколько шагов. Савва уже юркнул в очередную щель, я задержался — и только сейчас заметил, что сорная трава и та здесь будто примученная. Даже крапива, царица пустырей, лежит, как прибитая. Стебли низкие, хилые, слабые. И тут взгляд зацепился за странное: на пожухлых крапивных листьях проступил фиолетовый налёт — будто лиловый мох пробился. Или ворс какой-то.
Я присел, хотел коснуться пальцами — и тут же отдёрнул руку. Холодком отдало, чужим. Вовсе не земляным. «Ворсовое загрязнение», так ведь сказал чинуша?
— Дядько… — шепнул Савва, он-то уже дожидался меня у стены. — Ну, чего застряли?
Я выпрямился, сунул руку в карман, чтоб он не заметил, как подрагивают пальцы.
— Ничего, малой, — буркнул я. — Идём. Тут долго задерживаться нельзя.
И всё же взгляд ещё раз метнулся к лиловому налёту, что вспыхнул во мраке, будто метка, будто знак: «Ты близко».
Мы свернули в очередной двор. Забор перекошен, ворота распахнуты настежь, а за ними — пустая изба с заколоченными окнами и полусгоревший сарай. Я остановился, чувствуя, как сердце уходит вниз.
Там.
Там, под землёй, билось что-то огромное. Сначала это походило на звук приближающегося поезда, перестук колёс, шипение, низкий гул; но миг спустя я понял: это ритм. Здесь словно билось вросшее в саму землю сердце.
Ночь вокруг сделалась серой, бледной. Звуки исказились: шаги наши глухо отдавались вокруг, словно двор не двор, а громадный колокол.
Савва сглотнул, но не отступил.
— Тут оно, батько, — прошептал, утирая пот. — Прямо под ногами.
Я медленно вдохнул, выдохнул.
Вот он, Узел. Мы нашли его.
Ночь нависала над нами, словно тусклый саван. Всё вокруг казалось мёртвым — сарай с провалившейся крышей, покосившийся хлев, проржавевшая цепь, накинутая на калитку.
Я всматривался в тёмное нутро двора, туда, где билось невидимое сердце.
Узел лежал под ногами, и сразу становилось ясно — он иной. Не такой, как знакомые мне прежде. И он вовсе не был «молодым», как показалось мне в первую ночь свободы, когда я шёл по Литейному. Он не был свободнорастущим, не разбрасывал широко щупальца. Словно и вовсе не был предтечей нас, воинов Лигуора. Ибо сперва всегда появлялись именно Узлы. Мы приходили позже.
Этот Узел был очень древним, но вот небывальщина — разрастись он так и смог. Его словно сдерживало что-то, будто всяко сдавливали со всех сторон, сжимали, не давая расползтись — потому-то я и решил, что имею дело с совсем юным зародышем, может, ещё только с астральной проекцией.
Да. Я понимал Лигуор всё лучше. И свою миссию здесь тоже.
Мир с поистине могущественными менталистами, способными удержать в узде растущий Узел.
Внутренним взором я видел тяжёлые, кое-как обтесанные камни с рунными знаками, вросшие глубоко в землю под домом, под сараем, под этим захламлённым двором. Их было много, целая сеть, грубая и громоздкая, как цепи на заключённом. Чары, наложенные давно, века и века назад, по старым канонам — неуклюжие, несовершенные, но прочные. Они не позволяли Узлу расти, не давали ему распространиться по округе.
И всё же сила внутри копилась. Её не могли задушить окончательно. Она собиралась в глубине, как вода под дамбой. И эта энергия не оставалась нетронутой: кто-то умело отводил её незримыми каналами, питая что-то своё.
Я ощутил не ярость Узла — скорее бессильное напряжение, как у зверя в клетке. Всё вокруг — заброшенный дом, гнилой забор, покосившиеся постройки — были не просто разорением. Это была маска, созданная, чтобы прикрыть величественную, страшную конструкцию, скрывающую сердце под землёй.
Узел не просто был несвободен — он заходился в изнеможении рабского труда.
Да, этот мир нельзя оставлять так, как он есть. Я не зря появился здесь, и не зря в сундучке моего реципиента дремлет Завязь, тщательно спелёнутая белой тряпицей.
— Уходим, — глухо сказал я, а сам осторожно потянулся к поверхности Узла, «поскрёб» по ней, пытаясь собрать крохи силы. Лишь капелька, лишь отблеск, но и то пригодится. А больше нельзя, заметят.
Савва тем временем стоял на стрёме, озираясь из стороны в сторону. Он чуть отошёл, ища место получше, и я краем глаза заметил, как он влез прямо в заросли пожухлой крапивы. Той самой, чьи листья были покрыты фиолетовым ворсом. И сердце моё оборвалось.
— Савва, назад! — хотел я крикнуть, но сдержался. Нельзя. Только шёпотом: — Тихо, понял? Давай оттуда! Быстро!..
* * *
Вечером того же дня, пока Ловкач и Савва ещё не покинули своего убежища, там же, в рабочих кварталах у Обводного, девушка в розовом платье осторожно зашла в узкую дверь, над которой красовалась изрядно облупившаяся вывеска — «Присяжный повѣренный Кацъ».
Ножки в старых ботинках помялись немного, а потом ступили на лестницу, глупые оборки колыхнулись. Скрипучие ступени вывели на тесную площадку с единственной дверью. Девушка робко постучала.
— Заходи, — раздалось в ответ.
Скрипнули петли.
Мигель, развалясь, сидел за просторным столом, крытым зелёным сукном. На столе лежали бумаги — но все листы были повернуты вверх пустыми сторонами.
— Садись, Поля.
— Благодарствую, сударь Мигель Себастьяныч, — прошептала она.
Тот не стал даже кивать.
— Слушай внимательно, Полина. Ты девица неглупая, понимаешь, что к чему. Догадалась уже, что нужен мне этот Ловкач, верно? И не мне одному, любезная, — Мигель многозначительно поднял палец вверх. — Большие люди его ищут, очень большие. Ты последняя его видела, во всех подробностях разглядела, так ведь?
— Так, Мигель Себастьяныч…
— А коль разглядела да запомнила — ты ведь запомнила, Поля, верно?
— Запомнила, сударь Мигель, всё как есть запомнила!.. И… когда закричало на улице над конкой что-то, никто не услыхал, а мы с Ловкачом услышали!.. И… ведь знал он, что там кричит, вот истинный вам крест, знал!
— Это почему ж ты так решила?
Лоб его разгладился. Сидел он всё так же, развалясь, но вся вальяжность исчезла, осталась одна лишь поза, положение рук и спины.
— Я-то… Ох, перепугалась до смерти, Мигель Себастьяныч, а он-то как: прищурился лишь эдак, знаете, как охотник, дичь завидев. Знал он, что там кричит и откуда нечисть эта взялась!
— Знал, значит… — пробормотал Мигель, глядя в потолок. — Знал и ничего не сделал… Так, Поля. Хватит тебе по улицам шататься. Будет тебе настоящее дело, — он подался вперёд и так взглянул девушке в глаза, что та вздрогнула. — С сегодняшнего дня давай-ка, отправляйся по трактирам да кабакам, что возле Обводного. Молчи! Никого там не цепляй, компанию разделить не предлагай. Оденься скромно. Там чаю выпей, здесь калачу съешь. И гляди, гляди в оба — ищи Ловкача. Он нынче с пацаненком ходить может, пара приметная. С содержателями поговори, только осторожно, а то ещё за филёршу примут. Ну, чего глазами лупаешь, чего сказать хочешь?
— Так Мигель Себастьяныч… я ж не заработаю ничего… а у меня мама да сестрёнка меньшая…
— Не ной, — поморщился Мигель, словно от кислого. — На вот тебе, я сегодня добрый.
На стол легли две пятирублёвых купюры. Глаза у Поли так и вспыхнули.
— Хватит вам с родительницей да с сестрою. Но смотри же, в оба гляди!.. И себя скромно держи, чтобы никто не подкатился бы. Уяснила? Платье у тебя есть, не вот такое вот, а чтобы за приличную сойти?
Поля вздрогнула, закусила губу от обиды, дёрнулись глупые рюши.
— Само собой, имеется, сударь Мигель Себастьяныч. Платье горничной, есть у меня один клиент на Морской, старичок, домой к нему хожу, так он всегда велит мне как горничная одеться, чтобы, значит, не заподозрили…
— Горничная? Отлично. Корзинку ещё возьми, полотенцем прикрой — мол, по делам бегу, устала, зашла перекусить. Перекусывать за свой счёт станешь. Я тебе достаточно выдал. И гляди, в оба гляди!
Черные глаза его будто бы прошивали девушку насквозь.
— Буду глядеть, Мигель Себастьяныч! А вот только… коль и впрямь Ловкача этого увижу, что тогда?
Тот постучал пальцем по столу, глухо, без стука, будто молча призывая и девушку, и всё-всё в этом кабинете к порядку.
— Если он один — подойди, разговор заведи, как ни в чём ни бывало. Мол, что ж было — от страха того никак отойти не могу. Держись скромно, к себе не зазывай, к нему не навязывайся. Я за тобой никого пускать не стану, Ловкач — бестия хитрая, спугнуть можем. Так ты давай сама. Лучше всего, Поля, чтобы он тобой заинтересовался. Нет, совсем хорошо, если б ты его к себе и впрямь зазвала, но я в такую удачу не верю. Но без ужимок, ясно ли? Сведи знакомство честное, разговори его. К себе расположить постарайся. Следить за ним не пытайся, но куда направится — наблюдай. И мне сразу же знать дай. Коли и впрямь найдёшь мне Ловкача — не придётся тебе больше клиента на улицах да в пивных ловить. Пристрою тебя в дом хороший, в дом богатый, к князьям Куракиным, в горничные. А там уж не теряйся — молодой князь Михаил там шибко до вашей сестры охоч. Ну как, нравится?
— Ох. Мигель Себастьяныч, ох как нравится! — Поля умоляюще прижала руки к груди. — Ох, спасибочки вам сердечные!.. Ох, да как же мне вас поблагодарить?.. Может…
— Э, нет. Я при деле. Давай, ступай, Поля.
За девушкой закрылась дверь. Мигель поднялся, заложил руки за спину, осторожно глянул в щель меж шторами. День угасал, рабочий люд торопился по домам; Мигель, то ли цыган, то ли испанец, постоял, постоял, потом перевернул один из документов, пробежал глазами, поморщился.

— Я не я буду, если он там не появится. И, быть может, уже сегодня.

Он вернулся к столу, взял перо; на бумаге выстраивались неожиданно аккуратно выведенные строчки. Закончив одно письмо, Мигель взялся за другое; тщательно запечатал в два разных конверта, вышел из конторы, столь же тщательно заперев дверь.

…На одном конверте значилось — «Его светлости князю Ивану Михайловичу Шуйскому», на другом — «Их светлостям князьям Куракиным».

Мигель начал действовать.



Глава 12
Сила и стража

…Савва только кивнул, выбираясь на чистое место. И я уж хотел хоть двумя словами его отругать за неосторожность, сам выпуская пар, как слух мой уловил смутное движение за покосившимися домами: стража.
Что-то их насторожило — а может, просто пришло время очередного обхода.
Или они заметили наш след, что, конечно, вряд ли.
Я махнул Савве — мол, давай за мной; приложил палец к губам. Теперь я возглавлял наш маленький отряд, возвращались мы тем же путём, что пришли.
Однако стражников впереди появлялось всё больше и больше. И… странная это была стража. Обычные люди, но и не только. Были среди них и иные, я ощущал это.
И Савва тоже — нагнал меня, подергал за рукав.
— Дядько Ловкач… пахнет тут… пахнут…
Всё точно, малой. Против нас не только люди, но и конструкты Астрала. И их не вызывали специально, значит, это кто-то вроде Наблюдающих, следовательно, не слишком опасных именно в бою.
Если только…
Если только это не окажется чем-то вроде той пары преследователей, с которой началось моё знакомство с этим миром.
Но что, если тот самый «монах» и его напарник как раз и были теми «изменёнными», на которых опираются астралоходцы и менталисты?..
Впереди раздался изумлённый возглас.
— Куды⁈.. Ты хто⁈..
Кажется, стражник, явившийся первым, изумился куда больше, чем следовало бы, обнаружив рядом подоспевшую помощь.
А я в этот самый момент ощутил дуновение Астрала.
Узел ожил, пробудился к жизни, словно предлагая — вот он я, тут, давай, зачерпни силы, освободи меня!..
— Пригнись! — зашипел я на Савву.
Нет, не пронесёт, понял я миг спустя. Тут, подле Узла, чуткие к веяниям тонкого мира сущности могли видеть меня куда чётче.
Сейчас ещё, небось, гончих выпустят, мелькнула мысль.
— Держись ко мне ближе, малой!..
Савва судорожно закивал. И ножик у него уже в кулаке — молодец пацан, труса не празднует.
Я чуть-чуть, осторожно, словно невесомым пером, коснулся Узла. Ощутил его мощь, его глухую ярость, вызванную веками заточения. Вновь узрел, хоть и не глазами, сковывающие его древние руны и сигилы. Мастерами ставлены, не вдруг взломаешь; однако мне это и не к чему. Ловкач — он на то и Ловкач, чтобы собственные тропы прокладывать, а не чужими трактами ходить.
Вы на нас конструкты, а мы на вас —
Мастеру не надо много силы, чтобы создать «шумелку».
Дважды один приём я стараюсь не употреблять, но сейчас в дело вновь пошёл астральный фантом, подобный тому, что я применил, сбивая со следа Наблюдающих. А «шумелка» — потому что должен он был ещё и шуметь, вводя в заблуждение простых стражников.
И точно — серый сумрак питерской ночи засвистел, завопил на разные голоса. Сработало.
— Сюды!
— Здеся он!
— Держи!
— Хватай!
— Заходи!.. Окружай!..
Фантом этот просуществует хорошо если минуту, но большего мне и не надо.
Зато теперь я чётко ощущал — на меня надвигались четверо. И они, похоже, не знали точно, где я, а принюхивались вокруг, подобно ищейкам. «Шумелка» сработала, они решили, что засекли меня.
Тупые, однако. Сильные, но тупые.
Гончие Астрала пока не подоспели, и я ещё не развернулся в полную силу.
Узел за моей спиной вдруг дёрнулся, как мне показалось — от боли.
Что там? Что такое⁈
Словно чьи-то жадные пальцы зашарили по поверхности Узла. Потянулись к укрытым рунам, словно пытаясь снять, расшатать защиту.
Я обернулся — за углом смутная тень, резко метнувшаяся было прочь. Что-то было в ней знакомое, очень…
— Дядько!..
Савва тоже заметил.
Стражники, отвлечённые «шумелкой», ещё не подоспели, однако что этот тип тут пытается сделать с Узлом?..
Согнувшаяся в три погибели фигура метнулась из одного пятна тени в другой, пытаясь зайти мне за спину. Узёл дёргался, вздрагивал, но старые цепи держали крепко.
Неведомый кто-то хочет взломать защиту?..
Он что, спятил?.. Если снять все замки прямо сейчас, тут будет —
Огненный шторм. Пламя до неба. Страшно станет бушевать вырвавшаяся из-под спуда сила, что так долго оставалась взаперти.
А может, не огонь. Может, неведомая эпидемия. Или нашествие ядовитых насекомых, невиданных и небывалых.
Сила Узла принимает множество форм. И если не знать, как ей пользоваться…
Нет, не надо тут сейчас ничего трогать!.. Не зная броду, не суйся в воду!..
Кто бы ни скакал там сейчас по теням, на меня он нападать не пытался. Не я был ему нужен, не ко мне он шёл.
А меж тем там, где гомонила стража, что-то вдруг изменилось. Словно чьи-то новые глаза, открывшись, глянули на меня, вернее, попытались углядеть меня сквозь стены и заросли. Четыре пары чужих глаз, совсем чужих.
Прячущийся у меня за спиной внезапно осмелел, полез у Узлу куда нахальнее, явно пытаясь расшатать один из рунных камней. Нельзя сказать, что у него всё получалось, но кто её знает, эту додревнюю защиту⁈
Я решился.
— Э! Пошёл прочь!..
Если там просто человек, я уложу его, не прибегая к силам Астрала.
Тень метнулась в сторону, а потом угодила в полосу света — и я узнал Мигеля.
Старый приятель. Что ж ты, собака бешеная, тут делаешь⁈
Мигель же не стал тратить слова даром. Револьвер был уже у него в руке, и ствол глядел не на меня — на замершего Савву.
— Без глупостей, Ловкач!..
Холодная, спокойная ярость. Хотя как ярость может быть «спокойной»? — однако у меня так и вышло, глаза не наливались кровью, алый туман не застилал взгляд, я чётко видел всё и понимал.
Мигель уже однажды стрелял в меня, и тогда подсознание моё остановило пулю. Савву мне так уже не спасти.
И я, недолго думая, швырнул в Мигеля первым, что подвернулось под руку, не мудрствуя лукаво, используя собранные с Узла крохи силы.
Так же, как я ударил посягнувшего на меня соратника — бывшего — после взятия последнего города.
Мигель бросился наземь ничком, но, хоть и юрок был, но не юн — вышло недостаточно быстро. Незримый клинок мой врезался в землю, там, где только что мелькнула фигура этого не то испанца, не то цыгана, взметнулись языки огня, полетели какие-то ошмётки, надо полагать, человеческой плоти.
Вот так. Я тебя достал.
— Дядько!.. — взвыл Сапожок с отчаянием.
Кажется, стража сообразила, наконец, что тут делается и, развернувшись, попёрла на нас.
Четверо тех, что пялилсь на меня нелюдскими взглядами, почти столкнулись, кинувшись ко мне всем скопом.
— Малой, падай!..
Савва повиновался мгновенно — тут же слился с землею, ведь брусчатки в таком месте никакой не было.
Мой собственный конструкт родился в следующую секунду. Простой, но мощный. Он, конечно, выдаст меня, покажет им моё точное местонахождение, и гончие попытаются прорваться, но ничего — я готов, я их встречу.
Давеча мои преследователи выпустили на меня Малого Охотника. Наивные. Думали, меня испугает эта тварь; сейчас я, по-прежнему не входя в Астрал, вызвал из самого верхнего слоя на первый взгляд слабое, почти беспомощное создание — Зерновика.
В обычном виде это смесь мельчайших гранул, зёрен света и тьмы, плавно колыхающаяся возле самой границы тонкого мира. Не опасен, им пренебрегают даже астралоходцы-новички. Однако Зерновика можно собрать в тугой комок, так что противоположные по своей сути частицы оказываются слишком близко, и…
Следует взрыв. Если проделать это в Астрале, то возникнет дыра, провал, неожиданно глубокий, чуть ли не до самой границы с Астралом Срединным. Может втянуть и незадачливого подрывника, если тот не знает, как это сделать правильно.
Я — знал.
И в этом разница.
Здесь, в реальном мире, Зерновик был даже красив. Чёрно-жёлтый шарик, угольная тьма и золотистый свет, соединённые на миг вместе.
Ему не удержаться, ему надо разрушиться, чтобы вернуться обратно.
Я послал его к ним — лёгким, легчайшим усилием. Охотники не должны понять, что их достало. Гончие, конечно, поймут, и следящие за всем этим опытные менталисты поймут тоже (а я не сомневался, что к таковым относится и Сергий Леонтьевич); но, когда они разберутся, что к чему, я буду уже далеко.
Туда, где, разом бестолково ринувшись ко мне, сгрудились те четверо, миг спустя последовал свернутый в тугой кокон Зерновик.
Столб огня взвился куда выше крыш, земля подпрыгнула, к самым облакам взлетели горящие брёвна — там разметало несколько домов, самое меньшее.
Накрытие, как сказали бы местные артиллеристы.
— Уходим, Савва, — сказал я почти спокойно. — Вот теперь можно.
Прямо перед нами с небес шлёпнулось нечто тяжкое, металлические, исковерканное почти до неузнаваемости.
Но я-то сообразил сразу — погнутые медные трубки с раструбами, торчащие, словно на спине диковинного морского гада.
Точно такую же диковинку носил на спине тот самый «монах».
И теперь я знал, что это такое.
Астраломеханика.
То есть он действительно не был человеком.
Пора было уходить, пока не явилось подкрепление.
За ближайшими домами гудело, разгораясь, пламя. Отличное прикрытие.
— Савва! За мной!
Угол ближайшего дома заскрипел, покосился, и к нам вышел он, монах — один, толкнув плечом серые брёвна, словно лень ему было сделать два шага в сторону; а, может, мог он сейчас двигаться только по прямой, не в силах свернуть.
Вышел шатаясь, но живой. Ряса обгоревшая, лицо местами обуглено, вместо глаз — мутное стекло линз, а за спиной покорёженный аппарат дымит, и медные трубки, у него оставшиеся целыми, будто жабры выброшенной на берег рыбы, ещё пульсируют, шевелятся, словно живые, выдыхая алое. И с каждым выдохом этой гадости меня словно окатывало липкой волной — не боль, нет, именно вязкий паралич, лишающий сил и воли.
Но на сей раз я не поддамся.
— В сияние не гляди! — бросил я Савве, прикрыв на миг его взгляд ладонью. — На землю смотри, на ноги гада этого!..
Трубки извергали алый свет в такт дыханию. Враг мой надвигался медленно, с явным трудом. Алое сияние усилилось, приугасло, вновь сделалось ярче. Хорошо. У источника, чем бы он ни был, есть ритм, его можно поймать.
— Ловкач, — просипел чужой голос. Искажённый не совсем человеческой гортанью, звучал он глухо, разобрать можно с трудом. — Прекрати. Ты не знаешь, с чем связался…
Ой ли? Я отлично знал, с чем, несмотря на дыры в памяти — и моей, и моего реципиента.
Враг сделал шаг, ещё. Израненный и изувеченный, он, тем не менее, твёрдо держался на ногах.
Тут уж не до жиру и не до экономии. У меня нет сил на формирование и вызов настоящих, боевых конструктов, но и эфирная мелочь, обитающая, как и Зерновик, на самой границе Астрала, в умелых руках — страшное оружие.
Первой пошла Свечная Тень — крошечный огонёк вспыхнул и тут же погас, приняв на себя первую волну алой дряни. Вязкая тишина вокруг уплотнилась, и алое — чем бы оно ни было — распалось, не в силах преодолеть этот барьер, в котором тонут не только звуки, но и многое, рожденное Астралом.
«Монах» же только хрипло хохотнул.
— Прекрати, — повторил он. — Ты должен быть с нами, а не против нас.
Аппарат его, тоже с хрипом и кашлем, но изверг вторую волну алого, и я знал, что повторить фокус не удастся — астральные конструкты не патроны в барабане револьвера.
А про то, с кем я должен быть — слышали, и не раз. Но я — Ловкач, я сам решаю, с кем я и против кого.
Поэтому вторую волну я перехватил Песочными Голосами: сжал их в ладони и выпустил веером. Шорох сухого песка, словно прямо здесь перешёптываются никогда не видавшие влаги барханы мёртвой пустыни. Песочные Голоса ненадолго разрушают простые отдаваемые команды, и «монах» на миг запнулся, мотнув головой, будто сама мысль у него оборвалась на полуслове.
На миг — только на миг. Линзы вспыхнули, аппарат за спиной кашлянул багрянцем, и он ударил. Не руками — и воздух вокруг нас содрогнулся, в ушах зазвенело, в голове помутилось.
«Звонницы». Тоже астральное создание, но «монах» его не вызывал. В его машине стояли свои, механические, и, кажется, настроены они на резонанс Узла. Вызывают дезориентацию, головокружение, в чем-то похожи на Голоса.
— Тебе всё равно не пройти. Ты силён, но мы — куда сильнее.
Голос, как мне казалось, знаком. Да знаком и сам «монах», так похожий на того, что преследовал моего реципиента, пока я не вмешался в игру.
Хорошо. Тогда сыграем в ту же игру.
— Подавись ты своими уговорами!..
Я крутнулся, уходя влево, а там, где я только что стоял, вспыхнул Лоскутный Образ; алый выдох ударил именно туда — фантом тонко вскрикнул и разлетелся хлопьями чёрного пепла, словно бумага в огне.
«Монаха» шатало, аппарат его захлёбывался, из щелей и трещин корпуса сочилась, словно сукровица, тёмная маслянистая жидкость. Используя момент, я атаковал — Стеклянной Лисой. Быстро-быстро замелькали мелкие многоугольные грани астрального создания, махнул длинный рыжий хвост.
Полоснула — молнией, блеснула хребтом и сорвалась под ноги «монаху». Тот, вроде бы только что отбивший удар, не удержался, впечатал тяжёлым сапогом, и зря — грани лопнули, и впрямь словно тонкое стекло, окутав «монаха» и его агрегат облаком сверкающих искр, режущей алмазной пылью. Скрежет, тонкий визг, и жуткая машина поперхнулась, во все стороны брызнула всё та же тёмная жизнь, только теперь ещё и дымящаяся. Трубы затряслись, как в лихорадке, алое сияние сменилось гнилостно-зелёным, распространяя вокруг отвратительное зловоние, но вот паралича от него я уже не чувствовал.
— Есть, — сказал я самому себе.
Он услышал. И понял. Линзы повернулись, нашли меня; поднялась рука в перчатке, на пальцах мелькнули крохотные медные язычки — направляющие. Зная, что агрегат погиб, он готовил удар чистой силой. Сейчас пришпилит, как бабочку.
Я ответил Шепчущим Эхом. Оно разом заискрилось, перекручивая его собственные команды — в моей голове отозвалось обрывками: «— держи… — сюда… — стой…», но для «монаха» это стало какофонией из его собственных приказов, и рука дрогнула, враг мой промахнулся буквально на волосок. Удар пришёл косым веером, лизнул стену избы — и та загорелась сразу, будто была вымазана смолой.
Но я уже подстроился под ритм, с каким дышало отравленное нутро агрегата за спиной у врага. Пора кончать.
— Савва, — сказал я негромко. — Малой?
— Да, дядько, — раздалось у самого плеча. Нож у Саввы был по-прежнему в руке, и рука эта, худая и костлявая, не дрожала.
— Будь готов. Как скажу — кидай железку свою вон туда, где трубки к спине сходятся. В меня только не попади, — добавил я и услыхал, как мальчишка хихикнул, несмотря ни на что.
Так-то оно и хорошо.
Я достал «монаха» уже собственной Звонницей, направив её не в щиты «монаха», а в сплетение медных кишок. Звон раздался, словно разлетелся вдребезги хрустальный бокал; аппарат охватило судорогой; по трубкам пробежали тусклые алые волны, один из раструбов провалился внутрь, ещё два зашипели, извергая пар. Алое сияние на мгновение погасло, потом вспыхнуло вновь — неровно, слабо.
«Монах» не упал. Всё ещё стоял. И от него катились теперь во все стороны волны чистого жара. Последние секунды перед…
— Теперь! — крикнул я.
Савва, как кошка, вылетел из-за моей спины, метнул нож — короткий, уверенный бросок. Клинок влетел в сплетение искорёженных труб, машина захлебнулась; оттуда, из нутра, раздался глухой гул, уже не астральный, а как у закипающего котла.
Он сейчас шмальнёт, понял я. Жахнет взрывом, чтобы забрать нас с собой. Ловкач — не герой, но и не дурак.
Я выкатил Пылевую Тень — облачко безобидной на взгляд пыли, швырнул её ему под ноги. Жуткую фигуру с покорёженными трубками на миг окутало настоящим пылевым облаком, оно втянулось внутрь изувеченного, но всё ещё опасного агрегата сквозь оставленную ножом Саввы прореху.
Раз, два — и…
— Ложись! — прижал я мальчишку.
Из всех щелей аппарата хлынул зеленоватый дым, окутавший «монаха»; я увидел, как лопаются линзы и рвется кожа, обнажая неестественно белый череп. Враг мой захрипел — и рухнул, агрегат застыл оплавленной грудой бесформенного металла.
— Не подходи, — сказал я Савве, дёрнувшемуся было забрать свой ножик. — Пусть остывает. Такой-то даже и мёртвым цапнет — мало не покажется. А перо мы тебе другое достанем, лучше прежнего.
— Дяденька Ловкач… он ведь… он не человек? — Савва кивнул подбородком на лежащую груду останков.
— Нет, малой, — ответил я, не оборачиваясь. — Даже если когда-то и был. Теперь он — астраломеханика.
— Дяденька Ловкач, а эта, как её, астра… астро…
Я едва успел оттолкнуть мальчишку — прежде, чем всё та же пара гончих отыскала-таки лазейку. Призрачные когти впились в края расширяющейся щели, множество причудливо перекрещивающихся граней становились мордой злобного зверя, воплощаясь в нашей реальности.
— Отходим, — процедил я сквозь зубы.
Здесь, около Узла, твари куда сильнее. Мне надо выманить их на место почище, прикончить уже там.
Мы пятились, а воздух там, где мы только что стояли, сверкал и переливался множеством причудливо изломанных жемчужных линий, открывались и вновь схлопывались провалы в тонкий мир, и торчала наружу, жуткая и нелепая, парящая над землёй чёрно-палевая башка адского пса с распахнутой алой пастью.
И если бы только это.
Справа и слева я ощущал приближение целой людской цепи — дюжина, не меньше.
Вот один неосторожно высунулся на открытое место — тёмные одежды, но на груди, словно в насмешку над всеми мерами предосторожности, выделялась яркая, золотистая эмблема — словно кто-то специально хотел, чтобы его опознали, пусть, мол, все знают, кто явился сюда, кто вступил в бой. За ним второй, третий — они словно нарочно показывались, и у каждого слева на груди я замечал всё ту же золотистую эмблему, что-то вроде герба — золотая птица, воинственно подъявшая крылья и развернувшая хвост на чёрном фоне.
— Д-дядя Ловкач?..
Савва дрожал. Оно и понятно, откуда мальцу знать, как противостоять гончим Астрала?
Нам приходилось отступать. Или, как я предпочитаю звать это — «перестраиваться и занимать более выгодные позиции».
Первая гончая материализовалась уже почти полностью. Вцепившись в меня, тварь тут же вновь нырнёт в верхние слои Астрала, унося с собой мою жизненную эссенцию, которую местные прозывают «душой».
Не бывать такому.
— Живее, — я махнул Савве.
Сил у меня немного, расходовать придётся экономно.
Мы не бежали — никогда не поворачивайся спиной к опасности! — но и не пятились, аки раки. Цепь преследователей, похоже, решила вежливо пропустить вперёд гончих, что лишний раз доказывало — ребята эти ой как непросты. Простые смертные с воплями разбежались бы уже кто куда.
Савва шагал рядом, напряжён, внимателен — старается; за нашими спинами подозрительно быстро начал угасать пожар. Пламя опадало, словно какая-то сила не давала ему разгуляться.
— Молодец, Савва.
— Спасибо, дядь Ловкач, — выдохнул он шёпотом, с восторгом глядя на меня. — Дядя Ловкач, а ты меня научишь этим штукам? Ну, которыми ты этого, с трубками, прищучил?
— Научу, — пообещал я, ничуть не кривя душой. У парнишки и впрямь способности. Толк выйдет, только объяснить, поднатаскать.
Сапожок просиял, чуть на одной ножке не запрыгал, несмотря на погоню за нами.
Мёртвый квартал оставался позади. Я ждал этого характерного толчка силы, когда гончая наконец протиснется в эту реальность; как только это случится и обе твари ринутся в погоню, я их встречу.
И, ручаюсь, им эта встреча не понравится.
И тут Савва пошатнулся. Задышал вдруг тяжело, словно таща в гору на спине неподъёмный груз. Споткнулся.
— Ты чего, малой? Держись ближе, от людей оторвёмся, а твари эти пусть нас нагонят, я им покажу!..
Он кивнул, мол, конечно, но лицо у него сделалось странным, словно посерев. Я подумал сперва — от страха, но нет: губы у него потрескались, на висках выступил липкий пот. У моста пацана уже начало трясти мелкой дрожью.
Проклятье, что с ним?..
И тут до меня донёсся тот самый толчок, которого я ждал. Гончие прорвались и мчатся прямиком на нас. А прямо за ними, ничуть не смущаясь присутствием жутких потусторонних монстров, спешит та чёртова дюжина — я не сомневался, чьих-то прислужников.
Бежать нет смысла.
— Держись, малой!..
Но Савва лишь зашёлся в жестоком кашле. По подбородку его побежали тёмные струйки, слишком тёмные для крови.
Гончие приближались.
Неслись прямо на нас по пустой и мёртвой улице, в полном безмолвии, беззвучно, летели, словно не касаясь земли — да, собственно, так оно и было.
Я встал в позицию. Узел уже достаточно далеко, так что…
Выстрел, и пуля свистнула над головой. Ребята с вышитой золотой птицей, подозрительно смахивавшей на петуха, шутить не собирались, но и вступать со мной в ближний бой не думали тоже.
Но прежде, чем я успел им ответить, выстрелы загремели уже у меня за спиной.
Передовая гончая словно натолкнулась на незримую преграду, лапы подкосились, она рухнула, забилась, её товарка резко осадила, замерла, вскинула морду —
Ещё выстрел, и вторая тварь, с жалобным воем, словно и в самом деле раненая земная псина, ринулась наутёк.
— Ловкач!.. — вдруг раздался у меня за спиной низкий мужской голос.
Эт-то ещё что такое?..
Я резко обернулся.
Четверо. Трое чуть позади, с револьверами в руках, и явно заходят мне с боков. Прямо перед ними — немолодой дородный мужчина, хорошо и богато одетый: костюм-тройка с жилеткой, аккуратно повязан галстук, блестит золотая цепочка карманных часов; аккуратно подстриженная, ухоженная бородка.
Боковым зрением я увидел, как еще два молодца появились из пустых окон заброшенных домов слева и справа, отрезая мне все пути отхода., отрезая мне со спины.
— Мы рады встрече, — бросил новоприбывший.
— Вы — это кто? — прищурился я.
Я видел, что меня очень грамотно взяли в «коробочку».
— Мы — это «Детский хор», любезный сударь Ловкач.



Глава 13
Травница и трава

Савва тяжело всхлипнул, уцепился за мной рукав; кажется, парнишку уже не держали ноги.
— Соблаговолите, сударь Ловкач, вместе с нами покинуть сие место, пока они не выпустили на нас кого-то посерьёзнее этих милых пёсиков. Мы подстрелили одну, но она просто распадётся, сбросит эту оболочку и уйдёт в Астрал.
— Я пойду не с вами, а куда мне самому нужно, — отрезал я. — У меня…
— Профессор!.. Голицынские! — вывернулся из-за угла ещё один тип с револьвером. — Псы их со следа сбили!.. Но сейчас обратно нас нагонят!
Да, ничего себе «Детский хор», славные там детишки…
— Челядь Аркадия Голицына, — вполголоса бросил мужчина с бородкой. — Отчаянные сорвиголовы, как и он сам. Идёмте, сударь Ловкач. Если, конечно, в ваши намерения не уходит устроить знатную потасовку прямо тут, вблизи Узла.
Можно было и впрямь устроить знатную потасовку, раскидать этих «хористов», но…
Савва застонал и, не в силах больше стоять на своих двоих, осел прямо наземь.
— А сей молодой человек нуждается в помощи. И я даже знаю, где её могут оказать.
— Сам разберусь, — я смотрел прямо в глаза «профессору».
— Бесспорно, — он хладнокровно кивнул. — У вас как же, оружие есть? Потому что мы ведь с вами стоим да спорим на виду, сейчас до нас доберутся сперва люди Аркадия Голицына, а потом и стража Узла, которая осталась. Не сомневаюсь, что вы, с вашими нынешними способностями, выйдете сухим из воды — правда, юношу в таком случае придётся списать как сопутствующие потери.
Я молча подхватил Савву на руки.
Ловкач не бросает своих. И не списывает их в «сопутствующие потери». Если я строю свою команду, вершу свой род, то Сапожок — не просто из нужных мне людей. Он именно свой.
— Разумное решение, — одобрил «профессор», а его спутники выразительно навели на меня оружие.
…Против ожиданий, «хористы» направились не к мосту, но прямо к берегу Невы, где их ждали предусмотрительно укрытые лодки.
Когда мы уже оттолкнулись, позади вдруг призраком возникла вторая гончая, та самая, что скрылась, подраненная кем-то из боевиков Профессора.
Тот спокойно извлёк из-за пазухи, из плечевой кобуры внушительного вида револьвер, прицелился с двух рук. Я успел ощутить странный холодок, исходивший от патронов в барабане.
Непростой ствол, и для тварей это не обычный пугач.
Выстрел — и гончая конвульсивно дёрнулась, покатилась по откосу к воде, стремительно утрачивая очертания обычного, хоть и очень крупного, пса, оборачиваясь бесформенным облаком причудливо перекрещенных граней.
— Гильза американская, четыре с половиной линии. На их деньги, как говорится — сорок пятый калибр. Пули, как вы уже поняли, сударь — те мои собственные, специальные.
Мне было не до его похвальбы. Я склонился над Саввой, которому явно становилось всё хуже. Он дрожал, как в лихорадке, взгляд мутнел, под глазами легли синеватые тени.
Тут-то и кольнуло меня — холодной, обжигающей догадкой. Крапива с фиолетовым ворсом. Чёрт. Астральное загрязнение. Сергий Леонтьевич не зря толковал об этом, только тогда я не слушал. Иным был занят.
— Малой, — сказал я, пытаясь придать голосу твердость, но сам уже понимал: дело плохо.
Он поднял на меня красноватые глаза и прошептал:
— Дядько Ловкач… прости… зацепило меня… чем-то…
Да уж, парень, зацепило тебя, и, верно, крепко. И — проклятье! — я-прежний справился бы с этим играючи, знал, что делать, когда Астрал добирается до неподготовленных, но сейчас память оставалась девственно чистой, хотя я дёргал за все ниточки.
Чем же помочь? Как спасти?
Я присел рядом с Сапожком — дрожь сотрясала его всё сильнее, глаза мутнели ещё пуще, дыхание сипло рвалось из груди. На губах появилась кровянистая пена.
— Молодому человеку требуется немедленная специализированная помощь, — сугубо деловым тоном сообщил Профессор.
Мне очень хотелось вышвырнуть его за борт его собственной лодчонки.
— Вы, разумеется, только и можете её оказать?
«Хористы» старательно налегали на вёсла.
— Нет, — не без удовольствия заключил Профессор. — К сожалению, я специалист по э-э-э, несколько иным аспектам астральных проявлений… Поэтому порекомендовал бы — несмотря на неприятие моё всех этих простонародных суеверий — травницу, бабу Веру. Веру Филипповну. Впрочем, что я, вы же должны её знать…
— Спасибо за переправу, — сухо сказал я, едва лодка ткнулась носом в берег. Прямо перед нами поднимались тёмные громады Александро-Невской лавры. Настоящей лавры, в отличие от Вяземской.
— И вам даже не интересно, как мы вас нашли? — Профессор поднял бровь. Прежнему Ловкачу этот мерзкий тип был наверняка знаком, иначе при самой встрече он не вёл бы себя так. И сейчас я не намерен был выказывать незнания.
Потому просто не ответил. Подхватил Савву на руки, быстро зашагал вверх по склону. Профессор вполголоса отдал какие-то распоряжения своим людям и бросился за нами следом.
— После вашего исчезновения мы были уверены, что вы непременно отправитесь к Узлу. Это наша точка сборки, и, несмотря ни на какие риски — вы должны были оказаться там. Как видите, я не ошибся.
— Благодарю за помощь, — сквозь зубы процедил я.
— Не стоит благодарности, сударь. Наш проект ещё далёк от завершения… погодите, что такое⁈
Вода у берега вскипела. Замелькали, засверкали знакомые уже грани, гончая прошла Астралом и возвращалась; мы ещё слишком близки к хаосу вокруг Узла, граница с тонким миром здесь недостаточно прочна…
Лодка с соратниками Профессора сбоку от нас взлетела в воздух, переворачиваясь, словно детская игрушка. Тварь ринулась вверх, прямо на нас.
Профессор пальнул из своего оружия.
— Она же не воплотилась! — рявкнул я, осторожно опуская Савву наземь.
И точно — на нас катился клубок бесформенных, причудливо пересекающихся плоскостей, словно в неимоверно сложной геометрической фигуре.
Профессор выстрелил вновь, когда гончей оставалось покрыть не более десяти шагов. Попал, но это вновь ничего не изменило — слишком мало плотского, реального было всё ещё в твари.
Она быстро училась и потому теперь пыталась подобраться на минимальное расстояние, оставаясь в астральной форме. Тратя много сил, но неуязвимая для подобного оружия.
Однако её успел встретить я.
На влажной земле вспыхнул сигил, сигнатура открытия врат.
Средство на чёрный день, потому что громче и яснее подать всем астралоходцам и менталистам сигнал «я здесь!» просто невозможно.
Круг, разделённый на семь частей. И моё собственное открытое сердце. Приманка для вечно голодных астральных сущностей. Альфа и омега правил безопасности для любого, даже начинающего астралоходца, не говоря уж о сильных менталистах.
Воздух отозвался, пространство взволновалось, зазвенело множеством туго натянутых нитей. Из щели между мирами, щетинясь острыми гранями, вырвалась не тварь, но нечто тонкое, словно сетка, и раздувающееся, словно парус, только надувал его не ветер, но блики ночного света. Оно хищно принюхалось и, услыхав мой беззвучный приказ, рвануло вперёд.
Мчавшаяся на нас гончая как раз растянулась в последнем прыжке — угодив прямо в эту сеть. Грани сходились, пересекались, ломая друг друга — словно столкнулось множество острейших клинков, каждый куда тоньше папиросной бумаги; раздался жуткий хруст, словно у гончей ломались все её астральные кости; сеть сжалась и натянулась, как силки, и гончая распалась на хрустальные осколки — не кровь, не плоть, а множественные отражения, стремительно стягивавшиеся в одну яркую точку, чтобы с глухим шорохом исчезнуть в глубинах Астрала.
Правда, сеть не исчезла вместе с ней. Напротив, она вновь разворачивалась, явно нацеливаясь на Профессора с его бессмысленным сейчас револьвером.
— Что вы наделали! — вырвалось у него, прежде чем досточтимый сударь задал стрекача с весьма похвальной поспешностью.
Люди его, выбравшиеся к тому времени из воды, также не заставили просить себя дважды.
Сеть поплыла за ними, разворачиваясь всё шире, поднимаясь всё выше, готовая вот-вот рухнуть и накрыть всех разом. Но — увы! — я уже видел, что время её в нашей реальности истекает. Охота её была удачна, но удерживаться здесь создание долго не сможет, если я, призвавший её менталист, не поддерживаю нашей связи.А я не поддерживаю.
Потому что Профессор этот, конечно, бесил меня неимоверно, но он и его люди таки пришли нам на помощь.
А мне нужно было позаботиться о Сапожке.
Поэтому я не стал смотреть, как сеть гонится за удирающей группой «Детский хор», постепенно бледнея и истончаясь. Что там этот тип говорил о целительнице, которую я должен вдобавок знать?
Баба Вера. Вера Филипповна.
— Савва!.. Малой!.. — позвал я, но пацаненок едва повёл глазами на этот зов, почти уже не слыша.
— Дядько Ловкач… ты ж бабу Веру знаешь… она… тебя тоже пользовала… — вдруг выдавил он.
Сердце моё ухнуло.
Я — не помню. Однако память тела вот теперь, после этого «пользовала», откликнулась чужим, но узнаваемым: горький настой на языке, сухие пальцы, перекрестившие лоб, ворчливый шёпот: «Сидеть смирно, дурень, покуда кровь не уймётся».
Да, было. Значит, и правда знал.
— Держись, Сапожок, — сказал я. — Давай, понесу тебя…
Я подхватил его на руки. Лёгкий какой, будто тряпичный. Я пошёл, быстро, почти инстинктивно, одним телом прячась от редких ночных прохожих. В голове звенело только одно: успею — не успею.
Петербург гудел где-то вдалеке, но здесь, в узких переулках Лиговки, было пусто. Каменные громады доходных домов нависали со всех сторон, и вдруг среди них — нелепое чудо, упрямый пережиток: маленький деревянный домик с тесовой крышей, зажатый, как сорняк меж булыжников. Как он уцелел, как спасся от жадных застройщиков — один Бог ведает.
Я толкнул калитку плечом. Она скрипнула, будто давно меня ждала.
* * *
Калитка скрипнула, и я шагнул во дворик. У входа в дом горела лишь маленькая керосиновая лампа, подвешенная на крюк — словно Вера Филипповна хотела быть уверенной, что те, кому она нужна по-настоящему, отыщут её в любой темноте.
Я толкнул дверь плечом, и она поддалась — не заперта.
Внутри пахло травами — терпко и пряно. Так, что в горле першило: сушёный зверобой, жгучий полынник, корень белены, а сквозь это — тягучий сладковатый дух воронца.
— Кто там у меня без спросу лезет? — раздался из темноты ворчливый, но не испуганный голос. — Опять, небось, сдохнуть на пороге решили?
Из горницы в сени навстречу нам вышла невысокая, крепкая на вид старуха в тёмной кофте, с завязанным на затылке платком. Лицо морщинистое, глаза щурятся, губы тонкие. Смотрит — и сразу видно: привыкла видеть всякое.
— Кто там, ишь, без спросу ломится⁈ — грозно выкрикнула бабка. — Ночь на дворе, а им всё шастать. Ишь, пристанище нашли!
Я шагнул в полутьму, неся Савву на руках. Осторожно усадил на лавку.
— Баба Вера, Вера Филипповна, пацан умирает. Ему помощь нужна.
Савву била такая дрожь, что уже видно было всякому глазу. Он едва сидел, прижавшись к стене, и кашлял так, словно каждый вдох резал ему горло.
— Что с ним? — Вера Филипповна нахмурилась.
— На крапиву он налез, — сказал я мрачно. — На Охте. В мёртвом квартале. Листья там были все в дряни какой-то фиолетовой. Как шерсть… как мох… или как ворс, наверное. Я-то заметил… а он нет.
— Ничего я… не видел… — прохрипел Савва, и кашель снова скрутил его.
Бабка замерла. Глянула пристально, словно хотела прожечь меня насквозь.
И тут узнала. Глаза прищурились.
— Ловкач… Тьфу, чтоб тебя. Думала, давно уже черти в канаву утащили. А ты эвон где объявился. И мальчонку я этого помню, Савва-Сапожок…
— Да, Ловкач, — кивнул я. — Он самый. Но мальчишка этот, Савва, тут ни при чём, Ловкач я или нет. Спаси его. Я заплачу.
Она сдвинула брови, ворчливо покачала головой.
— Нашёл тоже прислужницу себе. «Спаси, спаси»… Может, и спасу, а может, поздно уж. Ты хоть понимаешь, что в дом тащишь? Эта дрянь — не простуда.
— Понимаю, — сказал я коротко. — Но если не ты, то некому.
Она крякнула, обтерла ладони о передник.
— Ладно уж… коли Ловкач просит — попробую. Но запомни: за всё платить придётся. Бесплатно и трава не растёт.
— Сказал же — заплачу.
— Дурень! — обрезала она. — Тут не червонцами платят.
Повернулась, махнула рукой куда-то в темноту:
— Гвоздь! Тащи жаровню, работать будем, варить да замешивать.
Из дверей появился здоровенный верзила, в чёрной рубахе и кузнечном фартуке, словно только сей момент трудился у горна. Он молча взглянул на Савву, потом на меня.
— Ну что стоишь? — рявкнула Вера Филипповна. — Руки в ноги — и раздувай!
Гвоздь кивнул и пошёл обратно в горницу, загремел там железом.
Старуха же уже рылась в связках трав, которыми густо увешаны были стены, бормоча вполголоса:
— Зверобой, полынник, чёрная крапива, белена… Так… С этих начнём, дальше видно будет…
Выбирала не глядя, будто знала и на ощупь, где что.
Почувствовала мой взгляд, обернулась, нова глянула на меня исподлобья.
— Охта! Мёртвый квартал!.. И вот скажи мне, Ловкач, зачем ты малых с собой тягаешь, а? Ох и дурень же ты, зла на тебя не хватает!.. Полез очертя голову, да ещё и мальца туда! Ума много надо, чтоб дитё к Узлу водить? Не ходят туда честные воры, не наше то дело. Вот попался бы ты, аки кур в ощип, что делать стал бы? Совсем башкой поехал? Не знаешь, чем кончается, коли дети в «ворс» вляпаются?
Я молчал. Но взгляда не отводил.
Она фыркнула и кинула охапку трав в глиняную чашу.
— Ну, гляди. Раз пришёл — теперь сам и держи его, чтоб не рыпался. Остальное за мной.
Она поднялась, подошла к Савве, присела рядом. Одной рукой обняла за плечи, другой поднесла только что заполненную чашу с сухими травами.
— Порча это, — сказала ровно. — Метка. Потому-то честные воры туда и не ходят. Не лезут к самой смерти. Даже если не так зацепит, как Савву твоего, всё одно — метку легко подхватить. А с оной меткой, говорят, люди долго не живут.
Я нахмурился.
— Умирают?
Неожиданно ответил мне Гвоздь. Его голос был глухой, словно из-под земли:
— Исчезают.
Он взглянул мне прямо в глаза, и в этом взгляде не было ни страха, ни сомнения. Только сухая констатация. Гвоздь не страшился, просто… не хотел пропасть по-глупому.
Вера Филипповна меж там подсунула чашу Савве под самый нос.
— Вдыхай, малой. Глубоко вдыхай.
— Ж-ж… жжётся, — кое-как выдавил Сапожок. На глаза ему навернулись слёзы.
— Жжётся, а терпи! — прикрикнула травница неожиданно резко. — Ловкач! Сам чашу держи, мне малому микстуру сделать надо!.. Гвоздь! Жаровня готова? Самовар ставь! Кипятка мне много понадобится.
Я шагнул к Савве, принял из сухих старушечьих ладоней глиняную чашу, заполненную её травами. Они пахли… странно. Беспокояще. Что-то в них и впрямь было такое, что я определить никак не мог.
Сапожок хрипел, трясся, по щекам катились слёзы — не потому, что он плакал, а сами собою.
— Дыши, малой, — твёрдо сказал я. — Дыши, сейчас баба Вера поможет… Ты веришь ведь ей?
Гвоздь меж тем быстро поставил на жаровню маленький закопчённый чайник и уже разводил огонь в здоровенном самоваре. Вода вскипела быстро, и травница принялась кидать в большую кружку шепотки то одного порошка, то другого, быстро и ловко откупоривая баночки и склянки, коими плотно уставлены были все полки, от пола до потолка.
— Ведьмина слеза, — бормотала она, — отвар из неё мор из крови гонит… Змиев корень теперь, он метки нечистые снимать помогает… Прокуд-трава, цепи разомкнёт, недоброе слово рассеет… Молочай мертвецкий, ох, и не люблю его, да никак не обойтись… горек до слёз, а дыхание очищает… Огневицы семя кинем, она огнём огонь болести выжжет.
Вера Филипповна всё бормотала, не отрываясь от своих трав и склянок. Казалось, она ругалась и разговаривала сразу и со мной, и с самим Астралом.
— Всё вы, ворьё, одинаковые, — бурчала, отмеряя щепоть за щепотью. — Думаете, вас метка не тронет, будто вы избранные… А метка — она всех берёт, и малого, и большого. И князей, и последнего нищего. Только дураки думают, что можно по Узлам шастать и без платы уйти.
Гвоздь молча подал ей закопчённый ковшик с кипятком. Вера Филипповна плеснула воду в кружку, и по комнате разошёлся густой, едкий пар. Я и сам едва не закашлялся, но Савве поднесли кружку прямо к лицу.
— Дыши, малой, глубже! — скомандовала она. — Не задышишь — я сама тебе дыхалку разомкну!
Савва захрипел, но вдохнул. Слёзы хлынули из глаз, он затрясся сильнее. Я уже хотел вырвать у него кружку, но Вера Филипповна стукнула меня по руке костлявыми пальцами.
— Не мешай! — рявкнула она. — Сгинет — моя вина, выживет — тоже моя. Твоя забота — держать!
Я стиснул зубы, крепче обнял мальчишку за плечи. Он бился в руках, как пойманный заяц, и только упорное сипение и слёзы выдавали, что он ещё не в агонии.
Вера Филипповна тем временем продолжала своё колдовство. Бросала в кружку один порошок за другим прямо под носом у Сапожка, а потом вдруг вытащила из-за пазухи крохотный пузырёк с мутноватой жидкостью.
— Чёрное молоко, — пробормотала она. — Для чужой скверны. Для своей — яд, для чужой — лекарство.
Она капнула каплю в кружку, и пар сразу стал лиловым. Это был не чернильный — а неприятный цвет гангрены.
— Вот теперь, — сказала она, поднося кружку к губам Саввы. — Глотни, малой. Глотни и держись.
Савва попытался оттолкнуть её руку, но теперь уже я перехватил и удержал. Он закашлялся, но глотнул — раз, другой. Лицо его исказилось, словно он проглотил живого угря, и на губах выступила пена.
— Терпи! — приказала Вера. — Оно должно выйти. Гвоздь! Таз давай!..
И действительно: Савву скрутило, он согнулся пополам, и из горла его вырвалась тёмная слизь с фиолетовыми прожилками. Она брызнула в подставленный таз, и Гвоздь даже отшатнулся, увидев, как слизь дымилась на медном дне.
— Вон оно, — сказала бабка удовлетворённо. — Силушка чужая, ворс проклятый. Вон пошёл.
Савва откинулся назад, тяжело дыша, но глаза его уже не казались такими чужими и мутными, как у старой куклы, а щеки — такими мёртвыми.
Гвоздь в это время поднёс ведро воды и вылил в таз; вода зашипела, как от раскалённого железа.
— Вот так они и исчезают, — глухо проговорил он, будто продолжил с того же места, где замолчал сколько-то бесконечных минут назад. — А твой малой пока остался.
Савва откинулся на лавке, дыхание его стало тише, щеки окрасились лёгким румянцем. Я перевёл дух — неужто и впрямь миновало?
Я поднял голову и встретился взглядом с Верой Филипповной. Старуха не улыбалась, но в её глазах мелькнуло что-то вроде облегчения.
— Выживет, — сказала она наконец. — Но слаб будет ещё долго. Не вздумай таскать его в свои загогулины, Ловкач. Иначе потом даже я не помогу.
Я кивнул.
— Должен был рискнуть. Он мой.
— Твой… — повторила она и хмыкнула. — Смотри, не забудь цену.



Глава 14
Лекарка и тайны

— О цене поговорим, когда малой поправится, — отрезал я.
— Поговорим, поговорим… — баба Вера на меня не смотрела, щупала Саввину грудь, надавливала то здесь, то там. Что-то ей там явно не нравилось.
— Так какого ж нечистого духа ты к Узлу попёрся, а, Ловкач? Ещё и с постреленком этим. Спрашивала уже, да ты не ответил, побрезговал, видать. Будто не ведаешь, что и княжья стража там стоит, и ухорезы Голицына Аркашки, чтоб его приподняло да шлёпнуло, в тех местах шарят. Не говоря уж про охранку. О них ты тоже забыл? — сердито выговаривала она мне, не переставая при этом пальпировать, как сказали бы доктора, грудь, живот и рёбра Саввы.
Второй раз поминают при мне этого Голицына. Тут память первичного Ловкача не подвела, подсказала — мол, младший отпрыск княжеского рода, старинного, но не из Рюриковичей, не из природных князей; из над-клана Гедиминовичей. Слыл этот Аркадий изрядным повесой, богатым бездельником и шалопаем, правда, занимался и другими, куда менее известными вещами.
Немного подумав, я решил ничего про «Детский хор» и их Профессора не рассказывать. Не бабкино это дело. Не надо ей этого знать. А вот про охранку — это было уже интереснее.
— Ты же знаешь, баба Вера, я человек рисковый. А малого учить надо. Не за партами, а в настоящем деле.
— Вот и доучился, — продолжала ворчать бабка. — Доволен теперь?
— Нет, — сказал я сухо. — Потому к тебе и пришёл. Но кто Узлов боится, тот и через границу не ходит. У того и силы нет. И ничего нет.
— А кто помрёт, у того совсем ничего не будет! — гаркнула вдруг бабка. — Гроб да саван, шесть досок!..
— Восемь, — злорадно поправил я. — Восемь досок. В головах и в ногах забыла.
— Тьфу на тебя, Ловкач!.. Нашёл время!.. — она фыркнула, продолжая ощупывать Савву.
Она ощупывала, а я напряжённо размышлял.
«Детский хор». Группа, с которой, по словам Сергия Леонтьевича, был как-то связан исходный Ловкач. А «профессор»? Уж не тот ли главарь с бородкой, ухоженный да гладкий, с правильной речью, и впрямь университетскому профессору впору? Что там ещё было о приключениях Ловкача на Петербургской стороне, с исчезновением сигнатуры?..
Исчезновение сигнатуры…
Кажется, именно в тот момент я и появился в сём мире.
Но за исходным Ловкачом явно следили. Или не за ним, но за какими-то проявлениями Астрала — и погнались за ним.
Так или иначе, с этими «хористами», чувствовал я, мне ещё предстоит переведаться. Но пока…
Тут Савва вновь задрожал, его затрясло, будто лихорадка вернулась с тройной силой. Он, только что лежавший спокойно, будто в здоровом сне, теперь заскрёб ногтями по лавке, глаза закатились, из горла вырвался сип.
— Ах ты, бисова душа… — скрипнула зубами целительница. — Корешок где-то остался, глубоко вцепился… Метка, она таких, как Сапожок, любит… которые ещё силу свою не осознали.
И тут права бабка.
— Что теперь? Чем можно помочь?
Она поджала губы, ответила нехотя:
— Говорю ж, корешок там, глубоко, жилу в нутро пустил. Придётся… хоть и не по душе мне это… Марью-искусницу звать надо.
Я нахмурился.
— Кто ещё такая?
Бабка недовольно дернула плечом.
— Молодая деваха. В травах не смыслит, в отварах не разумеет. Но когда метка успела корни пустить… тут уж она разбирается. Видит, где сидит зацепка. Найдёт — а уж я выжгу. Ты б ещё больше малого вкруг Узла-то того проклятущего водил…
Я пропустил её укол мимо ушей:
— Значит, надо звать эту твою Марью. А пойдёт она к нам сюда, в такое время-то? Спить ведь небось, десятый сон видит?
Баба Вера по-прежнему хмурилась.
— Спать-то спит. Да только, кому по-настоящему нужно, всегда её добудиться сможет.
Я сжал кулаки.
— Значит, пусть Марья-искусница будет. Только смотри, баба Вера, если Сапожок того…
— Тс-с! — обрезала она, подняв палец. — Угрозами твоими мне дитё не вытащить. Тихо будь, Ловкач. И без того силы на волоске.
Савва меж тем стонал, губы совсем посинели. Ему явно становилось хуже.
— Гвоздь! — резко крикнула Вера Филипповна, и верзила мигом вскочил на ноги.
— Ступай за Марьей-искусницей. Живо.
Тот лишь кивнул и вышел, аккуратно прикрыв дверь.
Я прищурился.
— Вижу, тебе эта Марья не по душе. Отчего ж? Только ль оттого, что трав не знает?
Вера Филипповна только скривилась..
— Потому что путей старых, наших путей не знает и не любит. Нос задирает, а в травах понимает не больше, чем кошка в молитве, — цедила старуха слова сквозь зубы, словно что-то кислое жевала. — И вообще, взялась невесть откуда. Никто из старых, правильных воров её не знает. Думали сперва — заслана от Охранного отделения, филёрша, подсадная. Да вот, гляди, никого ведь так и не заложила. Кого из правильных блатных пользовала — никто не загремел под фанфары.
Травница покачала головой, тяжело вздохнула.
— А всё равно до конца веры ей нет. Ты тоже не доверяй, Ловкач. Не советую.
Я скрестил руки на груди.
— А всё же зовёшь.
— А куда деваться? — отрезала баба Вера. — С Саввы ворсина сама не выйдет, тут глаз особый нужен. Глаз, только чтоб не трогала. А уж я потом корень выжгу, как и сказала.
Она вернулась к Савве, поправила одеяло на его худых плечах, прижала ладонь к его груди и шепнула что-то едва слышно — то ли молитву, то ли заклятье.
Я стоял, молчал. Внутри всё клокотало: злость на старуху, тревога за мальца и любопытство — кто же такая эта Марья, что её и боятся, и зовут, когда уже совсем прижало.
Время тянулось мучительно-медленно. Баба Вера не отходила от Саввы, впавшего в горячечное забытье; давала ему дышать острым паром, поднимавшимся над её смесями, пару раз влила ему в посиневшие губы какой-то отвар. Лучше малому не становилось, но и хуже — тоже.
Прошло где-то с час, когда дверь со скрипом отворилась, и в проёме показался Гвоздь. За его широкой спиной — женская фигура. Он отступил в сторону, пропуская её вперёд.
Вошла высокая девушка — прямая, статная, с точёными чертами лица. Красавица, что и говорить. Лицо белое, как фарфор, медно-рыжие волосы собраны в тугой узел, шаг уверенный, будто не в трущобный домик пришла, а в гостиную какого-нибудь особняка на Литейном. Одета скромно, но добротно — длинная юбка до пят, глухая блуза, жакет на плечах по ночному холодку. Руки в тонких перчатках.
Но глаза… В глазах не было ни тепла, ни участия. Тёмные, колючие, они сразу прошлись по комнате, скользнули по Савве, задержались на мне, и во взгляде том было только холодное любопытство, как у врача на вскрытии.
— Ну, здравствуйте, — протянула она негромко, но так, что сразу стало ясно, кто тут главная. Голос бархатный и в то же время какой-то насмешливый. — Опять у вас беда.
Вера Филипповна зыркнула исподлобья.
— Не «у нас», а у малого. И смотри, девка, без своих закидонов. Дело серьёзное. Он вот, — кивнула на меня, — тебе заплатит. Золотым империалом.
Ого! Дорого ж берёт эта лекарка!..
Марья-искусница в ответ чуть приподняла подбородок, губы её тронула улыбка — надменная, холодная.
— А я разве шучу? Я своё дело знаю. Империал — цена хорошая, правильная. Так заплатишь? — она взглянула на меня.
Будто знала, что бабка и не спросила, прежде чем ей сказать.
— Заплачу, — холодно ответил я. Сунул руку в карман, извлёк монету. Положил на край стола.
Марья бросила беглый взгляд, кивнула.
— Всё верно. Ну, отойдите тогда, место дайте! Я начинаю.
Она прошла ближе, броская, вызывающая, опасная. Как лезвие ножа, прячущееся в золотых узорных ножнах.
Я поднялся с лавки, да и баба Вера сделала два шага к столу. Смотря за тем, как надменная девица подходит к Сапожку, я невольно сжал кулаки.
— Это и есть твоя Марья-искусница? — спросил я хмуро.
— Она самая, — буркнула Вера Филипповна. — Ишь, нос-то задирает как!.. Оттого и доверия ей мало, я ж тебе говорила.
Марья усмехнулась, явно услышав.
— Доверие, недоверие… пустые всё это слова. А меня всё равно зовёте, едва кто метку поглубже поймает. Так что оставьте разговоры. Спасать будем вашего мальца.
И она склонилась над лавкой, молча рассматривая Сапожка, будто какую диковину из тёмных вод. Савва дышал хрипло, губы синели, на висках блестел пот. Девушка присела рядом — плавно, будто не торопясь вовсе, и протянула ладонь, но не коснулась. Лишь провела рукой в воздухе, на пару вершков выше груди мальца.
Баба Вера зорко, как коршун, следила за её движениями.
— Гляди-ка, — тихо сказала она, и голос её был одновременно и мягким, и холодным. — И впрямь сильная метка. Корень пустила, да быстро, да крепко!.. Глубоко, в самое нутро.
Савва застонал, дёрнулся, словно почувствовал прикосновение.
— Ты его не трогай! — шагнул я ближе.
Марья вскинула на меня глаза, во взгляде мелькнула усмешка.
— О, защитник… Сам пацана удерживать станешь? Тут не руками спасают, а верным глазом. У тебя его нет.
— А у тебя есть, что ли? — процедил я.
Она кивнула, не сводя взгляда с мальца. Опустились лишь на миг длинные ресницы.
— У меня-то есть. Я вижу, где метка сидит. И вижу, куда она тянется, куда по жилам ползёт, по телу. Ты не видишь — вот и молчи.
— Девка права, — буркнула сердито Вера Филипповна, поправляя угли в жаровне. — Она корень найдёт. А я — я уже выжгу. Но без неё — никак.
Марья медленно провела рукой вдоль туловища Саввы, остановилась пониже рёбер, чуть прищурилась.
— Вот он, корень… — выдохнула. — Сидит тут, под рёбрами. Вцепился, как пиявка.
Ладонь её так и замерла над впалым Саввиным животом. Мальчишка вскрикнул, выгнулся дугой, изо рта его брызнула новая струйка фиолетовой пены.
Марья даже не дрогнула. Только поведала нам свысока, по-учительски:
— Видите? Отзывается. Корень живой. Надо будет вытянуть его, но осторожно — иначе внутренности все порвёт. Не хочет вылезать.
Я шагнул ближе, но Вера Филипповна вскинула руку.
— Не мешай!
Сама она стояла снова тут, у стола, и глаз не сводила с гостьи и пациента. Я остановился, стиснув зубы.
Марья поднялась, медленно отряхнула ладони, будто на них и впрямь что-то осталось.
— Готовь угли, баба Вера. Я укажу, где жечь.
Вера Филипповна губы поджала, но за травы взялась.
— Видишь, Ловкач? Вот и приходится на эту барыню-ледышку полагаться. Перчаток и то не снимет, не по чину, видать!
А Марья, не оборачиваясь, усмехнулась:
— Надменность — это когда рожу умную корчишь, а взаправду и не знаешь, что делать. А я знаю. И перчатки сниму. Когда нужно будет.
Она застыла, чуть склонив голову набок, и взгляд её был таким острым, что мне чудилось — она видит не кожу, не плоть, а внутренности Саввы, жилы и кости, охваченные фиолетовым огнём.Снова протянула руку над Саввой — теперь пальцы не были так расслаблены, а чуть подрагивали, будто прощупывая некую ткань, невидимую материю. А потом положила ладонь прямо Савве на живот.
Я кинул взгляд на бабу Веру — та только зубы сжала и ничего не говорила. Ладно же.
— Сейчас точнее скажу, — молвила она ровно; ладонь её медленно ползла по Саввиной коже. — Правее… выше… нет, левее… ага! Тут! — палец вдавился в бок мальчишки, под нижнее ребро. — Именно здесь, баба Вера. Где руку держу. Если просто травами травить — расползётся. Ты выжигать собиралась — выжигай, пока я его держу, корень этот!
Голос её теперь казался не просто ледяным, он обрёл удивительный чистый звон.
— Не учи учёную, — буркнула Вера Филипповна, уже ставя на жаровню железную плошку. Вновь бросала в неё пучки сухих трав, всыпала тёмные порошки из скляниц с притёртыми пробками, бормоча сквозь зубы:
— Полынь горькая — чтоб сердце стянуло, не разорвалось…
— Змиево семя — огнём корень прижечь.
— Красавки-бешаницы корень — чтобы тьму на свет вытолкнуть.
— Вороний глаз — корень тот ухватить.
— Болиголов в малости — чтоб хворь замерла и дыханье себе ж перебила.
Достала из отдельной склянки порошок — странный, белёсый, как пепел.
— Костяная мука, — пробормотала. — Из ребра утопленника. Пусть чужой корень задохнётся, как тот в воде.
Следом вытянула свёрток в чёрной тряпице. Внутри оказалась засохшая лапка летучей мыши.
— Летуча смерть, ночная стража… укажи дорогу изнутри.
Марья же молчала, только губы скривила с усмешкой, будто ей и знакомы были эти средства, и смешны одновременно. Молчала и держала палец там же, не отрывая ни на малейший миг.
Баба Вера не обращала внимания, продолжая добавлять новые ингредиенты:
— Воронец красный — яд и оберег в одном, чтоб корешок не расползся.
— Жгучий корень огневицы — прожечь жилы.
— Смола ладанника — запечатать после, чтоб следа не осталось.
Савва стонал и извивался, а я сжимал его за плечи, чувствуя, как под ладонями мальчишка горит, словно в огне.
— Терпи, малой, — прорычала баба Вера. — Терпи! Иначе сожрёт тебя корешок!..
Пахло так, что глаза заслезились, но травница не обращала внимания.
— Ты держи малого крепко, Ловкач, — приказала она. — Как дёрнется — не отпускай.
Савва весь дрожал, губы сделались как у покойника, дыхание прерывалось.
Марья же вдруг стянула правую перчатку, открытую ладонь опустила ему на грудь. Савва вскрикнул и выгнулся, словно она касалась его не тонкой белой ручкой, а раскалённым железом. Я дёрнулся оттолкнуть её руку, но она посмотрела на меня — спокойно, холодно.
— Не мешай. Я держу его с этой стороны. А ты держи с той.
Вера Филипповна, ещё крепче скрутив губы в узелок, кинула в разогретую плошку несколько угольков; над посудиной уже поднимался густой дым — горький, едкий. Вот упала туда ещё щепоть очередного порошка, и дым пошёл густо-фиолетовый, словно повторяя цвет заразы.
— Под нос ему, — велела бабка. — Пусть дышит!..

Гвоздь схватил горячую плошку кузнечными клещами, подставил Савве. Тот закашлялся, но дым втянул в себя. И тут Марья резко вдавила два пальца мальчишке в живот, в левое подреберье.
Савва закричал — так, что у меня сердце оборвалось. Изо рта его опять брызнула пена, густая, с тёмными прожилками. Она стекала по подбородку, капала на пол, и там, где касалась досок, шипела, оставляя тёмные подпалины.
— Держи! — рявкнула Вера. — Вот оно, вот! Ещё! Гвоздь! Таз лучше держи!.. Горит, нечисть проклятущая!..
Марья словно удерживала у Саввы под кожей что-то невидимое: пальцы её дрожали, по белым вискам проступил пот, отчего рыжие завитки у лица казались огнём ярким, но взгляд оставался холодным и сосредоточенным.
— Ещё немного… — прошипела она. — Вижу корень… Горит, да, баба Вера!.. Дожигай!..
Савва забился в конвульсиях, я почти прижимал его к стене.
Вера Филипповна вдруг сунула руку прямо в плошку, двумя пальцами, безо всяких щипцов, выхватила рдеющий уголёк, резко прижала Савве прямо там, куда указывала Марья. Савва завыл — а я у видел, как уголь проходит через кожу, погружаясь в тело, а вокруг него обвивается что-то вроде длинного, тонкого отвратительного червя гнусно-фиолетового цвета. Червь дымился, распадаясь пеплом; Савва судорожно дёрнулся, его словно схватила за шиворот незримая рука, крепко тряхнув. Изо рта его, вместе с пеной, вырвался плотный и крупный, с кулак, сгусток тёмной, лилово-чёрной слизи. Сгусток плюхнулся в таз, шипя и извиваясь, как живой.
Марья резко отдёрнула руку, но глаза её наблюдали всё так же холодно.
— Вот он, корешок; добивай теперь, баба Вера.
Вера Филипповна резко опрокинула тлеющую смесь смесь с углями из плошки прямо на сгусток слизи, обсыпав его всего. Раздался треск, будто стекло лопнуло, тварь взвизгнула — высоко, режуще и начала распадаться, дёргаясь в конвульсиях, пока не остался лишь тёмный след на медном дне таза.
В комнате воцарилась тишина. Только Савва дышал часто и прерывисто, но уже без хрипа. На щеки его понемногу возвращался цвет.
Я вытер пот со лба.
— Ну?..
Вера Филипповна устало опустилась на табурет, перекрестилась.
— Жить будет. Но не сразу оклемается. Сил уж больно много ушло.
Марья встала, выпрямилась, словно всё это её вовсе не касалось, и посмотрела на меня — в упор, без улыбки. Медленно натянула обратно правую перчатку.
— Благодарности не жду, мне империала достаточно. Моё дело было корень найти. Остальное — уже ваше.
Я подался ближе к Савве. Он лежал без сил, глаза полуприкрыты, но дыхание сделалось почти совсем ровным, хрипы исчезли. Лицо порозовело, с губ сошла жуткая синева.
— Жить будет, — повторила Вера Филипповна, наклонившись вперёд и тяжело опершись локтями на колени. — Но не радуйся раньше времени, Ловкач. Метка-то своё уже сделала.
Я нахмурился.
— Что это значит? Ты ж только что корень выжгла.
Она прищурилась, глядя на меня почти с жалостью.
— Корень выжгла, да рубец на жизнь его останется. Слабое место. Будет дрянь эта знать, где путь-дорожка протоптана, будет пытаться вернуться. Ворс, он ведь клеймо ставит: раз коснулся — всё, чужим станешь.
Марья усмехнулась уголком губ.
— Вот тут баба Вера права. Метка Савву теперь навсегда отметила. Не уйдёт.
Я резко поднял голову на неё.
— Что значит — навсегда?
Марья глянула прямо в глаза — спокойно, почти с интересом.
— То и значит. Мальчишку твоего теперь многим, кому не надо, легче заметить будет. И уж ты решай сам: таскать за собой такую ношу или оставить, пока не поздно.
У меня сжались кулаки, но я промолчал. Савва застонал и шевельнулся, будто услышав её слова.
Вера Филипповна тяжко вздохнула, поправила на нём одеяло.
— Спорить бесполезно. Жить будет — и то ладно. А там уж сам решай, Ловкач. Но помни: грязь эта своих жертв не забывает.
В горнице снова воцарилась тишина, только потрескивали угли в остывающей жаровне да тяжёлое дыхание мальца было слышно в полутьме.
Я смотрел на Савву. Кажется, что паренек просто спит, дышит ровно, и губы не синеют больше, и лицо не бледно, но…
Метка. Клеймо. Чужая печать, как назло, отпечаталась именно на нём.
«Оставить», — шептал холодный голос рассудка. Так проще. Так безопаснее. Мир сам подсказывает — избавься от слабого звена.
Но я уже знал: не оставлю. Не потому, что великодушный или добрый. Просто — мой он. Сапожок. И пока он дышит рядом, я не отдам его никому.
Марья всё ещё стояла здесь, прямая, надменная, словно королева в этой лачуге. Её глаза говорили: «Откажись, пока не поздно».
Вера Филипповна устало потирала виски, качала головой: «Беда впереди».
А я только плотнее сжал кулаки.
— Я его не брошу, — сказал себе тихо, едва шевеля губами. — Хоть ворс, хоть Узлы, хоть сам Лигуор!..
Сказал — и сам удивился. Лигуор к чему сюда?.. Он мне разве враг?
«А разве нет? —сказал мне кто-то моим собственным голосом. — Что едва не убило Сапожка?..»
Савва зашевелился, и я наклонился ближе. Он спал, но рука его, слабо дрожа, ухватила мой рукав и не отпускала.
Я накрыл его ладонь своей — и понял: да, беда впереди. Но она будет нашей общей бедой.

 От автора: 
Я вернулся, когда обо мне уже забыли
Магия выродилась, духи стихий стали монстрами
А аристократам на всё наплевать
Пора показать всем настоящее волшебство!
 https://author.today/reader/450452 



Глава 15
Княгиня и князья

В горнице уже давно стояла тягучая тишина. Савва спал, тихо посапывая, на его лбу ещё блестели капли пота. Вера Филипповна, упершись локтем в колено, задремала прямо сидя на лавке, подбородок упал на грудь. Гвоздь захрапел за столом, уронив голову на руки.
Всех сморило? Вот так сразу?
Я оглядел их всех и снова перевёл взгляд на Марию. Она сидела неподалёку, прямая, как статуя, глаза тёмные, не мигают. Кольнула иглой мысль — а не она ли всех усыпила, тихонько, как умеет?
— Ну что, — сказал я негромко, — думаешь, теперь ты здесь за хозяйку?
Мария чуть повернула ко мне лицо. Усмехнулась уголком губ.
— Они просто уморились. Каждый своё дело сделал, борьба лихая была.
— А ты? — я не сводил с неё взгляда. — Домой не пойдёшь?
Она покачала головой.
— Не могу. Пока мальчишка не придёт в себя — не могу.
Я хмыкнул.
— Не можешь оставить? Я думал, тебе до него дела нет.
Она пожала плечиками — движение лёгкое, изящное, манеры будто из института благородных девиц.
— Сам мальчишка мне и впрямь безразличен. Но моё доброе имя — совсем нет. Если он умрёт, кто скажет: «Баба Вера не справилась»? Все скажут: «Марья прозевала». А этого уж я не позволю.
Я хмыкнул, откинулся спиною на стену, нисколько не пряча оценки во взгляде.
— Значит, тебе и вправду всё равно. Только имя твоё тебя и волнует, а на людей наплевать.
Она посмотрела прямо мне в глаза — холодно, колюче.
— Каждый держит то, что ему дорого. У тебя этот мальчишка. У меня — моё имя. Вот и вся разница.
Я глядел ей прямо в лицо, пытаясь отыскать в глазах хоть каплю жалости или сочувствия. Но нет. Красота её была безупречной, а вот взгляд — как лезвие ножа.
Что за игра у этой девки?.. А ведь игра есть. Не за монету пришла она сюда.
Я вытянул ноги, скрестил руки на груди — на вид кажусь расслабленным, уставшим, неопасным — и тихо сказал:
— Ты вот говоришь — «имя». А откуда оно у тебя взялось? Никто ж из старых воров тебя не знает.
Мария чуть усмехнулась.
— Удивительно, да? Имя есть, а корней будто нет.
— Корней нет — и доверия не видать, — парировал я. — Ты ж сама это понимаешь.
Она наклонила голову набок, её медно-рыжие волосы блеснули в свете керосиновой лампы.
— Доверие… — повторила она, будто смакуя слово. — Ты сам-то кому доверяешь, Ловкач? Этой старухе? Или вот этому здоровяку, что храпит, как медведь?
— Савве, — ответил я резко. — Ему я верю.
Мария тихо рассмеялась, но и тут не было ничего, кроме насмешки.
— Веришь мальчишке, которого втроём едва от смерти оттащили? Что ж, благородно. Но и глупо. Его конфетой поманишь, он и побежит. А уж за золотой всё на свете продаст. Тебя не исключая.
Я наклонился вперёд.
— А ты? Ты кому веришь?
Она задержала взгляд на мне чуть дольше, чем прежде, и ответила спокойно, без пафоса:
— Себе. Больше никому.
Мы замолчали. Вера Филипповна посапывала, Гвоздь храпел за столом. Савва во сне шевельнулся, и я машинально поправил одеяло.
— Скажи лучше прямо, — сказал я после паузы. — Чего ты тут ищешь?
Мария склонила голову, и на лице её мелькнула улыбка, но холодная, словно тень на снегу.
— Тебе лучше не знать.
— Это угроза?
— Нет, — ответила она. — Совет.
И снова тишина легла меж нами, тяжёлая, как свинец. Но недолгая.
На сей раз она заговорила первой. Сидела так же прямо, скрестив руки, но голос её теперь звучал мягче, будто гостья пыталась разрядить напряжение:
— Скажи, Ловкач, сугубо профессионально… Как он подцепил метку? Неужто ты и вправду повёл мальца в мёртвый квартал? Зачем?
Я нахмурился, но она продолжила, чуть склонив голову набок:
— Если б тебе нужен был настоящий спутник, могущий помочь, ты бы позвал меня. За соответствующую плату, разумеется. Но зато я бы и в самом деле прикрыла тебе спину.
Усмехнулась — не весело, а так, краешком губ, и добавила:
— Не пойму только, зачем ты вид делаешь, будто меня не знаешь. Будто впервые видишь. Ну, делай как знаешь, я вопросы, если и задаю, то в нужное время, не абы когда. Но сейчас вот спрошу.
У меня внутри всё сжалось.
Опять провалы… — пронеслось в голове. Чёртова память реципиента… или это Мария продолжает свою игру?
Я скользнул взглядом по её лицу. Глаза ледяные, бесстрастные, будто ничего особенного не сказала. Но в груди холодком отозвалось подозрение: а вдруг она нарочно это делает? Проверяет меня?
Или это вовсе не Мария?..
Я сжал кулаки под столом, стараясь, чтобы на лице не дрогнул ни один мускул.
— Много чего я «делаю вид», — пробормотал я. — Но ты, Марья, уж больно ловко слова подбираешь.
Она склонила голову чуть ближе, и её улыбка стала шире, почти ласковой.
— А разве в этом городе иначе можно?
— Город как город, — пожал я плечами. — Работы для такого, как я, много. А что же до вида моего, что я вроде бы делаю… —я криво усмехнулся и, будто невзначай, бросил: — Ну мало ли… Может, ты сама не хочешь, чтобы я тебе после того бала компрометацию составил, твоё сиятельство, Ванда Герхардовна? Княгиня из рода Ланских? Ты меня не узнавала — я тебе подыгрывал. Чего ж ты теперь удивляешься?
В памяти вдруг огненной вспышкой пронеслось — зал с белыми колоннами, оркестр на хорах, и я — в вицмундире, на сияющем паркете…
Видение вспыхнуло и исчезло.
Чем ответишь, красавица?
Мария медленно повернула ко мне голову. На миг её лицо оставалось непроницаемым, потом уголки губ дрогнули — усмешка, холодная, режущая.
— Ты меня проверить решил, Ловкач?
Голос её упал до почти шёпота, и в горнице словно бы сделалось ощутимо холоднее.
— А что, — с деланной беззаботностью ответил я. — Может, ты память мою проверяешь; кто кого, значит.
Мы смотрели друг на друга через полутёмную комнату: Савва сопел, не просыпаясь, Гвоздь всё так же храпел, Вера Филипповна дремала, но напряжение в этой сонной комнате было таким, что хоть ножом режь.
Мария чуть склонила голову набок, глаза её блеснули.
— Опасная игра. Не для мальчишек.
Я пожал плечами.
— Ну, я, вроде, не мальчишка.
Она тихо рассмеялась, но в смехе, как и прежде, не было тепла.
— Это мы ещё посмотрим.
Мария улыбнулась чуть шире, и в глазах её мелькнуло что-то, похожее на азарт.
— Ты слишком многое забыл, Ловкач, — сказала она негромко. — Забыл, кто ты. Забыл, зачем ты здесь. Забыл нас, твоих товарищей. Решил, что всех обманул, обхитрил? Ловкий Ловкач! Денежки взял, паспорта схоронил — и давай прятаться? Думал, никто тебя не сыщет?
— Ну отчего же, княгиня, — небрежно сказал я. — Твои приятели из «Детского хора» мне уже визит нанесли. И, как видишь, я по-прежнему тут, целый и невредимый. Давай, твоё сиятельство, рассказывай.
— Что тебе рассказать требуется? — она подняла бровь. — Чего ты не понимаешь? Зачем забывчивость мне изображаешь? Тебя к чему готовили, Ловкач?.. А ты чем занимаешься? Беспризорников к Узлу таскаешь? Рюриковичей, этих болванов надутых, провоцируешь? Охранку в это дело втягиваешь? На кого ты работаешь вообще⁈
— На себя, дорогая, — холодно ответил я. — На себя и только на себя. Не забывай.
Классически-правильное лицо её чуть дрогнуло, но ни в позе, ни даже в пальцах красиво сложенных рук ничего больше не переменилось.
— Вот даже как, — сказала медленно. — Ловкач, ты, видать, меня недооцениваешь. Что очень странно, помня твою… ловкость.
— Помилуйте, сударыня, да как же я могу вас недооценивать? — с усмешкой бросил я. — Давай лучше ещё раз пройдёмся по нашему плану. С самого начала. Ты меня нашла, мы друг друга узнали, всё хорошо. Так?
Иногда полезно предоставить инициативу противнику. Пусть штурмует мои бастионы.
— Пройдёмся по плану? Зачем?
— Чтобы быть уверенным — мы понимаем друг друга правильно. В том числе касательно той доли, что мне причитается…
Я бросил это наугад — насчёт доли — и попал. Мария — или Ванда? — вздрогнула.
— Решил сбежать, Ловкач? Смыться с денежкой?
— Полноте, ваше сиятельство, достойно ли княгине так выражаться? — усмехнулся я. — Так как там насчёт моей доли?..
— Будет тебе твоя доля, — сквозь зубы процедила она. — Вот только… где тот Ловкач, который за дело наше болел? Жизнь — жизнь! — готов был за него отдать?
Ка-ак интересно. Ловкач-первый, значит, в пламенные борцы успел записаться? Интересно, за какие идеи?
— Дело делом, — небрежно бросил я. — А доля долей. Много, знаешь ли, таких, кто говорит красиво, а сам так и норовит с хабаром улизнуть. Скрысить, на тебе ещё словечко в копилочку. Ты не сомневайся, слово Ловкача крепче крепкого.
— Сомневаюсь, — хмыкнула она. — Сперва стрекача задал, как будто за тобой черти гнались. Потом в охранку угодил. Потом сбежал из неё, тоже чёрт знает, как. В «лавре» этой вашей объявился, в клоаке той… — произнесла она это так, что я буквально услышал кавычки, всерьёз уважать такое место она не собиралась. — Потом мальчишку беспризорного пригрел-прикормил, зачем, спрашивается⁈ Потом и вовсе ни в какие ворота — к Узлу дуром полез. Что это ты воротишь, Ловкач? На кого работаешь?
Я взглянул ей в глаза. Нет, никак не дашь ей двадцать восемь лет. Двадцать-двадцать два, не более.
— Интересно… если б не позвал тебя Гвоздь сюда, что бы ты делала?
— Сама бы пришла, — пожала она плечами. — Никанор Никанорович прислал вести. Я знала, где ты.
— Никанор Никанорович, значит. Он тебе говорит, что делать? — я по-прежнему старался вытянуть из неё как можно больше информации.
— Никто мне ничего не говорит! — вскинулась она. — Ты что, Ловкач, чего ты там объелся на Узле, крапивы чёрной? Или бабка тебе самогону своего поднесла? Он у неё на таких травах настоен, сразу соображение отбивает. На то и походит.
— Что ж ты так негодуешь, Ванда? Сама говоришь, мол, зря я тебя к Узлу не позвал. А я вот вижу — с такой истеричкой, как ты, на дело идти только дурак решится.
Надо, надо вывести её из себя. Потому я продолжил, специально вытягивая слова подлиннее.
— И вообще, ты меня искала? Отлично, ты меня нашла. Дальше что? Эти болваны из «Детского хора» — ничего себе, взяли себе имечко! — зачем к Узлу припёрлись? мне же их ещё и спасать пришлось.
А потом поднял бровь, прошил её взглядом и будто ножичком чиркнул:
— Давай, выкладывай, твоё сиятельство, зачем явилась?
— Как это «зачем»? — яростно прошипела она. — Кому идти, замки на Большом хранилище вскрывать? Кто взялся нестабилизированные рукописи вынести⁈
Ах, вот оно что. Они, похоже, наняли меня только как взломщика? Или всё же крылось тут что-то ещё?
— Замки вскрывать — это тебе не лобио кушать, — сама легла на язык ещё одна местная поговорка. — Но ничего архисложного тут нет. Уж что-что, а замки я вскрывать умею.
— Умеешь, — кивнула она. — Потому мы тебя и нашли, из каталажки вытащили. И всё же нормально шло!..
— А потом Никанор твой решил кое-что усовершенствовать… — наугад бросил я.
Выловил из её же голоса. И вновь попал.
— Не Никанор, — она гордо вскинула голову, — а я. Профессор пытался…э-э-э… просто улучшить твои способности. Для большей гарантии.
Ещё интереснее.
— Короче, Ванда. Или мы с тобой толком вновь обсуждаем все детали плана, или я выхожу. Да-да, помню, вход — рубль, выход — пять, но это ли важно.
Она скривила губы — не капризно, а с неохотой, почти с презрением.
— Ну хорошо. Не знаю, зачем тебе это надо, но… изволь. Чертежей государственного тайнохранилищае у меня с собой нет, уж не обессудь, но…
— А где есть? — небрежно осведомился я. — Давай тогда там поговорим. Завтра с утра, скажем. Зайди за мной… ну, скажем, в трактир на углу Подольской улицы и Царскосельского.
— А сам не знаешь, куда идти? — она подняла бровь.
— Предпочитаю твоё несравненное общество, — галантно отозвался я.
Она недовольно фыркнула, но уступила.
— Уговорил. Завтра там буду. Только не с самого утра, мальчишку осмотрю при свете, потом… удалюсь на время. Жди меня в трактире. Я приду.
И вновь замерла на лавке подле спящего Саввы, прикрыла глаза. Будто не было никакого разговора, будто она Марья — и никто здесь не звал её Вандой. Спокойная, холодная, невозмутимая.
* * *
Кареты с гербами подъехали к «проклятому кварталу», едва рассвело. Слуги распахнули дверцы, и на заросшую сорной травой, давно заброшенную улочку ступили князья Рюриковичи — Одоевский и Ростовский, оба в тёмных сюртуках, словно собрались в присутствие. Челядь сновала вокруг, обыскивая груды обугленных брёвен и тыча меж них длинными щупами. Разумеется, никто, ни слуги, ни сами князья к самому Узлу не приближались.
Остановились на безопасном расстоянии, глядели исподлобья, словно всё тут было не так — и свет, и земля, и даже воздух.
И не сказать, что были они совсем уж неправы.
— Ну, что у вас тут? — брюзгливо осведомился князь Роман Семёнович, за раздражением пряча неизбывную тревогу. — Кто сюда рвался, зачем, для чего? Вопросы его звучали так, будто дело шло о птичнике или кухонных раздорах. То ли по привычке, то ли по натуре своей он скрадывал все эмоции, и настоящие, и даже показные.
Старший дворецкий, распоряжавшийся остальной челядью и знавший об Узле немного больше простых слуг, поклонился обоим князьям, заговорил негромко:
— Ущерба нет, ваши светлости. Всё как было, так и осталось. Несколько изб пустых разметало, дворы вокруг погорели с сараями, но и только. Земля дрожала, люди кричали, а вышло, что ровно ничего и не случилось.
Юрий Димитриевич Ростовский пожал могучими плечами, пригладил буйные, несмотря на возраст, кудри. Рука его слегка подрагивала от желания немедленно действовать, брови лезли вверх.
— То есть как это «ничего и не случилось»? А зачем тогда всё это, шурум-бурум, паника, суета? Никогда не бывало такого, — сказал он тихо. — Чтобы столько шуму, а следов никаких нет.
— Никогда, — повторил Оболенский, нахмурившись. — Что-то новое.
Оба князя замолчали, всматриваясь в обгоревшие балки. Потом Ростовский кашлянул, понизил голос:
— А ведь говорили… Ловкач. Уж не он ли тут поработал?
— Ловкач? — хмыкнул Оболенский. — Он тоже мне на ум приходит, да только он же взломщик, медвежатник, а тут чего? Вот, видишь, докладывают, князь Юрий, что ничего не нарушено, не потревожено. Зачем тогда Ловкач бы лазал? И отчего ты, княже, вовсе сегодня о нём вообще вспомнил?
— К слову пришлось, — буркнул князь Юрий. — Уж больно много про него болтали последние дни. Можно подумать, ничего важнее в Петербурге и не творилось!
— Именно, — согласился Роман Семёнович. — У всех на уме один Ловкач. А что это значит, а?..
— Думаю вот что. Кто-то глаза нам отводит, — Ростовский заметно помрачнел. — Кто-то Ловкача этого ведёт, кто-то его продвигает. Отличное прикрытие, князь Роман. Может, это и пустышка. А, может, и нет. Приманка, как ни крути. Вот и вопрос, кто за всем этим стоит? Неважно сейчас даже, по-настоящему тут всё или и впрямь лишь глаза отводят!.. Вот я и хочу знать — кто? — он поднял палец, будто ставил точку в рассуждении. — Не сам же он, в самом деле!
— Гедиминовичи? — предположил Оболенский.
— Слишком очевидно, — покачал головой Ростовский. — Все на них в первую очередь подумают. Не их методы. Любят втихомолку дела обделывать. Хотя… Слишком тихо у них нынче. Слишком, слишком тихо. Куракины только зубы скалят, а Голицыны… эти вообще не высовываются.
— Может, Шуйский? Старик этот… он всё может.
— Может, — задумчиво произнёс Ростовский. — Тем более, что он сам по себе. Ни нашим, ни вашим. Хоть и Рюрикович, ну, и знатностью, конечно, отличается. Только Долгорукие с ним и поспорят. Но они как сидели в московской своей вотчине, так и сидят. В общем, может старый князь Иван воду мутить, ой может!..
Оба замолчали. Потом Оболенский хмыкнул:
— А кто ещё? Выскочки?
— Шереметевы с Салтыковыми? — переспросил Ростовский.
— А что? Те ещё мастера выслужиться. Из худородных в князья выбились, места себе ищут. Ловкача они могли бы к руке прибрать.
Ростовский, однако, поморщился:
— Что худородные они, то соглашусь. Но они молчат. Тише воды. Ни шагу, ни слова. И это мне подозрительнее всего.
— Верно говоришь, — нахмурился Оболенский. — Молчат — значит, что-то готовят.
— И эти молчат, и те… И худородыши могли, и Гедиминовичи, и кощей-Шуйский мог. Да и другие тоже. Долгорукие те же. Сидели в Москве своей — а вдруг решили, что мало им Первопрестольной? Бельские, Барятинские, Мстиславские, смоленская ветвь — вдруг сочли, что хватит им в тени отсиживаться? Там ведь тоже Узел есть, под Смоленском. Старый, слабый, куда слабее нашего, но есть.
— Что же, ясно, что ничего не ясно. Все, выходит, могли. И все таятся.
— Значит, надо быть готовыми, — негромко сказал князь Роман. — Кто-то решил все карты смешать да по новой раздать. И нам с тобой, княже Юрий Димитриевич, надо быть наготове. Чтобы в любой момент ударить, первыми, если придётся.
Они постояли ещё, словно прислушиваясь к глухому биению земли под ногами. Потом Ростовский сказал медленно:
— Стало быть, появилось что-то новое. Совсем новое, совершенно иное. Кто-то играет иначе. Ставки, глядите-ка, князь, в небеса полезли.
— И игра то опасная, — мрачно подытожил Оболенский.
Из-за спины у них донеслось лёгкое, весёлое посвистывание. Кто-то беззаботно шагал, не без виртуозности насвистывая.
Весёлый ритм перекатывался эхом меж покосившихся серых стен, просевших крыш и полуобвалившихся сараев, цеплялся за столбы, торчавшие словно гнилые зубы, и звонко возвращался обратно:
— Та-да-да-дам, та-да-да-дам… та-да-да-дам-та-дам-та-дам…
Из-за угла лёгкой, летящей походкой вывернул молодой человек в безукоризненно сидящем костюме с жилеткой, бледно-кремовом, со шляпой в тон. Руки в тончайших лайковых перчатках сжимают трость с массивным набалдашником в виде львиной головы. Прямой греческий нос, благородный профиль, идеально выбрит — словно только что от цирюльника. Шагал новоприбывший словно по театральным подмосткам, по-прежнему беспечно насвистывая.
— Голицын, — выдохнул Оболенский с тоской.
— Аркадий, — закончил Ростовский. — Ну и шут же гороховый!
Однако в ту же секунду Аркадий оборвал свист и неожиданно выдал — настоящим бархатным баритоном, сразу выдавшим привычку к сцене, и наполняющим двор звонким, как медь, звуком:
— Место! Раздайся шире, народ!
Место!
Города первый любимец идет,
Первый!..
Largo al factotum della città.
Presto a bottega che l’alba è già…
И, сделав шаг вперёд, словно артист на авансцене, блеснул глазами и врезал самый знаменитый пассаж Россини:
— Фигаро!.. Фигаро!.. Фигаро!.. Фигаро!.. Фи-и-и-га-ро!..
Словно фейерверк из звуков рассыпался вокруг, оглушая и завораживая одновременно. Аркадий, будто шутя, покрутил рукой, точно дирижёр, и резко оборвал всю партию — так, что тишина вдруг звякнула ещё громче его раскатов.
Пел он не как балагур, а как артист сцены — баритон мягкий, округлый, с хищной игривой ноткой.
И уже только потом, опустив голос до спокойного разговора, с тем же лукавым блеском в глазах Аркадий Голицын добавил:
— Фигаро здесь, Фигаро там… Прошу прощения, господа.
Улыбнувшись, склонил голову, приветствуя обоих князей:
— Княже Роман Семёнович! Княже Юрий Димитриевич!.. Моё почтение!
И тут же, словно опомнившись, вскинул ладонь к губам:
— О, ужас! Уж не поверг ли я все нормы местничества? Не князя ли Ростовского мне надлежало приветствовать первым, а уж после князя Одоевского?
Князь Ростовский, тяжело морща лоб, буркнул:
— Так и есть. Род наш от Юрия Долгорукого, Москвы основателя. От нас великие князья владимирские и московские — корень державы.
Князь Одоевский холодно усмехнулся:
— Но мы, князь, от Мстислава Великого, старшего сына Владимира Мономаха. А старший брат всегда выше младшего, не правда ли?
Ростовский хмыкнул и сжал кулак на трости:
— Старшинство по крови — одно, а власть по делам — другое. Чернигов ваш давно угас, а наш ростовско-суздальский ствол дал Москве и силу, и славу, и корону!
Одоевский прищурился:
— А корни-то, однако, в Чернигове. Без старшего брата и младший не был бы князем.

Аркадий на всё это, словно слушая петрушкины шутки, рассмеялся, легко пристукнул львиноголовой тростью:
— Ну что, господа, извечный спор… что важнее — великая кровь или служба живая?
Он развёл руками, будто дирижируя спором, и вновь, в этот раз коротко, свистнул тихий мотив Россини, словно подыгрывая княжеской пикировке.
— Что ж привело сюда младого отпрыска крови Гедиминовичей? — Одоевский уступать не желал, но и длить спор с Ростовским не хотел, поэтому перевёл тему.
— Слухами земля полнится, — Аркадий склонил голову чуть набок, и в улыбке его мелькнула легкая тень иронии. — Мы, Голицыны, к Узлам вашим ленным доступа не имеем, но коль случается что в Петербурге, — то дело общее. Вот и поспешил, чтобы помочь.
Он говорил без нажима, голос у него был мягкий, певучий, но в каждом слове чувствовалась уверенность человека, привыкшего, что его слушают. Изящный, как стилет, одетый безукоризненно — и в то же время Аркадий, едва договорив и даже не ожидая ответа князей, шагнул вперёд, в самую гущу обугленных бревён; бестрепетно поднырнул под держащиеся на честном слове обгорелые балки.
Лаковые туфли его немедля облепила сажа, но Голицын, будто не замечая, присел, пошевелил тростью остывшие уголья.
— Сдаётся мне, ваши светлости, Рюрика достославного потомки — знаю я, что здесь случилось.

 От автора: 
Я маг Михаил Архаров. Возродился в теле младенца без магического дара, но я могу воровать способности! Теперь я… Стоп! Как это меня выгоняют из родового гнезда?
 https://author.today/reader/373106 



Глава 16
Планы и взломы

Мы так и сидели с Вандой-Марией до самого утра. Ни один из нас, похоже, ни на йоту не доверял другому.
И было отчего.
Однако отдам ей должное — к рассвету Савве стало куда лучше, вернулся здоровый румянец, дыхание очистилось, сердце билось ровно.
— Повезло мальцу, — бросила Ванда, поднимаясь. — Сперва очень не повезло, когда один дурной Ловкач его к Узлу потащил, а потом всё-таки не так плохо всё обернулось.
Я теперь ухожу. Жди меня в том трактире, Ловкач, где сговорились. Я приду.
Я молча кивнул.
За Ланской закрылась дверь. Вера Филипповна, Гвоздь и Савва спали по-прежнему — там, где их сморило этой ночью. Я выдохнул и тоже позволил глазам закрыться.
Савву я пока так и оставил у бабы Веры. Выложил ей ещё одну золотую монету, несмотря на её охи и ахи. Солнце поднималось, Петербург ожил, и мне пора было на встречу с Вандой.
Трактир на углу Царскосельского был обычным трактиром для этих мест — с жуликоватыми половыми, но с сытной едой и дешёвым пивом. Я зашёл, огляделся — Ванда-Мария ещё не появилась.
За дальним столиком кто-то храпел, а вообще по раннему для таких заведений часу было тихо — ни дребезжания старого пианино, ни битья тарелок и полупьяных возгласов.
Княгиня, подумал я, из рода Ланских, и живёт под личиной лекарки в рабочих кварталах? Княгиня, не княжна, значит, замужем за кем-то из мужчин этого рода. Ловко, ничего не скажешь.
Что ж, подождём. Посмотрим, что это за «древлехранилище», что я подрядился вскрыть.
…Я доканчивал тарелку гречневой каши с салом, когда почувствовал взгляд. Поднял глаза — девушка, судя по глухому серому платью с передником — горничная. На руке висит корзинка, прикрытая полотенцем — то ли с рынка, то ли на рынок. На плечах тонкая шаль.
Знакомое лицо. Я прищурился — ну да! Девушка в розовом платье из вагона конки!.. Только тут она совершенно иная, скромная, ни румян, ни помады. Корзинка, опять же. Скорее всего, и правда служанка, только подрабатывает порой, гм, на улицах. Мордашка-то свежая, симпатичная.
Она меня заметила тоже. Заморгала, улыбнулась робко, несмело. Явно не знала, куда деть руки — ведь я же видел её в совсем ином амплуа.
— Барин!.. А я вас сразу узнала. Вы тогда, в конке, не испугались!..
— О чём вы, сударыня? — я решил держаться вежливо, но отстранённо.
— Как о чём, барин? Давеча ехали с вами, да с другими, я ещё… — тут она покраснела, — я ещё спросила, не хочете ли компанию разделить… а потом что-то ка-ак закричит!.. И никто, кроме нас с вами, не слышал!.. — тут голос её дрогнул. — Когда тварь эта, неведомая, кричала… мне так страшно было. Я думала, конец придёт.
Ага, теперь она решила вспомнить, как боялась. А я-то тут при чём?
Девушка тем временем дерзнула заглянуть мне в глаза, добавила уже свободнее:
— А вы, барин, такой смелый! Даже и не моргнули.
Смешно. Смелость? Да я просто не имел права дрогнуть.
— Страх — он и есть страх, — сказал я ровно. — О нём говорить не стоит.
Она переминалась с ноги на ногу, сделала шаг ближе. Голос сделался мягче, в глазах — просьба:
— Барин… вы такой человек необычный… Может… мы ещё увидимся?
— Вряд ли, — ответил я спокойно. — У вас, красавица, своя дорога.
Она растерялась, губы дрогнули. Взгляд метнулся — ищет, как бы устроиться поближе.
И тут в трактире появилась Ванда.
Тоже очень просто, даже бедно одетая. Но осанку, гордый разворот плеч, высоко поднятую голову было не спрятать ни под какой шалью и передником. Она выделялась среди толпы; на неё оборачивались.
— Ой, это ж сама Марья!.. Марья-искусница! — услыхал я.
Кажется, Ванду в этом мире весьма уважали. Шла она прямо, уверенно, не оборачиваясь по сторонам.
Моя собеседница заметила её — и сразу сжалась, словно мышь, завидевшая даже не саму кошку, но её тень. Быстро опустила глаза, пробормотала что-то невнятное и почти бегом выскочила на улицу.
Ванда же, не таясь, подошла ко мне. Прямая, строгая. Никакого намёка на фривольность. Руки в перчатках, правый глаз слегка косит — прав был Сергий Леонтьевич. Девушка из конки уже исчезла; ничто не напоминало, что ещё секунду назад здесь ещё пытались играть со мной в улыбки.
Ванда скользнула взглядом по пустому месту, где только что стояла девчонка, потом перевела глаза на меня. Улыбнулась — насмешливо и едко.
— Быстро ты, Ловкач, — заметила она, — едва успел сесть за кашу, а уже с девицами утешение ищешь.
— А мне что, — пожал я плечами, — я человек свободный. С кем хочу, с тем и ищу.
— Свободный, — протянула она ехидно. — Вот только не увлекайся, пока силы есть. А то, не ровён час, растратишь их на… сам знаешь на что — и не хватит, когда придёт время вскрывать замки в хранилище.
Мы вышли из трактира вместе. Ванда держалась ровно и спокойно, будто всё вокруг было ей подвластно. Я шагал рядом, краем глаза разглядывая её: княгиня Ланская, а идёт по питерским трущобам так, словно тут и родилась.
Куда она меня ведёт, я не знал. С ней, казалось, мог ожидать чего угодно.
На перекрёстке она свернула в узкий проулок меж доходными домами, задержалась перед одним из них. Небрежно кивнула дворнику у ворот. Тот молча тронул фуражку и отвернулся. Я отметил про себя — её человек.
— Сюда, — коротко бросила Ванда.
Мы спустились в подвал. Ванда уверенно указала мне на крышку люка.
— Открывай.
Вонь ударила сразу — гниль, канализация, сырость.
— Полезай, — засветила фонарь.
По железным скобам я спустился вниз, в коллектор. Вода журчала где-то сбоку, густой смрад, казалось, висел мутным облаком, от которого меня едва-едва не выворачивало наизнанку.
Но Ванда шла, как ни в чём не бывало, будто и не замечала вони, а я лишь сильнее зажимал нос и старался дышать ртом. Глаза щипало, они слезились.
— Привыкай, — сказала Ванда. — Петербург не только на дворцах держится.
Я коротко хмыкнул.
Шли мы недолго. Вскоре она нашла неприметную дверцу в стене, поднялась по крутой лесенке — и мы оказались уже в другом подвале. Здесь было сухо, чисто, пахло воском, сургучом, бумагой.
Ванда зажгла лампу. Мягкий свет разлился по комнате. Посреди стоял большой стол, заваленный кипами свёрнутых планов, схем, карт. Она подошла уверенной походкой, как обычно, не снимая перчаток, разложила бумаги.
— Вот, — сказала она. — Начнём с этого.
Я прищурился. Расстеленные передо мной, лежали планы какого-то здания — надо полагать, того самого «хранилища», что мы собирались вскрыть. И судя по тому, как уверенно Ванда распоряжалась тут, я был в гостях у настоящей хозяйки.
Я наклонился над столом. На первом плане — аккуратно начерчены схемы здания с печатями строительного ведомства. Первый этаж, второй, третий…
— Сюда смотри, — усмехнулась Ванда. — Подвал.
Этот лист был весь покрыт красными пометками и странными знаками. Какой-то их собственный код, не руны и сигилы Астрала, какие я помнил.
— Архив, — пояснила Ванда. — Не простой, а тот самый, куда Охранное отделение складывает всё изъятое у подпольных астралоходцев и менталистов. Всё, что признано «слишком опасным для общества». «Чёрные тетради». Записи тех, кто сумел уйти глубоко… и вернуться. Кто обретал в Астрале силу и власть и смог оставить нам своё знание.
— Но не только?
— Не только, — она кивнула. — Переводы. С арамейского, древнегреческого, аккадского, шумерского. Сокровища тайных библиотек, чьи хозяева бежали в Россию, когда в родных землях начинались «гонения на колдунов и ведьм». Слыхал когда-нибудь про инквизицию? Про «Молот ведьм»?
— Malleus Maleficārum, — вырвалось у меня. Ванда подняла бровь.
— Умеешь удивлять, Ловкач. А говорил, языков никаких не знаешь! Нехорошо врать, э-э-э, боевой подруге.
— Не сочиняй, — отрезал я. — Языков не знаю, а про «Молот» этот ваш слыхивал. Даже видывал. Забыла, где я работаю? Собиратели древностей, богатые коллекционеры… насмотрелся диковинок.
Она хмыкнула, но тему развивать не стала.
— Вот. Вот это, — обтянутый шёлком указательный палец обвёл прямоугольник в самой середине схемы. — Древлехранилище. Там самое ценное. Подвал-то весь забит, и там много очень ценного и важного, но самое-самое — здесь.
Я смотрел на схему. Подвал и вправду обширный, тянется под всем зданием. Обозначены арочные своды, неудивительно. Две лестницы в торцах ведут наверх. Около них — красные кружки с косыми крестами внутри.
— Посты охраны. Такие же точно поставлены наверху. Две решетки, которые невозможно отпереть одновременно. Дежурят по четыре стражника. Охранка, тамошние менталисты… предатели… — лицо её исказилось.
— Допустим, — сказал я небрежно. — Пока не вижу ничего страшного. Нет такой охраны, которая не спала бы, не резалась в карты, не попивала водочку, не считала бы ворон со скуки. Особенно в таком месте, куда в здравом уме и трезвой памяти никто и не помыслит лезть.
— Мне бы твою уверенность, Ловкач, — сказала она холодно. — Смотри далее. Древлехранилище имеет единственную дверь. У неё, естественно, ещё один пост. Тоже четверо стражников. У них — механический звонок в кордегардию. Вот здесь — тросик с петлёй. Одно движение — и тревога по всему зданию.
Я держался уверенно и с видом, что вскрыть мне всё это ничего не стоит. Ванда заметила.
— Зря нос задираешь. Глазом моргнуть не успеешь, как скрутят.
— Но ты же умная, — усмехнулся я. — У тебя есть план. Не правда ли? Куда лучше, чем у этих тупых мужланов из «Детского хора». Какой идиот выдумал им такое название?..
Она помолчала. Кулачки сжимались и разжимались, лишь поскрипывала материя перчаток.
— Не дерзи, — выдохнула она, наконец. — Да, у меня есть план. Вот, гляди — хранилище никак нельзя оставлять без вентиляции, ведь бумага гнить начнёт, плесневеть…
— Вентиляция, — поморщился я. — Классика. И, конечно, никто не догадался сделать эти продухи достаточно узкими, чтобы человек не смог бы пролезть или, по крайней мере, поставить решётки?
— Именно такими их и сделали, — последовал надменный ответ.
— Так чего ж ты мне голову морочишь, твоё сиятельство⁈
— Ты забыл, кто я⁈ — прошипела она вдруг с яростью. — Мужичьё, быдло, хам!..
— В самом деле? — иронично бросил я. — А мне вот кажется совсем иначе, Ванда Герхардовна. Удачный брак не делает из шлюхи благородную даму.
Ещё один выстрел почти наугад.
Она отшатнулась, ахнула. Дёрнулась, замахнулась, словно собираясь дать мне пощёчину — рука моя легко перехватила её запястье, чуть сжала.
— Спокойнее, сиятельная княгиня. Секреты твои в полной безопасности, — ухмыльнулся я ей в лицо.
Нет, не совсем наугад. Слишком уж «своей» казалась эта дамочка в питерских трущобах. Слишком легко и естественно давалась ей роль лекарки, «Марьи-искусницы». Так играть не выучишься. Такое — только с рождения. Походку, осанку, манеру говорить можно исправить. Выдрессировать. Но это — нутряное.
— Давай не будем задирать носы, — сказал я, не отпуская её руки. — Говори дело, а не самолюбие тут мне показывай.
Она молчала, прожигая меня взглядом.
— Да чего с тобой? — я пожал плечами. — Я кто? Ловкач! Мне всё знать положено, а что не знаю, то угадаю. Какая мне разница, кто ты? Дело сделаем и разбежимся. Больше ты меня не увидишь и не услышишь — как долю свою получу, разумеется.
Ванда наконец заговорила, негромко, глухо. Будто даже с трудом.
— Я не врала. В крещении я Мария…
— Мне до этого дела нет, — сказал я решительно. — Кровь у нас с тобой одинаковая — красная. Вот давай из этого и исходить. Так что там с вентиляцией этой?
— Канал узок, — прошептала она, опуская глаза — никак не могла оправиться. — Но пролезть можно. Вот, смотри, замеры…
Я взглянул. Да, как ни странно, узко, но я протиснусь. Ловкач привык в щели тесниться да в тень вворачиваться.
— Подозрительно это, — сказал я, глядя на план. — Но хоть решетки есть?
— Есть. Тебе их придётся вскрыть. У тебя будут инструменты, алмазные пилки. Никанор Никанорыча работа.
— Допустим, — нехотя сказал я. — Ну а дальше? Прутья перепилить любой дурак сможет.
— Дальше замки и печати, — к Ванде вернулась прежняя холодность, хотя спокойствие всё ещё явно давалось ей с трудом. — Вот тут тебе и предстоит явить все твои таланты. Рукописи и книги не валяются там на полках. Все — в запертых шкафах. И замки там сейфовые. Работать придётся быстро и тихо, потому что стража каждый час отпирает главные двери.
— Зачем? — поразился я. — Бессмыслица какая-то!..
Ванда дёрнула щекой — некрасиво, злобно.
— Есть легенда… об одном менталисте, что умел ходить Астралом. Понимаешь, что это значит, Ловкач⁈
Я понимал. Если ты можешь войти в Астрал в одном месте нашей реальности, а выйти в другом… Это переворот. Всеобщий. Переворот, который изменит жизнь окончательно и бесповоротно.
— Да, — сказал я спокойно. — И стража, значит, следит, чтобы вот такой легендарный менталист не оказался часом у них за спинами?
— Шути, сколько хочешь. Но дверь они открывают и помещение осматривают.
— Наверняка формально, — вставил я.
— Наверняка. Но если они на тебя там наткнутся…
— Не наткнутся, — сказал я решительно. — Но доля моя должна возрасти.
— Это с чего ради⁈ — вскинулась Ванда.
Я пожал плечами.
— Вентиляция, как ты и сама понимаешь — это слишком просто. Уж больно на ловушку смахивает. Словно приглашение. Полезайте, дескать, дорогие взломщики, видите, какие строители глупцы!..
— Сколько ж тебе надо? — она скривила губы.
— Десять тысяч империалов.
Запрашивать надо совершенно запредельную сумму.
— Болван! Ты хоть представляешь, сколько это весит⁈ — Ванда всплеснула руками. — Триста фунтов! Такое на телеге везти надо!.. И столько монет даже в казначействе не сыщется!..
— Ладно, — смилостивился я. — Тысячу империалов, остальное бумажками возьму.
Она стояла и кусала губы.
— Пятьсот монет вперёд. Остальное — так и быть, на слово тебе поверю… княгиня Ланская.
— Хорошо, — вдруг кивнула она. — Пятьсот — так пятьсот. Вперёд так вперёд.
— И чтоб без обмана! — строго сказал я.
— Ты что! Какие среди нас обманы! Свои люди — сочтёмся!..
Я отвернулся, чтобы скрыть усмешку.
«Какие обманы», «свои люди»… видать, совсем меня за дурачка считает. Ладно, я все её хитрости насквозь вижу.
Однако мне не давала покоя одна-единственная мысль — если «Детский хор» и Ванда Ланская наняли взломщика по имени Ловкач, чтобы просто спереть сколько-то там старых запретных книжек, то откуда в сундучке питерского вора-медвежатника взялась самая настоящая Завязь самого настоящего Узла?..
Вот это было куда важнее.
* * *
…Тем же утром, только в мёртвом квартале подле скованного рунами Узла, молодой Аркадий Голицын повернулся к князьям Ростовскому и Одоевскому.
— Вот, господа, — всё шутовство из его голоса как водой смыло. — Извольте видеть.
В руках у него лежала закопченная и покореженная медная трубка, расширяющаяся на конце. Он протянул находку вперёд, и в том, как он держал её, было нечто демонстративное: мол, не ваши седые головы, не ваша сила рода, а его зоркий глаз первым нашёл улики.
— Что это за хлам такой? — недовольно поморщился князь Роман Семенович.
— Не хлам, любезный родственник, — буркнул Ростовский. — Не слыхал про конструкты Меньшикова? Второй человек в Охранном отделении, Сергий Леонтьевич?
— Слыхать-то слыхал, да только… — Одоевский прервался, пряча смущение, и почесал пегую бровь, — всегда считал, что враки это!..
— Не враки, господа, — Аркадий Голицын сделался очень серьёзен. — Охранка давно работает в направлении астраломеханики. Гомункулусы, конструкты…
— Тьфу, бесовство! — оба князя дружно перекрестились. Одоевский исподтишка показал старшему дворецкому кулак — мол, чего не ты первым сыскал⁈
— Бесовство иль нет, а молитва от них не спасает, — твёрдо сказал Аркадий, положив трубку и отирая руки большим плотным платком. — Допросите ваших стражников, княже Юрий Димитриевич. Удивительно, что они сами ещё не пали пред вами на колени, во всём признаваясь.
…Недолгие разыскания всё подтвердили. Дрожащие слуги рассказывали, как среди ночи приехали чёрные экипажи без гербов, как вышли из них люди Охранного отделения, как велели всем молчать и как удалились потом, оставив за себя четверых. Таких четверых, от одного вида которых в дрожь бросало. По виду, вроде, монахи — в рясах, а за спинами какие-то штуковины хитрые, с трубками, алый свет источающими. Стражникам люди из Охранного велели нести службу, но подальше от Узла — его они называли «местом». А потом, как началась замятня, эти четверо вперёд пошли, а потом там что-то взорвалось, да так, что они, честные стражники, с ног попадали, чуть живы остались. А ещё потом опять чёрные кареты приехали, до того, как ваши светлости пожаловали, что-то в них грузили тяжёлое, и, ни слова не сказав, убыли восвояси.
— Батогов бы вам, бездельникам! — не удержался Ростовский.
— Не браните их, княже Юрий Димитриевич, — тут же вступился за холопов Аркадий. — Неудивительно им было растеряться. Да и с Охранным отделением — то всякий знает — шутки плохи. Не это важно теперь.
— А что же? — хором спросили старые князья.
Аркадий помолчал, обвёл их взглядом.
— Сюда явился некто очень сильный. Донельзя сильный. Хотел забрать Узел, не удалось. Конструкты Меньшикова его или спугнули, или даже остановили. Он их прикончил, но и своего не добился. Теперь наверняка явится снова, и, как писали наши летописцы, «в силах тяжких». И мы не должны его упустить.
— Мы? — опять же дружно удивились оба князя.
Аркадий улыбнулся, явив прекрасную белозубую улыбку.

— Понимаю, вы, Рюриковичи, скорее всего, на нас, Гедиминовичей, подумаете. Мол, опять мы воду мутим. И знаю, отчего. Родственники мои дальние, князья Куракины — от них вечно шуму много, треску… любят в политику играть, планы строить. И так, чтобы другие вокруг про то услыхали. Но скажите: сделали ли они хоть что-то реальное за последние лет десять? Или даже пятнадцать? Нет. Им довольно славы «enfant terrible». А так у них всё хорошо: французские фасоны, модные балы, новейшие ткани из Парижа. Зачем им неприятности? От этого только доставка последних модных товаров пострадать может. Нет, ваши светлости, тут дело не междоусобицей пахнет, чем-то похуже. И потому надо нам, несмотря на различия кланов наших, быть сейчас заодно.
Тщательно свернув платок, так что не видно стало на нем следов грязи и копоти, Голицын спрятал его во внутренний карман новенького пиджака.



Глава 17
Книги и тьма

— И когда же ты, ваше сиятельство, намерена привести сей прекрасный план в жизнь? — с усмешкой осведомился я.
— Сегодня ночью, — невозмутимо бросила она. — Раньше начал, раньше кончил. Раньше свои империалы получил.
И почти произнесла: раньше разбежались в разные стороны.
— Э-э, нет! — возмутился я. — Пятьсот золотых! Которые вперёд! Где они⁈
Ванда подняла бровь.
— Будет тебе белка, будет и свисток.
— Никаких свистков не знаю, деньги на бочку.
— Куда ты их денешь, Ловкач? Даже то, что вперед просишь –всё равно изрядная тяжесть. Не потащишь же с собой на дело!
— Не потащу. Поэтому давай, раскошеливайся, чтобы я успел ими распорядиться. До вечера ещё далеко.
— У меня здесь столько нет.
Ванда чуть заметно поджала губы — не кокетничая, а сердясь.
— Давай сколько есть. Видишь, как я тебе верю?
Я, конечно, понимал, что с этой стервочки не то что десять тысяч, с неё и пару сотен не выжмешь. Но и применять к ней… форсированные методы считал преждевременным. Клубок ещё не распутан до конца, я ещё не определил своё истинное дело в этом мире, моё настоящее предназначение. Не задал себе точную цель, не просто выжить, день простоять да ночь продержаться, а миссию настоящую. Слишком много суеты пока. А империалы от меня не уйдут.
— Вот, — Ванда бросила на стол тяжело звякнувший кошель. — Здесь сотня. Полторы тысячи золотых рублей.
Я с самым невозмутимым видом распустил завязки, высыпал тускло поблескивающие кругляши на стол. Как бы небрежно, расчищая место, зашелестел листами старых чертежей.
— Денежки-то счёт любят, — сказал при этом тоном заправского скряги.
— Тоже мне… скупой рыцарь в молодости, — фыркнула Ванда.
— Скупой, не скупой, а проверить не мешает.
В кошеле оказалась и впрямь сотня. Год не шикарной, но вполне достойной жизни.
— Значит, сегодня ночью? И мне больше ничего не надо знать?
— Как-то?
— Ну, хотя бы как я потащу все эти ваши «черные тетради».
— Мы снабдим тебя списком. И спустим мешок на верёвке. Будем поднимать добычу на крышу.
— А потом?
— А потом вытянем тебя. Экипажи будут ждать. «Детский хор» устроит заварушку возле Узла. Это отвлечёт охранку. А мы с добычей — сразу через финскую границу. Там своя полиция, ей охранные шпики не указ. Там даже деньги свои, марки, а не рубли. Закончим расчёт, Ловкач. И… можешь проваливать на все четыре стороны. Избавишь меня, наконец, от своего общества.
— Таково же и моё самое горячее желание, — ухмыльнулся я ей в глаза. — Смогу свести близкие знакомства с куда более приятными девушками.
Глаза её сузились.
— Своди, мне-то что? — буркнула она.
— Ба, да ты ревнуешь никак, твоё сиятельство?
— Что за глупости! — вспыхнула она, жарко краснея. — Чтобы я… да с чего бы мне…
Я отмахнулся.
— Неважно. Продолжай. Что за подходы к зданию, как на крышу попадём и так далее…
— С более приятными девушками он знакомство сводить будет… — проворчала она, фыркнула ещё разок возмущённо и принялась рассказывать.
* * *
— Дядя Ловкач! Возьми меня с собой, я тебе пригожусь! — умолял меня Савва.
Как ни странно, мальчишка совершенно оправился за то время, что мы разбирались с Вандой. Сейчас уплетал за обе щёки наваристый суп в неприметном трактире на Обводном.
— Куда тебе на дело, да ещё такое! Рано ещё!
— Не, дядько Ловкач, ну сам посуди — там небось или в форточку лезть, иль по трубе какой!.. Я тонкий, всюду проберусь!.. Я умею! — с выражением выводил он, будто каждым словом стараясь меня впечатлить.
— Всякому делу — своё время, — проворчал я, глядя, как Савва выскребает ложкой до блеска пустую миску. — А твоё — пока учиться жить.
— Так я и учусь! — обиженно вскинулся он. — Раньше я только по крышам лазил да на стрёме стоял… а теперь я знаю, как видеть можно!.. теперь… теперь я знаю, как дыхание держать, когда гончая рядом, как в щель смотреть, чтобы мир переломленным не казался… Я пригожусь, дядько Ловкач, честно!
Он говорил горячо, изо всех сил сдерживая дрожь — глаза горят, на скулах тонкий румянец. Слаб ещё, но упёртый. Как раз такой и нужен мне — если выживет.
— Как дыхание держать? — нахмурился я на него. — Да когда ж ты только выучиться успел, малой?
— А пока ты, дядя Ловкач, со всеми этими тварями переведывался!.. Я и следил, в оба глядел!.. Ты ж от меня не прятал ничего!..
Это верно. Не прятал.
Я смотрел на тонкого, ловкого мальчишку и думал о тесных вентиляционных шахтах, что пронизывали толстые старые стены. А ведь и верно…
— Ладно, — сказал я медленно, — возьму. Но не геройствовать. Моё слово — закон. Один раз ослушался — обратно к бабе Вере, ясно?
— Ясно! — он чуть не подпрыгнул на лавке и тут же осёкся, уставился на дверь. — Дядько… смотри.
В дверном проеме мелькнул серый силуэт и тут же исчез. Ничего особенного — поношенный пиджак, картуз, из тех, что по барахолкам десятками валяются.
Я затаил дыхание. Савва, на меня глядючи, мигом повторил.
Фигура скользнула взглядом по залу. Взгляд был пустой, но зоркий.
Наблюдающий. Он медленный, пока не засечёт добычу. А уж тогда бежать может очень быстро. Но, чтобы не растратить даром силы, в обычных обстоятельствах Наблюдающие медлительны, заторможены, выглядят словно слабоумные.
Я не двинулся, но внутри всё сжалось.
— Расплатимся и уходим, тихо, — бросил я Савве шепотом. — Пуговицу застегни. И не оборачивайся.
Сжимая всё внутри плотно-плотно, чтобы ни одна нить моей сути не вырвалась наружу даже краешком, мы вышли на Обводной. От воды тянуло сыростью; мы шли мимо доходных домов, мимо дешёвых лавок и сомнительных трактиров. Краем глаза я видел, как на той стороне улицы одна тень сменяет другую — серые парочки, вечно безликие. Наблюдающие снова полезли на свет Божий. Значит, игру подняли на новую высоту. Значит, к ночи будет жарко.
Наблюдающие нас пока не видят, и это хорошо. Значит, я умело прячу силу и не даю им зафиксировать своё лицо.
Проходными дворами мы вернулись «к себе», в ту самую дворницкую.
— Можешь прилечь, — велел я Савве.
Он не заставил просить себя дважды. Вкратце я рассказал ему о плане Ванды, умолчав, само собой, что она и Марья-искусница — одно и то же лицо.
— Слушай, малой, да на ус мотай. Простой у них план вышел, слишком простой. Значит — не план, а видимость одна. Пока «Хор» устраивает заварушку возле Узла, они будто бы поднимают мешки на крышу, готовятся вытаскивать добычу. А потом и меня — всё через вентиляцию. Красиво. Только есть два «но». Первое — на схеме не было поста охраны на крыше. А он должен быть. Даже ювелиры-частники ставят, не дураки. Князь Черкасский для своей коллекции тоже охрану там держал. Значит, или план старый, или… составляли небрежно, в спешке, и им вообще неважно, добуду я что-то или нет. Второе — когда я им всё отправлю, зачем им меня вытаскивать? Деньгами делиться? Мне сказали, мол, через финскую границу уходить станем. А если нет? Если прыг на пароход здесь, прямо в порту — и поминай, как звали?
Савва моргал, ловя каждое слово. Глазки пытливые то отведёт, задумавшись, то снова на меня вернёт — но огонь в них не угасал.
— Тогда как? — шёпотом.
— А так. От Ванды мы избавимся, своим путём пойдём. Она-то мне планы показывала, да не заметила — потому что злилась — что не только на них я смотрел. А злилась потому, что я её из себя вывел. Запомни, малой, когда с дамами дело иметь станешь. Нет лучшего средства её отвлечь. Пусть злится, пусть из себя выходит. А я-то знаю теперь, где этот архив стоит да, самое главное, что под ним.
— Ой! — просиял Савва. — Снизу зайдём, да, дядя Ловкач? Пол пробьём?
— Пробьём, — усмехнулся я. — Этак к нам весь гвардейский корпус пожалует. Не пробьём, а аккуратно… проточим, скажем так. Как вода землю, только куда быстрее.
Поэтому ты вперёд пойдёшь. Через шахту. Но только для видимости. А я пока… с Вандой договорюсь.
И я подмигнул мальчишке.
— Дядько… — вдруг потупился Сапожок, — а ежели по правде — тебе страшно?
— Всегда, — сказал я честно. — Кто не боится — тот глуп. А этакий тупой долго не живёт. Страх — это инструмент. Главное — уметь им резать, а не порезаться.
Он задумчиво почесал ухо и вздохнул.
— Я резать умею.
Пригодится, — кивнул я. — И вот что, Савва-Сапожок, запомни самое главное. Мы с тобой в хранилище вместе окажемся. Но может так статься, что ты меня опередишь. Поэтому слушай внимательно. Список «чёрных тетрадей», что даст Ванда, — это наверняка приманка. По-настоящему ценное на виду не лежит и не числится под своим именем. У имперцев на такие вещи — кодовая маркировка. Ищи шкафы с двойными полками и метками «Р-секция» или «К-секция». Листы там шиты толстой ниткой, на корешке — шестиконечная метка из двух треугольников, один перевёрнут. Особо берегись, если литеру «Ш» увидишь. Руками ни в коем случае не трогай! Сначала дунь, как я учил, по краю — если холодом отдаст, значит, сидит печать. Я сниму.
— А если не отдаст?
Я только кивнул.
— Всё равно лучше не трогай. Сначала я.
Всё это я выдал на одном дыхании, без запинки. Нужное всплыло в памяти Ловкача, и я почти поверил, что этот самый «Детский хор» на самом деле готовил его именно к этому взлому.
Правда, Завязь в тайничке это всё равно не объясняло.
Остаток дня ушёл на подготовку. Хороший город Санкт-Петербург, всё в нём купить можно; ну, если места знать, конечно.
Пока мы с Саввой шныряли по закоулкам имперской столицы, я заметил, что Наблюдающих стало куда больше. Правда, и следили они почему-то отнюдь не за мной, точнее, не только за мной. А вот за кем именно — я сразу понять и не смог.
Но что-то затевалось тут, что-то, меня касающееся, но не только. И даже не столько.
Эти посторонние мысли я из головы выкинул. Надо дело одолеть.
К вечеру Петербург стал серым и плоским, стёртым, как старая монета. Я пришёл на место чуть раньше. Ванда не заставила себя ждать; экипаж выкатился из-за угла без лишнего шума, дверца отворилась, мелькнул её холодный профиль.
— Поехали, — бросила она коротко.
Мы тряслись молча. Колёса стучали, как словно часы самой Судьбы. Ванда смотрела сквозь занавеску — и я понял, что не глазами даже, а тем самым внутренним зрением хорошего менталиста. Я считал перекрёстки, фонари и повороты. Запоминал. Маршрут в голове складывался в ровную нить примет.
Остановились в глухих переулках, свернув во двор-колодец. Дверь распахнул худой парень в полушубке — молча, как тень. Во дворе — сараи, навал досок, какой-то мусор.
— Здесь, — Ванда ловко скользнула между сараями, даже юбка не зашуршала. — Прут.
В углу ограды действительно торчал аккуратно подпиленный железный прут; его верхний край кто-то замазал тёмной краской, маскируя пропил. Я дёрнул — металл легко отошёл. Щель узкая, но мне не впервой.
— Ты — первым, — сказала Ванда. — Я следом.
Протиснулись. Здание Особого архива стояло черней ночи — три этажа, и в каждом ни одного живого огонька. Мёртвая махина, как склеп; окна — пустые глазницы, карниз — словно застывшая бровь. Даже дворник местный здесь, кажется, шёл бы на цыпочках.
— Глухо, — сказал я. — Слишком глухо.
— Там, — Ванда кивнула не на архив, а в сторону. — Соседний дом. Парадная. Через ту крышу пойдём.
Я кивнул. Руки уже сами собою доставали отмычки.
Замок был старый, с характерным «прогоном» — простая механика, совсем чуть-чуть магии. Щёлк — и охранное заклятие само поверило, что замок открыли давно. Ванда даже не похвалила — как будто так и должно.
По лестнице вверх. Запах сырой побелки, чугун перил холодит пальцы. На площадке — чердачная дверь, накладной замок болтается. Его тоже открыл не глядя. Чердак встретил нас пылью и мышиным помётом. С северной стороны — лаз на крышу.
Мы вылезли. Город сразу сделался ниже, ветер толкнул в спину. Через узкий проём — следующая крыша, уже нужная нам, архивная. Ванда показала жестом на подвешенную верёвку.
— Осторожно. Там козырёк.
Мы спустились на крышу архива мягко, почти бесшумно. Я присел, прислушался. Ничего. Ни шагов. Ни шинелей, ни откашливания караульного, ни скрежета ключей где-то у люка. Пусто.
— Где ж твой «Хор»? — спросил я негромко. — Обещали «заварушку». Обещали охранку увести.
— А где ты тут охранку видишь? — прошипела она. — Вот, давай, крепи вон тут!.. Тебе сюда, в эту дырку.
Я принялся за дело. Осторожно поднял глаза, чтобы Ванда не заметила — Сапожок неслышной тенью уже скользил по крыше, приближаясь к нам.
— Готово, — сказал я.
Выпрямился, отряхнул руки.
— Ну так не стой! — у Ванды, похоже, сдавали-таки нервы. — Думаешь, такая тишина тут до утра будет?
Да, а ожидаемого мной поста на крыше так и не оказалось. Гм. Неожиданно, но ладно.
— Ну, на удачу, — сказал я. И, прежде, чем Ванда успела даже пискнуть, обхватил её за талию, прижал к себе, крепко целуя прямо в губы.
Глаза её закатились, не успев расшириться. Чисто сработано, Ловкач.
— Малой!..
— Тута я, дядечка!..
— Полезай. Тебе даже замка на крышке снимать не надо. Встретишь решётки — никуда не торопись, пили. Она, — я кивнул на впавшую в оцепенение Ванду, — минуты через три очнётся. Помнить ничего не будет. Давай, Савва, удачи!..
— Спасибо, дядя Ловкач!..
И мальчишка ловко, словно ужик, скользнул в тёмный квадрат шахты. Ишь, разинут, словно пасть голодная, нами поужинать намеренная.
— Хрен тебе, — сказал я шёпотом.
Савва ушёл вниз, в сердце мёртвого дома.
Я повернулся и почти бегом кинулся обратно к верёвке.
Спустился обратно в подвал соседнего дома. Нашел нужный люк. Поднял крышку, нырнул вниз, и вот уже снова коллектор. Вонь ударила, но я шагал, будто по привычке: хуже доводилось нюхать.
Скоро стены изменились. Камень стал иным — плотнее, старее, словно кто-то когда-то заложил его с совсем иным умыслом, не для сточных вод. Воздух тоже сменился: от мерзкой вони канализации до густой, почти осязаемой тяжести. Как будто на плечи лёг невидимый плащ. Это не сырость — это дыхание самих книг. Запретных.
Остановился, прислушался. Не как обычные городские люди, само собой. Где-то выше, над слоем земли и камня, шевельнулась охрана: кашель, шарканье ног. Кто-то сидит, кто-то ходит. Четверо, как Ванда и обещала. Скучают, служба нетрудная, да нудная.
Неужто план без обмана?
Я притих. Научился в своё время слушать не только ушами, но и нутром. Шаги равномерные, дыхание живое. Не мертвецы. Не конструкты. Хорошо. Настоящие. Настоящих проще обмануть.
Достал зубило, начал осторожно разбирать кладку. Не долбил — просто снимал камень за камнем. Каждый кирпич поддавался медленно, но верно. Как у Сергия Леонтьевича, когда я его стену столом вышибал, только здесь всё иначе: не силой, а терпением. Здесь любое резкое движение — и тревога.
Я работал медленно, ровно, будто и сам был частью кладки. Камень постепенно уступал, поддавался. Я достал из заплечного мешка простую трость и вмиг развернул её в лесенку, прислонил и поднялся выше. Сквозь пол и перекрытия тянуло холодом — не сквозняком, а тем особым холодом, что всегда окружает вещи, к которым лучше бы человеку не прикасаться.
Я вдохнул глубже. Вот оно, древлехранилище. И если всё сложится, сегодня ночью я войду в самое сердце имперской тайны. А если не сложится — ну что ж, тогда мои кости станут частью этой самой кладки.
Я тогда тоже стану вечным хранителем этих секретов. Но такого не будет. Ведь я Ловкач.
Плиты пола я просто поднял. Тоже очень-очень медленно и осторожно. Тишина. Сигнализация не сработала, всё как и должно быть. Подпрыгнул, подтянулся — и вот я внутри.
В тени угадывались очертания шкафов. Высокие, до потолка, с причудливыми решётчатыми дверцами. Каждая секция — отдельный сейф, каждая под замком. Над ними — таблички, буквы латиницей, кириллицей, цифры.
Чистый порядок. Но порядок — мёртвый, холодный.
И всё равно книги шептали. Я слышал их голоса, неразборчивые, чужие, но манящие. Звали, звали. Вот оно, то самое, что пробивалось ко мне сквозь кладку. На погибель или на знатную добычу зовут они?
Вот ты и на месте, Ловкач. Теперь следовало бы дождаться, когда Сапожок пропилит решётку и тоже спустится сюда. Стоило бы… но сердце уже билось в ритм этих книг, в ритм их немого зова.
Я осторожно протянул руку в щель, ощутил лёгкое колыхание дремлющей силы — и улыбнулся.
— Ну здравствуйте, — шепнул я, словно старым друзьям или верным питомцам. — Скучали?



Глава 18
Знаки и символы

Внутри древлехранилища царила кромешная тьма. Такая, про какую говорится: хоть глаз коли. Хорошо, что мне никакого света не требовалось — помещение полнили эманации запертых книг. Невидимое глазом обычного человека, но вполне осязаемое для меня астральное сияние, в котором я прекрасно различал детали обстановки.
Да, их писали настоящие мастера.
Шкафы выстроились рядами, ровными, как солдаты на разводе. Таблички над каждой секцией. «А-секции», «К-секции»… и вот они, «Ш». На корешках толстая нитка, на переплётах — двойные треугольники, наложенные друг на друга. Я узнал этот знак. Те самые «нестабилизированные рукописи». Теперь я понимал, что это такое — книги, где на страницах живые символы связи с Астралом. То есть внутри то, что ещё не обуздано, что может вырваться, как дикий зверь из плохо запертой клетки.
Я остановился, провёл рукой по чугунной решётке. Она чуть дрожала, будто книги то и дело пытались вырваться на свободу.
Я взглянул на переданный Вандой список. Савве я говорил, что это приманка, чтобы у меня разгорелся аппетит, чтобы не вздумал повернуть назад. Сейчас же я подумал — а почему пол в этой сокровищнице не защищало ни одной печати? Или никто не мог даже представить, что некий менталист сумеет бесшумно пробиться сквозь каменную кладку?
Я погладил кольцо, доставшееся мне от прежнего Ловкача. Из него я медленно, по капле цедил силу, которой как раз хватило, чтобы разобрать свод коллектора.
Савва задерживался, но я пока не беспокоился, пилить решётки — дело нелёгкое. Ванда там, на крыше, уже, конечно, пришла в себя. Вскоре начнёт подавать сигналы.
Так что лучше-ка я начну с того, чего в списке нет. Выбрал шкаф с меткой «Ш-7». В нём, похоже, книги эманировали сильнее всего. Шкаф заперт. Замок — сейфовая магомеханика.
Я остановился, присел, разглядывая устройство особым взором. На первый взгляд — обычная сейфовая механика: три диска, собачки, пружины. Но поверх, почти незаметно, лежала тонкая плёнка сургуча с вплавленной в него крошечной стеклянной ампулкой. Ампула залита под самым краем, и в ней ждёт своего часа красная жидкость. Стоит потревожить печать — ампула лопнет, краска растечётся по ладоням непрошенного гостя; по ней и вычислят взломщика. Несложно, но действенно.
Снизу, в корпусе замка, я приметил ещё тонкую проволочку, спрятанную в особом канале: она замыкала цепь между парой крошечных кристаллов. Тоже знакомо: при неосторожном вскрытии контакт нарушается, кристаллы дают импульс — и у охраны поднимается тревога.
Не ново. И, само собой, диски с выгравированными сигилами. Мало подобрать правильную комбинацию оборотов — десять влево, сорок вправо и так далее — надо ещё знать и верную последовательность астральных «толчков», как я это называю. Вот искусство взломщика и состоит в том, чтобы подобрать всё необходимое, ещё и не вызвав при этом разрушения самого замка — а зачастую ведь так можно потерять и все содержимое, за ним укрытое.
Я достал инструменты. Верные, как смерть, отмычки, что так и не забрал у меня милейший Сергий Леонтьевич (в отличие от чего-то ещё, что остатки памяти моей упрямо пытались поименовать «печатью»). Сперва — диски. Простой металл. Начертанные на нём сигилы должны блокировать усилия не шибко смекалистого взломщика сдвинуть их сразу в нужное положение. Именно здесь и начинается основная работа: сначала — слушать, потом — щупать. Не ломать астральную защиту, а хорошенько прощупать, подружиться и только потом обманывать.
Я послал слабый, едва ощутимый импульс. Сложные замки имеют защиту от сканирования, но мой сигнал искусно притворялся «хозяйским».
Пять дисков на общей оси. Предохранители. Я натянул тонкие шёлковые перчатки и взялся за поворотную ручку.
Сейчас символы, поддерживающие связь с эманациями Астрала, сами подсказывали мне правильную комбинацию. Право же, у того ювелира на Сампсониевском замки посложнее имелись…
Ампулу с краской я удерживал незримой перемычкой. Проволоку между кристаллами заставил вытягиваться, утончаться, но не разрываться.
Сигилы внутри замка отзывались. Я повёл рукой, не касаясь металла, чуть подтянул диск, почувствовал, как собачка села в паз. Первый есть.
Со вторым и остальными пришлось повозиться, дважды я менял импульсы прощупывания, когда защита замка — хотя мне так и хочется назвать ее оборонявшим его духом — начинала упрямиться и подозревать, что открывает запоры человек, не имеющий на то никакого права. Второй диск, третий, четвёртый… одни упирались, другие грозили вот-вот поднять тревогу — и так до самого последнего. Наконец, мягко встали в пазы последние выступы. Готово.
Я не спешил открывать. На задней стороне створки наверняка тоже поставлена «тревожка», натянутая нить; я глянул поглубже — так и оказалось. Пришлось бережно отсоединять, работая, словно хирург.
И, когда дверь, наконец, отворилась, и я протянул руку, будучи уверен, что не нарвусь ни на какой сюрприз — я понял, почему книги эти держали запертыми.
Первый попавшийся том выглядел безобидно: потрёпанный переплёт, крашеная кожа, неровная надпись: «Опыты тонкого мира». Но воздух вокруг него был холоден, и, стоило протянуть руку, пальцы начинало остро покалывать. Книжка словно предупреждала — печати мои ещё живы, не трогай меня, если не знаешь, как!
— Шальные вы, книжки, — пробормотал я тихо. — И правильно, что вас тут под замком держат.
Но кто-то всё равно ведь намерен их утащить. И если это сделаю не я — сделает другой.
А вот тут, пожалуй, я не готов был никому уступать.
Да, вот они, «нестабилизированные рукописи с литерой „Ш“». Том за томом, иные тщательно переплетённые, иные кое-как прошиты суровой ниткой. На корешках символ — два наложенных друг на друга треугольника, в иные вписан круг, иные вписаны в круг сами. Тоже какой-то код; кто-то, значит, разбирал всё это, и он обязан был обладать поистине огромной силой. Но не только — он должен был знать Астрал лучше, чем собственную пятерню. И всё сильнее тянуло холодком, словно из раскрытой двери склепа.
Я понимал, почему их заперли. Эти книги были не просто опасны — они жили своей собственной, абсолютно нечеловеческой жизнью. Неопытные менталисты, сваливая в кучу всё, что им удалось вынести из Астрала, создали… скажем, «нестабильности». Каждая книга, каждая из «чёрных тетрадей» тянула в свою сторону, каждая по-своему резонировала с тонким миром. Целый шкаф гудел, как рассогласованный орган. Неподготовленный человек, решившийся сюда залезть, рисковал лишиться рассудка — очень быстро и бесповоротно.
Что ж, понятно, почему тут нет особо мощных охранных печатей. Новички, угодившие сюда каким-нибудь чудом, тут и останутся. А знатоки… знатоки, похоже, сюда особо и не стремились.
Я встряхнулся, принялся за работу. Начал быстро и деловито — просматривал, отмечал то, что пригодится мне, а не Ванде. Списки у неё пусть будут свои, а у меня своя добыча. Княгиня перебьётся. Тем более, что настоящие ценности, скорее всего, запрятаны тут ещё глубже.
Лёгкий шорох из вентиляции. Ага! Сапожок!..
Решетку крепили лишь четыре винта по углам. Я отвернул их мгновенно, хотя они и приржавели. Появилась перемазанная физиономия Саввы; миг — и мальчишка мягко спрыгнул на пол.
— Молодец, — шепнул я ему на ухо.
Савва кивнул, ухмыляясь от уха до уха. Ну да — для него это восхитительное приключение, не более.
Впрочем, ухмылка с его лица тотчас и сбежала.
— Ой, дядя…
Он тоже почувствовал. Может, не так остро, как я, но ощутил. Из него получится настоящий менталист.
— Перчатки надевай — и за дело, — шёпотом приказал я. — Всё, как задумали.
Сапожок быстро кивнул.
Он действительно мастерски сортировал книги. Даже лучше, чем я рассчитывал. Я наугад перепроверил несколько им отобранных и отброшенных — отобрано написанное глубоко и о вещах действительно опасных; забракованы живописательные восторги неофитов, впервые угодивших в Астрал. Нет, из них тоже можно что-то извлечь, но это займёт слишком много времени.
Несколько томов я упаковал сам. Рано ещё мальчишке их касаться, даже и через перчатки.
А вот что происходило помимо моих манипуляций — я ощущал, как сила моя растёт. Я словно пробуждался от тяжкого и долгого похмелья, когда ни рукой не пошевелить, ни ногой.
И понимал, почему. Здесь, в запертом, наглухо запечатанном хранилще, эманациям Астрала некуда было деться. Часть рассеивалась, уходила, но только часть.
Соседний шкаф, под литерой «Щ», я открывал чуть дольше — замок оказался с лишним контуром защиты, линия сигилов отвела первую мою попытку; я обернулся, заметил, что Сапожок оторвался от сортировки и внимательно глядит на поворотный диск замка.
— Дядя Ловкач… а вот что это там светится? Мерцает словно. Прямо под… под замком?
Точно, малой. Хорошо углядел.
— Молодец, — кивнул я.
— Ты, что ли, снова меня проверяешь, дядя?
Я кивнул. Нечего Сапожку пока знать больше.
Дверцы шкафа распахнулись, и я тотчас ощутил, как будто меня кто-то невидимый потянул за руку. Зацепил за рукав одним пальцем, незримым, но цепким.
Я опустил взгляд.
Полка внизу. Обычная на вид книга, но переплёт странный — вроде, кожа, а вроде, нет. Материал под пальцами вообще не походил на обложку — был скользким, словно влажный камень. Книга прямо звенела — я слышал тонкий звон, будто в ней оказались заперты десятки, сотни астральных сущностей. Символы на корешке не были начертаны недвижно, раз и навсегда, они переливались и спорили между собой: один знак отменял другой, третий угасал, червёртый вспыхивал, и от этого вся книга вибрировала, словно перегруженный механизм.
Символы были мне незнакомы. Но что связь с Астралом у них была сильнейшей — сомневаться не приходилось.
Ни названия. Ни автора. Ничего. Только переплёт со странными знаками и этот звон.
Я открыл — и обнаружил внутри акккуратно подклеенный карман, и внутри, на манер библиотечного формуляра, вложена была пожелтевшая карточка. Аккуратно вписано:
'Авторъ: неизвѣстенъ.
Языкъ: не установленъ.
Расшифровкѣ не поддается.'
Хм-м. Уж больно напоминает это мне байки о «манускрипте Войнича», что ходили по среде коллекционеров и собирателей редкостей. Всё, вроде, на месте, обширный текст, рисунки к нему, а прочесть невозможно.
И всё же… я перевернул страницу.
И застыл.
На листе — знакомый почерк. Ровный, резкий, будто вырезанный ножом. Мой почерк. Но не нынешний — тот, каким я писал, когда ещё был не человеком, а воином Лигуора.
Знаки шли по спирали, и читать их надлежало то по ходу, то против него, то выстроившимися друг подле друга по прямой. Правила сами всплыли в моей голове, я понимал каждую черту. Язык, которого здесь никто и никогда не знал, язык из других времён и пространств.
Вся спиральная надпись была приказом. Коротким, как команда на рассвете перед штурмом.
Я сжал переплёт. Книга гудела в руках, гул передавался в костяшки и дальше, и от этого гула в висках заныло, будто изнутри меня кто-то звал.
И тогда я впервые за долгое время ощутил, что не я выбираю добычу — а добыча выбирает меня.
«Если читаешь ты это — знай: возвращение удалось, но Узел нестабилен. Не задерживайся в Астрале без расчёта. Там пошла трещина; те, кто с тобой был — не вернулись. Трансформировались в первичное. Если почувствуешь, что язык чужд и память рвётся, отступи и зафиксируй следы. Главное: не оставляй Завязи без кода. Я».
Под этим не то посланием, не то приказом действительно стояло имя, которое, однако, мне ничего не говорило. Оно было моим?.. Но звуки его сейчас резали слух, словно железо заскрежетало по стеклу.
И всё-таки сомнений не было. Это послание написал именно я. И отправил его — тоже я сам себе. Будучи в полной уверенности, что рано или поздно окажусь в этом подземелье, рядом с запретными книгами. И тогда мною начертанное воззовёт ко мне, не придётся даже ничего искать.
— Дяденька Ловкач?..
Савва. Дёргает за рукав, глядит испуганно.
— Ладно всё с тобой, дяденька?
Я кивнул.
— Тут это… Ванда… сигналы подаёт, — выдавил он.
И точно — спущенная в шахту верёвка ритмично подёргивалась.
Три раза, два, один — и снова три.
Княгиня нетерпеливо требовала ответа.
— Отвечай ей. Два, пауза и ещё два.
Это означало — «работаем, всё в порядке».
— И поторопимся, Сапожок. Охрана скоро двери снова откроет. Нам до этого убраться отсюда надо. Через пролом, — я указал на вскрытый пол.
Сапожок в точности исполнил порученное, но в тот же миг верёвка снова затряслась, затанцевала.
Один! Один! Два! Один! Один!
Тревога.
И тут я их услыхал. Еле слышимый — но не для меня — шорох ключей в хорошо смазанном замке. Я напрягся — да, там, за дверью, столпилось сейчас множество людей. Стражники всех мастей и калибров, небось там и менталистов хватает.
Верёвка дрогнула, по ней прокатилась ледяная волна силы.
Сапожок побледнел.
— Дядя… они со всех сторон.
Я и сам это чувствовал: тяжёлые шаги, сапоги ступали по камням, и даже воздух звенел, выдавая появление охотников. Я резко шагнул к разобранным плитам пола, пыль скрипнула под ногами — но мигом ощутил чужое присутствие и там, в коллекторе. Охрана была везде. Нас зажимали.
— Назад ходу нет, — выдохнул я.
Мы с Саввой сгребли в мешок всё, что отобрали: все самые значимые тома с литерой «Ш», дюжину особо хищно гудевших рукописных тетрадей. На самое дно я спрятал заветную книгу со спиральной надписью, оставленной моею рукой. Переплёт словно прирос к моей руке.
Одним движением я сместил сухарики в замке на дверях хранилища. Ключ, который пытались провернуть, негодующе заскрежетал.
Это их ненадолго задержит.
В створки ударили чем-то тяжёлым, посыпались крошки ржавчины. Сапожок всхлипнул. Я поймал его за плечо, заставил взглянуть в глаза.
— Держись за меня. Что бы ни увидел — не отпускай.
Он кивнул, едва сдерживая слёзы.
Здесь слишком много того, что вызовет мгновенную инсинерацию, пусти я тут в ход силу Астрала.
И тогда я сделал то, что виделось мне единственным выходом. Собрал всё — дыхание, остатки силы, саму боль в висках, зов книги — и шагнул, крепко прижимая к себе мальчишку.
Мир перевернулся. Каменные своды растаяли, как дым. В ушах звенело, я ощущал, как собранная в древлехранилище мощь, пытаясь спасти самое себя, разом оттолкнула нас, отправляя в совершенно иное пространство.
В то, что принято именовать «тонким миром».
И уже там, в шевельнувшемся навстречу жемчужном сиянии, я понял: добыча теперь окончательно выбрала меня.
…и мы шагнули — или рухнули — в Астрал.
Сначала — тишина. Та самая, от которой кровь в висках начинает биться оглушающе громко и резко. Перед глазами — переливы, линии, формы, что никак не могли удержаться: они двигались, гнулись, изменялись, точно споря друг с другом.
Сначала — тишина. Та самая, от которой кровь в висках начинает биться оглушающе громко и резко. Перед глазами — переливы, линии, формы, что никак не могли удержаться: они сдвигались, гнулись, переменялись, точно спорили друг с другом.
Я даже ощутил облегчение: здесь всё было так же, как прежде. Спокойный ток воздуха, мягкая дрожь силы, зыбкие дорожки, уходящие вглубь.
Верхний Астрал, внешний слой. Почти не опасный.
Здесь плыли существа Верхнего Астрала — те, кого всегда считали безобидными, светлыми.
Первым я заметил хоровод шаров-светляков. Похожи они на прозрачных медуз, только вместо щупалец — длинные лучи, цепочки хрустальных огоньков. Они кружились, сливались и снова расходились, оставляя за собой тонкие тающие следы, точно иней на стекле. Савва открыл рот от чистого и удивительно детского для уличного пацана изумления.
— Дядь Ловкач, гляди! Это ж прямо звёзды играют!
Я кивнул. Савва уже всё забыл. Для мальца это праздник. Как мы отсюда выберемся — неважно.
Мы были в верхнем слое. Там, где существа не трогают пришельцев, а только наблюдают.
Дальше — стая «птиц». Нет, не птиц, а их теней: контуры крыльев, сотканные из света и пустоты, сверкающие, точно капельки росы. Они летели над нами, и их крики были похожи на перезвон колокольчиков. Савва даже помахал им рукой. Птицы отозвались — снизились, на миг окружили нас сияющей стаей и снова унеслись ввысь.
А ещё — я увидел старого знакомого, «стража-жука». Огромный, величиной с лошадь, но совершенно невесомый, он медленно полз по одному ему видимой черте, мерцая сегментами панциря. В былые времена такие существа охраняли глубинные переходы и были грозны даже и на вид, но этот был спокоен, словно дремал на ходу.
Савва потянул меня за рукав:
— Ну вот скажи, разве это не чудо? Разве тут страшно?
Я взглянул на него — глаза сияют, дыхание перехватывает от восторга. Сказка, исполнение детской мечты.
— Чудо, — согласился я. — Только, Сапожок, не забывай: даже чудо может лопнуть, как пузырь, если под ним пустота. Если нету опоры.
И точно — светящиеся медузы на миг дрогнули, один из лучей их оборвался, а из глубины донёсся лёгкий треск — не громкий, но явный.
Не гром, не раскат — а именно треск, как если бы в бездонной темноте лопалась невидимая кора. Миг — и передо мной уже зиял разлом. Заполненный серой туманной субстанцией, где тонуло всё. И тянуло оттуда тянуло хищным холодом, как из пустоты между звёздами.



Глава 19
Разломы и чудища

Это было словно удар бича. Вот только что мы стояли на зыбкой незримой «земле» Верхнего Астрала, и всё вокруг ещё дышало красотой. Световые медузы продолжали свой тихий хоровод, стаи прозрачных птиц звенели крыльями, жук-страж мерно полз по своей линии, будто никуда не спешил. Только что Савва, забыв обо всём, вертел головой, улыбался, шепча себе под нос: «Чудо чудное, вот оно, диво дивное!»
Я и сам на миг позволил себе вдохнуть ровный ток этого мира. На очень краткий миг наслаждения покоем.
А потом — скрежет, треск в глубинах, и завесы Верхнего Астрала разошлись, явив нам разлом.
— Дядя Ловкач… — Савва остановился, прижавшись ко мне.
Разлом разверзся перед нами. Не чёрный и не белый — мелькали проблески всех цветов сразу, каждый словно пытался задавить все остальные. Линии в нём сплетались, сходились, расходились и рушились, разрушались, тонули в многоцветном мерцании, и от этого зрелища кружилась голова. Понятно стало сразу, что сюда нас привела именно книга со спиральной надписью. Знаки в ней не только символы, это координаты. Мы шагнули в Астрал — и мощь, запасённая на этих страницах, отправила нас, куда указано.
Из глубины послышался гул, отозвавшийся неприятной дрожью в самой сердцевине костей. И тогда разлом зашевелился.
Вверх поднялась тень. Огромная, змеевидная, изгибающаяся во тьме. Я не видел ни глаз, ни пасти, только тело, покрытое непонятными даже мне символами — кольцо за кольцом, уходящее в глубину. Существо было так велико, что само пространство вокруг него сминалось, словно простыня. Тварь лишь приподнялась, обозначив своё присутствие, и вновь нырнула, скрывшись в пучине радужных переливов.
Савву затрясло.
— Дядя… оно ведь не за нами? Оно ведь не вылезет?
Я ответил не сразу. Глядел на зияющую рану и понимал — этот разлом уходит глубоко, до самого Чрева Астрала. А в само Чрево я никогда не спускался. Никогда. До границы доходил, но дальше…
Дальше кончалась та реальность тонкого мира, что мог постичь управляемый логикой разум. Для которого дважды два — четыре, а не три, не пять, и не бочка кваса.
— Не догонит, — сказал я, наконец, нарочито ровно, как что-то совершенно очевидное. — Ей до нас дела нет. Она нас даже и не заметила, змея эта.
И сам понял — это походило на правду.
— А эти… которые за нами там пришли? — не унимался Савва.
Молодец, мальчишка. Головы не теряет, несмотря ни на что.
— Правильно мыслишь, — я похлопал его по плечу. — Нет, и они не смогут. Здесь так не бывает, у каждого в Астрале своя тропка. Только вот если как мы с тобой. А остальные могут хоть до второго пришествия пробовать.
Савва несколько приободрился. Но всё равно едва кивнул, уцепился за меня обеими руками и не отпускал. Впрочем, страх точно не поглотил его, ведь скоро последовал ещё вопрос.
— Дяденька Ловкач… а чем мы тут дышим? И почему ходим по воздуху, аки ангелы Господни? А… они тут тоже есть?
— Может, и есть, — улыбнулся я.
Восторг Саввы не смогла окончательно изгнать даже тварь из разлома. Хотя при одной мысли о ней даже мне становилось несколько не по себе.
— А что мы теперь делать станем, дядя Ловкач?
— Ты — немного помолчишь. И дашь мне подумать.
Савва немедля прикусил язык. Впрочем, я на него не сердился.
Какое-то время я просто стоял, глядя на дышащий силой разлом. Да, он шёл очень глубоко, и это было… неправильно. Так быть не должно. Порядок в тонком мире очень влияет на то, что люди именуют «реальностью», правда, мало кто понимает, как именно это влияние происходит.
Зато сила здесь явно залегала куда плотнее, чем в других местах Верхнего Астрала. Первый раз шагнув туда из каморки Ловкача-первого, я сравнил попытки почерпнуть там силу с тасканием воды решетом. Здесь же её можно было черпать… пригоршнями. Словно воду из прохладного лесного ручья.
Стоя тут, на безопасном отдалении, я чувствовал, как сила вытекает из разлома, словно кровь из рассечённой вены. Можно было тянуть — и я тянул. Осторожно, понемногу, чтобы не сорваться в саму бездну.
И всё же оставаться здесь было безумием.
Слишком уж отчётливо я ощущал чужое шевеление. Нет, это не та исполинская змея, что показалась нам из глубин, а что-то иное. Нечто, что знало, что я здесь, и ждало. Я почти слышал этот беззвучный зов: «Подойди ближе. Посмотри глубже. Возьми больше».
Я сам не заметил, как сделал шаг ближе к предательскому сиянию. Сила текла оттуда густо, тяжело, и рука тянулась к ней сама собой. Зачерпнуть, черпать, пригоршня за пригоршней, нет, наклониться, припасть к ней губами!..
Ещё миг — и я шагну глубже. Время терять нельзя, а эта мощь может стать нашим спасением. С ней я уложу любое количество врагов.
Савва вдруг дёрнул меня за рукав:
— Дядя!.. Не надо! — голос сорвался, в нём была не просто тревога — ужас. — Дядь, там… такое… Вон — смотри!..
Я уже хотел было сказать мальчишке, чтобы не дрожал попусту, но тут и сам заметил.
Там, на краю разлома, из клубящегося тумана проступала фигура. Человеческая — или то, что от неё осталось. Замершая, белая, словно высеченная из огромного соляного монолита. Руки раскинуты, голова склонена вперёд, лицо застыло в странной гримасе — и чем дольше я вглядывался, тем яснее становилось: я его знаю. Черты знакомы, точно отражение из прошлого… вот только из чьего?
Я сделал полшага ближе, и сердце ухнуло. Нет, это уже был не человек. Это была скала. Уродливая, застывшая у края бездны, и в ней — тело, сделавшееся словно каменным.
И я понял: он тоже когда-то тянулся к этой силе. Думал, что берёт её понемногу, осторожно. Думал, что дармовая вода в пещере — великое благословение. Не заметил, как окостенел, как замер навеки, став частью сталактита.
— Дядя! Дядя Ловкач!.. — Сапожок повис у меня на плечах, отчаянно пытаясь удержать.
Я, оказывается, сделал ещё несколько шагов к краю бездны, которая — как и положено в Астрале — вдруг оказалась совсем рядом.
— Дядя, остановись!..
Я встряхнулся, сбрасывая морок. Положил ладонь на плечо Савве.
— Правильно боишься, малец. Тут не сила ждёт, тут ловушка. Нам пока рано.
И мы оба отступили — от трещины, от застывшего каменного призрака, от собственного соблазна.
— Нет, милок, на этот крючок не поймаешь, — я показал фигу неведомому ловцу.
Уж слишком легко можно было бы поддаться. Решить, что вбирать в себя силу можно бесконечно и невозбранно.
Мы отходили, отдалялись от разлома, а я не мог не думать — кто же меня сюда направил? Я сам? Выходит, тот я знал, что здесь существует такой вот разлом? Вполне возможно. Но что дальше? В одиночку с этим разломом с его прорвой силы и круговертью цветов я ничего не сделаю. Так для чего же я здесь? Чтобы найти эту раскрывшуюся бездну? Чтобы… воспользоваться ею? Или всё-таки закрыть? Но как?..
Нет, здесь мне этого всё равно не решить. Надо возвращаться.
Я похлопал Савву по плечу:
— Пора домой.
Он взглянул на меня с облегчением, хотя и всё ещё косился на переливы разлома.
— А с этим что будет? — спросил он вполголоса, словно боялся, что бездна услышит.
— Кто-то должен закрыть. Или хотя бы удержать. Но это — не наше дело. Пока не наше, — ответил я.
Мы уже готовились шагнуть прочь, туда, где дорожки вели к выходу, к самой границе тонкого мира. Но слова спиральной надписи всплыли перед глазами сами, будто сплелись из огоньков и искр: «Главное: не оставляй Завязи без кода».
Я сжал зубы. Верно. Завязь… всегда ядро Узла. То, с чего он начинается. Завязь задаёт структуру. Если оставить Завязь пустой, без кода — Узел рвётся, и тогда появляется вот такое, как этот разлом. А чтобы его закрыть, затянуть, восстановить порядок Верхнего Астрала, нужны усилия десятков (а может, и сотен) менталистов.
Потому что в таком разломе могут обитать не только исполинские змеи, которым нет дела до посторонних, лишь бы их не трогали.
Выходит, кто-то уже учинил это — кое-как, не умея и не понимая, заложил Завязь, но так и не понял, как с ней обращаться. И теперь…
Но разбираться будет потом. Сейчас — назад, в Петербург. У меня там свои узлы, куда важнее любых астральных.
— Дядь Ловкач… а мы когда вернёмся — мы куда вернёмся? Прямо домой, да? И мы так из любой ловушки уходить сможем? — щёки Саввы раскраснелись.
Я хмыкнул.
— Нет, Сапожок, так не выйдет. Вернёмся мы туда же, откуда вышли. В то же книгохранилище.
— Так ведь там же стража! — глаза его округлились.
Словно он хотел сказать: так зачем же прыгали сюда, если сейчас так и сяк попадём им в лапы?
— Стража, — кивнул я. — Только на любую стражу, приятель, у нас есть своя хитрость. Как на каждый замок отмычка у нас найдётся. Держись меня. Если что — уходи через вентиляцию. Или через коллектор, куда сможешь. Я их на себя возьму.
— А я?
— А тебя я потом найду, — закончил я с неколебимой уверенностью.
Мы сделали шаг.
Из Астрала мы вывалились, словно из хрустального царства света — в тёмное подземелье. Впрочем, на сей раз оно почти так и было. И первое, что я услыхал — было дружное «Ни с места!» разом несколькими голосами.
Мы с Саввой оказались в самой середине древлехранилища, сейчас ярко освещённого. Нас окружали со всех сторон. И отнюдь не жандармы с околоточными или городовыми — теми, что не гнушаются брать по пяти рублей в месяц с девушек лёгкого поведения, зарабатывающих на их участках.
Стража ждала. Настоящая стража. «Монахи» с их аппаратами за плечами, готовые выплеснуть алое парализующее нечто; их соратники, на вид сущие громилы — а я помнил, насколько нечувствительны они были к боли.
Они знали: деваться нам некуда.
Савва вцепился в мешок с книгами. Мешок дрожал, словно живой.
В единый миг я охватил всё взглядом — «монахи», громилы, четверо мрачного вида мужчин в форменных мундирах Охранного отделения, явно менталисты.
А впереди них застыл любезнейший Сергий Леонтьевич собственной персоной.
— Ловкач, — сказал Сергий ровно, без спешки. — Не надо делать глупостей. Отдай то, что забрал — и останешься жив. Не на свободе, понятное дело, но жив.
Он вскинул руку с перстнем. Зелёный камень мерцал в полной боевой готовности.
Приказов чинуша пока не отдавал, но медные трубы за спинами «монахов» дружно полыхнули алым.
Я ощутил давление на виски, сперва лёгкое, потом — будто кто-то стал зажимать мне горло невидимой рукой. Поле зрения сужалось, пальцы цепенели. Савва сжал мешок так, что побелели ладони.
Но и я был уже не то, что всего несколько дней назад. Силу дали разлом и книги — и я встретил парализующий удар своим собственным щитом, удерживая его, не давая потерять баланс и инициировать распад со взрывом всей библиотеки.
Я поднял руку — и весь зал разом застыл.
— Советую, Сергий Леонтьевич, совет свой обратить на себя, — сказал я негромко, но так, чтобы услышали все. — Никому не дёргаться. Вы же понимаете, что у меня в руках?.. Стоит одну из этих книжиц уронить или даже просто дунуть на них, и ваш погреб превратится в астральный костёр. Хранилище полетит к демонам, и вы вместе с ним. Готовы предстать перед Создателем?
Ответом была тишина. Медные трубы «монахов» яростно сияли, давление нарастало, но щит мой держался.
Сергий и его менталисты быстро переглянулись. Они, похоже, ещё сомневались, что я не блефую.
Я чуть наклонил мешок, который пока что неловко держал за один край — и в ответ раздалось резкое гудение, будто орган разом взял все до единой фальшивые ноты. У меня заломило виски, зато все мои противники, не исключая и «монахов», отступили на шаг.
— Умники, — ухмыльнулся я. — Вот так и стойте там. И никто не пострадает.
Но и Сергий показал, что не лыком шит; одна безмолвная команда, и все его монахи, все его громилы ринулись на нас с Саввой.
Мой щит отлично держал астральную атаку, но остановить то, что из плоти и крови, не мог.
Я встретил их так, как мог и умел. Сила Астрала пошла не в разрушительные чары, а в моё тело. Я сражался, как и с бандитами Мигеля там, в лавре — поворотом ушёл с линии атаки первого из монахов, а кулак мой врезался тому в аппарат; кулак, облачённый в незримую перчатку силы.
Хруст, треск, железо сминается. «Монах» падает, а я уже разворачиваюсь навстречу остальным. Они бьют — быстро, тяжело, приходится уклоняться и уворачиваться. Да, они быстрее любого человеческого противника.
Я опрокидываю второго, третьему выламываю руку — памятуя про их выносливость, посильнее рву ему плечо. И убеждаюсь — это не человек, во всяком случае, сейчас это уже не человек.
Очередной монах прыгает на меня с размаху — и в этот миг щит мой, налитый силой разлома, бьет в ответ. Не огнём и не клинком, а давящей тяжестью. На миг всё хранилище содрогнулось, книги в шкафах загудели, будто хор мёртвых голосов, и казалось — ещё одно усилие, и всё здесь сейчас рухнет в бездну.
Все застыли. Даже Сергий Леонтьевич. Его перстень мигнул зелёным, но он не решился извергнуть ещё и силу из камня — слишком близка была катастрофа.
Я стоял среди полок, гудящих, словно пчелиные рои, стиснув тяжелый мешок, и смотрел прямо в глаза чиновнику.
— Ваш ход, милостивый государь, — выдохнул я. — Как видите, просто громил, чтобы справиться со мной, уже недостаточно.
И на долю мгновения мне показалось, что он улыбнулся. Тонко, холодно.
— Мой ход… — повторил он.
Сдавленно вскрикнул Савва. Одному из последних монахов удалось до него дотянуться. Сапожок успел выхватить свой нож из-за голенища, и лезвие рассекло громиле руку, но тот даже не вздрогнул.
— Отпусти мальчишку, — прохрипел я, высоко поднимая мешок.
Подхватил я его спешно, неосновательно, и теперь ткань рвалась из пальцев под весом книг.
— Ловкач, ты спятил, — Сергий Леонтьевич сжал кулаки.
Камень в его перстне пульсировал. Он пытался удержать книги в балансе, успокоить их, словно живых существ.
— Увидим, — злорадно бросил я и встряхнул мешок.
Одна из книг выпала, нырнув в открытое горло мешка, и стукнулась об пол. Переплёт распахнулся словно сам собой, по линиям и схемам побежали алые огненные струйки, повалил едкий дым.
Дым тянулся жгучими клубами, буквы на страницах вспыхивали одна за другой, как раскалённые угли, и сам воздух дрожал, готовый разорваться.
— Убирай от него руки! — рявкнул я.
Громила, державший Савву, колебался лишь миг — и всё же выпустил его. Сапожок бросился ко мне, прижимая к груди свой нож, как последнюю защиту.
Сергий шагнул вперёд, и перстень на его руке блеснул так, что на миг вся библиотека наполнилась зелёным сиянием. Но даже он не рискнул довести атаку до конца — книга у моих ног гудела, как раскалённая печь, и любой неверный жест мог взорвать весь подвал вместе с нами.
— Вот и отлично, — процедил я. — Мы выходим.
Я подхватил Савву за костлявое плечо, рывком забросил мешок на плечо и, пользуясь оцепенением, рванул к пролому в полу. Дым резал глаза, гул становился всё громче, и никто не решился преградить нам дорогу.
Последнее, что я видел, уже спрыгивая вниз — лицо Сергия в колеблющемся сиянии перстня; холодное и, несмотря ни на что, уверенное, что эта партия ещё не окончена.
* * *
Тяжёлые портьеры опущены, свечи чадят; на столе развернуто письмо на толстой бумаге.
Князь Иван Михайлович Шуйский восседал, ссутулившись, словно старый сокол, и зачитывает вслух:
— 'Князь-батюшка,
имею честь уведомить, что Куракины и Голицыны не токмо что положили глаз на Охтинский Узел, но и пустили слухи в охранном отделении: будто бы именно Рюриковичи помогают Ловкачу скрываться и ведут через него тайные переговоры с демонами Астрала.
Если сие дойдет до ушей государевых чинов, первым виновным назовут именно Ваш славный дом.
Более того, достоверно осведомленные люди шепчут, что в куракинской резиденции хранится целая подборка бумаг, списков и свидетельств, из коих будто бы явствует, что Шуйские нарушали равновесие и новые Завязи заполучить пытались, для чего опыты запретные с Узлами производили. И сии бумаги могут быть предъявлены имперской охраной службе в любой миг.
Верный слуга, холоп Ваш Мигелька'.
Голос его дрожит, но не от слабости — от гнева.
— Вот до чего дожили, бояре мои! — бросает он, сверкая глазами. — Нас, Шуйских, единственных царствовавших на Руси из Рюриковичей, после Грозного, — изменниками выставить хотят!
Старые доверенные слуги и родственники князя сидят по лавкам вдоль стен, не смея поднять глаз.
— Князь-батюшка, может, пустые то речи? — осторожно подаёт голос двоюродный племянник. — Мало ли, кто чего пишет… Может, и нет никаких бумаг нигде?
Шуйский ударяет ладонью по столу так, что чернила разливаются:
— Нет, голубчик! Не пустые. Это дело прямое: если бумаги впрямь у Куракиных есть, то в Питере нас, Шуйских, завтра же осрамят! Власть боярская пошатнётся, а Узлы все пойдут к Гедиминовичам!
— Да, дядюшка, — не уступает племянник, — но, может, к тем Куракиным послать человека бы, сесть рядком, поговорить ладком… пока же бумаг-то поносных никто и в глаза не видывал!
— Что⁈ Вот уж дудки! — выходит из себя старый князь. — Чтобы мы перед ляхами этими унижалися? От Гедимина они, якобы! Да кто такой этот Гедимин⁈.., а бумаги мы с них стребуем. Ох, стребуем!.. По всей форме они ответ нам дадут!
На сём он встаёт, высоко поднимая письмо:
— А коли так, мы ждать не станем. Пусть лучше клан Рюриковичей первым покажет зубы. Пусть ведают — старина ещё жива, и честь Шуйских не продаётся!
Гул одобрения разносится по горнице.
* * *
Особняк Куракиных сияет электрическим светом; в бальной зале горят хрустальные люстры, блестят бокалы — французский хрусталь от Baccarat. В кресле, откинувшись на спинку, сидит Аркадий Голицын. На коленях у него — тонкий конверт с прямым, почти чиновничьим почерком.
Он не читает вслух; он изучает страницу молча, скользя глазами по строчкам, и тонкая улыбка играет на его губах. Потом он бросает письмо на стол, и оно мягко скользит по полированному дереву, останавливаясь рядом с бокалом вина.
— Ну вот, господа, — произносит он, — старик Шуйский решил действовать. В охранном отделении уже ходят слухи, будто вы, князья Куракины, укрываете Ловкача, торгуетесь через него с астральными силами. Более того, у него якобы есть «документы» на нас.
Младший из Куракиных, Михаил, тянется и подхватывает письмо двумя пальцами, принимаясь перечитывать.
'Ваши светлости,
вынужден известить: Шуйский перешел к активным действиям. По достоверным сведениям, старый князь собрал у себя людей Одоевских и Ростовских, обсуждая планы против Вашего рода.
В качестве предлога хотят использовать Ловкача: будто он — человек Куракиных, Вами он подпущен был к Охтинскому узлу. Через него же Вы, ваши светлости, мол, ведёте дела с запретными сущностями Астрала, нарушая установленные имперские уложения. Необходимые документы якобы уже в руках Шуйского. Достоверность поклёпу сему на вас наводит и тот факт, что оный Ловкач — не от мира сего. Природа его иная, нежели у нас, грешных.
Цель экзерциций сиих понятна — опорочив ваши светлости, разгромить клан Гедиминовичей, навек закрепив Узыл под своей властью.
Я знаю, что Вы умеете действовать быстро. Могу передать, где именно и когда будут люди Шуйского, и тогда инициатива останется за Вами.
Ожидаю Вашего решения.
Искренне преданный Вам — Мигель'.
Аркадий пристально смотрит на щёгольски одетых князей, похожих больше на дипломатов.
— Если это дойдёт до инстанций, виновными объявят именно нас. А бумаги — подложные или нет — сыграют свою роль. Охранка давно точит на вас зубы, господа.
— Хитро, — шипит сквозь зубы старший Куракин, Владимир Александрович, яростно протирая пенсне. — Старик выставит нас изменниками, а сам поднимет знамя Рюриковичей, словно на дворе снова шестнадцатый век!
— Именно, — кивает Владимир. — И потому ждать мы не станем. Если компромат у него в доме — его надо достать. Если нет — пусть он сам боится, что мы придём за ним.
Он берёт бокал, делает с усмешкой небольшой глоток:
— Шуйские хотят войны кланов? Что ж, мы им её дадим. Но не по-старому, с дубинами и саблями, а быстро, деловито, так, чтобы утром в газетах уже написали, кто хозяин.
Князья переглядываются. В их взглядах блестит азарт, не страх.
Аркадий же отбивает хитрую мелодию пальцами по столу:
— Господа, господа. Начинать свару в имперской столице — разумно ли? Пусть себе думают, что Ловкач — наш или их. Это не столь важно. Важно, чтобы завтра Петербург видел: Рюриковичи — прошлое. А Куракины и Голицыны — будущее.
— Вот потому, что мы — будущее, мы Шуйскому и покажем! — решительно произносит Владимир Куракин.
Аркадий, подняв одну бровь, ничего больше на это не отвечает.



Глава 20
Конструкты и мятежники

Я сидел в нашей дворницкой — старой, забытой, пропахшей плесенью, но надёжной. Никто из городовых сюда и носа не сунет, слишком уж откровенно заброшено место, даже крысы ушли, похоже.
Вернувшись после вылазки, я, несмотря ни на что, велел Сапожку спать. И сам заставил себя смежить веки. Я-истинный в сне не нуждался, но телу Ловкача требовался отдых.
Поутру Савва отправился на разведку и за едой. Я же взялся за работу и разложил на полу добытое — книги, «чёрные тетради». Отдельно легли те, что по списку Ванды. Пусть разбирается, если, конечно, уцелела и её не сцапали там, на крыше. И неважно уже, подлинный этот список или мнимый. Настоящий — или приманка, сочинённая лишь для того, чтобы я не подумал отказаться в последний момент.
Вот эти — оставлю себе, пусть будут. «Гудят», то есть резонируют с Астралом, они особенно сильно. Посмотрим, что сумели туда понаписать менталисты этого мира. И совсем отдельно — то самое.
Книга со спиральной надписью.
Я держал её в руках, аккуратно надев перчатки. Держал осторожно, словно готовое вот-вот сорваться заклятие. Почерк… да, очень похож на мой. Символы расставлены именно так, как любил я — по спирали, с переходами то по ходу, то против, с ломаными линиями, будто вырезаны острием ножа по кости.
Но всё же… не до конца. Было в этих чертах что-то чужое, будто лёгкий акцент в знакомом голосе. Нет, это не память подводила после переноса в тело Ловкача. Слишком всё выверено, слишком нарочито, как будто кто-то решил отыграть мою манеру, да и переиграл.
«Главное: не оставляй Завязи без кода». Эта фраза всё не выходила из головы. Я знал, что так бы написал сам. Но знал и другое: если это ловушка, то именно такие слова — идеальная наживка.
Я перебирал варианты.
Могло быть, что это я — тот, прежний, оставил себе послание, зная, что придётся стирать память.
Могло быть, что кто-то другой, скопировав мой почерк и манеру, пытался заставить меня поверить именно в это.
И оба варианта были одинаково опасны.
Скрипнула дверь, Савва протиснулся внутрь, ссутулившись и быстро перекрестясь, словно пытаясь сбросить с плеч прилипший к нему чужой взгляд.
— Дядя Ловкач… был я у бабы Веры. Потолковал с ней. Ну и с Гвоздём тоже, — он говорил быстро, горячо. — Баба Вера всё спрашивала, что такое за шурум-бурум ночью был, что она чуть с кровати не свалилась. Марья-искусница, говорит, весточку прислала, про нас спрашивала…
Ага! Значит, Ванде удалось-таки ускользнуть. Ловка, чертовка, что и говорить.
— И ещё баба Вера говорит — все, мол, шепчутся: у бояр замятня началась. Только никто толком не понял, из-за чего. Говорят, Шуйские и Куракины уже людей двигают, будто война скоро. А охранка… охранка словно ничего и не видит. Ни сном, ни духом, молчит, как ни в чем не бывало.
Я хмыкнул.
Вот оно, значит, как. Визит наш к Узлу не остался без последствий. Начались у хозяев разбирательства — кто, откуда, зачем и почему. И неважно, кто этот Узел держит в действительности, главное, что на него кто-то посягнул. И пошла писать губерния, как сказал бы первичный Ловкач.
Савва придвинулся ближе, поглядывая на книги. Словно он тоже мог оценивать, что принесла нам вылазка, стоил ли свеч риск.
— И что мы теперь, дяденька? В бой? Или сидеть тихо?
Я посмотрел на книгу со спиралью. Она словно ждала, когда я открою её снова. Но я медлил.
— В бой… пока нет. Пусть князья да бояре друг другу рёбра ломают, коли так подраться охота. А мы с тобой сперва разберёмся, кто тут и за кого. И что с Узлом на Охте делать. И не связана ли со всем этим та туманная лошадь.
— С Узлом? — не понял сперва Сапожок.
Ах да, ведь малец пока об Астрале ничего и не знает, на одном чутье. Пришлось объяснить, хоть и поневоле коротко.
Хорошо мальчишкам — чудеса и диковинки они воспринимают как должное. Это просто часть волшебного и замечательного мира, арена для приключений.
Савва, выслушав да покивав, отправился разведывать дальше.
Я же уселся поближе к единственному окошку дворницкой — сквозь покрытое пылью стекло едва пробивалось даже яркое июньское солнце. Книга лежала у меня на коленях, переплёт в ладони звенел, словно от нетерпения. Звон этот нам ни к чему, так что я напряг ладонь и аккуратно экранировал книгу. Открыл, пролистнул несколько страниц — их покрывала настоящая паутина знаков и линий, так плотно прилегавших друг к другу, что практически не оставалось пустого места. Неудивительно, что это никто не смог дешифровать.
Диаграммы были безумно детальны. Круги, пересекающиеся треугольники, квадраты, ряды точек, тончайшие штрихи, будто чья-то рука и впрямь старалась заполнить страницу всю целиком. Между рисунками, тоже спиралью или кругом, записаны были короткие пометки, команды, указания: «узел тут», «нить — стальная», «узел второй — фиксирует плотность», «не забывать код повиновения». Я читал всё это, осознавая, что схемы эти не для ритуальных обрядов и не для изложения тайных доктрин. Это рабочие чертежи, это схемы создания конструктов из элементов Астрала.
Мои Скакун Логоса, Пожиратель Сигнатур, Арбитр Излома — все были такими вот боевыми конструктами, созданными из разных элементов тонкого мира.
Я узнавал принципы. Те же самые правила, что и в боевых конструктах Лигуора — только переписанные и сведённые вместе, без всяких ссылок на великую сущность. Взяли элемент из Верхнего Астрала — «световой кокон»; добавили плоть Срединного — «стеклянное волокно»; связали мощным узлом из Глубокого, к которому привязывается код подчинения — и получают существо-инструмент: вот движущая сила, вот несущая оболочка-скелет, боевые органы, управляющая команда. Каждое кольцо схемы соответствовало уровню астрального слоя; каждый знак — команда для «тела».
Я вспомнил, как это делал раньше, в ночь штурма безымянного города: мы вырезали контуры боевых конструктов прямо из тела Астрала, формировали нужные нам оболочки, наполняли их яростью и силой; и тогда вражеские бастионы рушились, а защитные руны на барельефах пылали, словно солома. И последние защитники — девушка в рунной рубахе и у ног её раненый молодой маг — уже могли лишь геройски умереть.
Умереть, но не остановить нас.
Тогда всё казалось легко и просто. Конструкт — он конструкт и есть. Есть несущая рама, есть узел связи, есть движущая сила и есть орган моего контроля. Машина. Наподобие тех, что в примитивных мирах использовались при осаде городов. Сложнее, конечно, но принципиально — всё то же самое.
Эти же конструкты были куда сложнее. Самообучающиеся, они способны были не просто развеивать вражеские ментальные команды. Не только расстраивать чужие мысли, ломать выстроенные образы. Они могли анализировать оружие противника, предвидеть его действия и даже на ходу перестраивать самих себя.
Некоторые страницы показывали готовые «шаблоны»: «Птица-проводник» — легкий скорый дрон из света и пустоты, «Щит-страж» — кольцо из сияющего пространства Астрала, соответствующим образом перестроенного; «Глотатель» — гибрид змея и пробивающей слои реальности воронки, способный втянуть в себя чужое восприятие, то есть обмануть разом все органы чувств врага. Подписи мелкие, но чёткие: сколько «нитей» требуется, какой «код» блокирует обратную связь, где ставить «исток», чтобы конструкта нельзя было перенастроить или перехватить управление им. Это было не просто знание — это была методика создания живого оружия.
И куда более сложного, чем использовавшееся мной раньше. Крылась за всем этим какая-то идея, смутная, ускользающая…
Я задержался на одной таблице дольше. Там была схема, на первый взгляд простая: трёхкольцевой узел, центр — маленький ромб — и стрелы, указывающие на направление «тока». Подпись: «использовать лишь с внешней подпиткой ≥ ⅗ узлов; временные коды не держат более суток. Живая основа класса 1 и 2».
Ого! «Живая основа»!
Вот оно — использование живых существ как основы для боевого конструкта. «Можно взять существо Верхнего как оболочку, слить с живой основой класса 1, но помнить — дух живого должен быть запечатан девятью печатями; иначе он уйдёт в безумие».
То есть автор знал, что можно ничего не измысливать, а использовать уже имеющиеся живые формы. И это, по мнению заполнявшего страницы книги диаграммами, имеет существенные преимущества.
Правда, самому живому существу, послужившему основой, при этом не поздоровится, но кого это волнует, не так ли?.. Люди растят домашний скот, кормят его и заботятся о нём, чтобы в один прекрасный день, когда это будет нужно людям, а не корове или барашку, просто его зарезать.
Взгляд мой бежал по сплетающимся в сложный узор символам.
«Преимущества — живая нервная система конструкта позволяет менять поведение „на ходу“. Против жёстко закодированной астральной „машины“ это решающее преимущество: такой конструкт учится буквально на поле боя и отходит от предсказуемых алгоритмов. Обладает повышенной стойкостью против ментальных ударов. Живая материя может поддерживать короткие операции „на собственных ресурсах“, внешняя подпитка нужна реже и в меньших объёмах, чем для большого астрального голема…»
И так далее и тому подобное.
Тот, кто писал это, был знатоком своего дела.
И чем глубже я погружался в эту книгу, тем крепче убеждался — это не просто сборник чертежей и диаграмм. Это детальное руководство, как строить настоящую армию на принципах, отличных от тех, коими руководствовались мы, когда служили Лигуору.
И армия эта нужна была для одной-единственной цели.
Противостоять Лигуору.
Я сидел с книгой на коленях дольше, чем следовало. Вопросов, увы, и теперь оказалось куда больше, чем ответов.
Что это вообще за текст, кто и зачем положил этот дневник туда? Кто написал фразу моим почерком? Я сам? Я сам измыслил все эти схемы, и все идеи тут — мои? Или…?
Думай, Ловкач, думай.
Итак, у меня в руках сборник схем и чертежей, который можно было озаглавить так: «Как, невзирая на цену, построить армию, превосходящую рати Лигуора».
Значит, это дело рук тех, кто боролся против него, против меня в том числе?..
Правда, у того города, штурм которого я то и дело вспоминал, ничего подобного не нашлось. Имело место раньше? — возможно, я ведь не помню.
Я вновь взглянул на спиральную надпись в самом начале. Содержимое сейчас не важно. Я вглядывался в мельчайшие черточки, скользил взглядом по росчеркам, стараясь отрешиться от всего, не думать, не пытаться вспомнить. Это бесполезно. Самое главное — я писал это или не я?
Сперва я ведь не сомневался. Сперва мне всё было ясно, и мы с Сапожком оказались возле той самой трещины, о которой говорила надпись. Едва не остались там навсегда. Спасибо мальчишке, остановил меня. Не дал утонуть в потоке дармовой силы.
И вот теперь, Ловкач, ты должен дать себе простой ответ. Должен соединить воедино все подсказки, все факты, все предметы, что подбрасывала тебе судьба.
Кольцо на пальце Ловкача-исходного.
Завязь Узла в его сундучке.
Группу «Детский хор», что так удачно спланировала ограбление древлехранилища. Ванду Ланскую… хотя нет, с ней почти всё было ясно. Сведи всё это вместе — и ты получишь ответ, Ловкач.
* * *
Аркадий Голицын, как всегда, безукоризненно одетый, в светло-кремовой тройке, в шляпе и при трости, небрежно дефилировал по Невскому, время от времени раскланиваясь со знакомыми. Под руку с ним шла дама, молодая, в глухом сером платье, элегантном, но без малейшей претензии на кокетливость. Серые перчатки, серая же шляпка с опущенной вуалью, из-под которой, однако, блестели большие светлые глаза.
— Саша, дорогая. Ты моя сестра, и я должен о тебе заботиться. Но, скажу по чести, твои занятия с этими… «униженными и оскорблёнными»…
— Брат, — строго ответила она. — Пожалуйста, давай не будем это длить. Ты наследник титула и состояния. Я ни на что не посягаю. И не требую у тебя денег. Ты знаешь, мне хватает того, что жертвуют благотворители.
— Да, и это позор! — вдруг горячо бросил Аркадий. — Моя младшая сестра, княжна Александра Голицына, отказывается от семейных средств!.. Уходит из дома, живёт, словно… словно, прости, Господи, какая-то мидинетка!
— Я живу небогато, но честно, брат Аркадий. И не понимаю, к чему этот наш разговор. Ты, кажется, обещал мне что-то показать?..
Лоб Голицына разгладился, он даже чуть улыбнулся уголком рта.
— О да. Обещал. Редкостное зрелище, Саша. Оживший Рим времён Цезаря и Помпея! Гладиаторские игры!.. Настоящие сражения!..
— О чём ты, брат? Какие сражения? — недоумевала его спутница, но и из её голоса уже пропал всякий намёк на возмущение.
— Князь Шуйский поссорился с Мишелем и Вольдемаром Куракиными, — небрежно бросил Аркадий. — И вот сегодня они решили окончательно выяснить, кто кого.
— Брат, но зачем мне это? От светской жизни, ты знаешь, я очень далека.
— Сестра, — Аркадий неожиданно серьёзно сжал локоток Александры, который прежде надёжно поддерживал. — Ты не уступаешь мне способностями. Скажи, неужели ты ничего не чувствовала в последние дни?.. Или тебе не рассказали, что на Обводном опять видели Туманную Кобылу?
Александра даже остановилась, каблучок её серых ботиночек пристукнул по мостовой.
— Чувствовала, — без удовольствия призналась она. — Но… решила, что это опять твои эксперименты.
— Тссс, дорогая, — Аркадий с шутливым ужасом приложил палец к губам. — Не стоит говорить об этом вслух. Даже на Невском. И особенно на Невском.
— Зачем же ты тогда…
— А затем, что представление вот-вот начнётся, моя дорогая сестрица. И я хочу, чтобы ты присутствовала. Один менталист хорошо, а два — лучше.
Они перешли Фонтанку, привычно окинув взглядом коней Клодта. Неширокая речка вся кишела баржами с дровами и прочими судёнышками, набережной было почти не видно. Аркадий остановился, указал тростью на дворец Шуйских.
— Смотри, сестрица. И запоминай, что почувствуешь.
На одной из гружёных бревнами барж вдруг возникло какое-то движение. Замелькали фигуры людей в серых армяках, с топорами и берданками. Сноровисто выбрались наверх, столпились у запертых ворот дворца.
— Боже, Аркадий, что они там замыслили?
— Кто-то убедил старика Шуйского и этих пижонов Куракиных, что у каждого есть на другого компрометирующие материалы. И сейчас они, сильно подозреваю, отправились штурмовать вражьи твердыни. Князь Иван Михайлович, полагаю, геройствует сейчас на Мойке, ну, а Мишель с Вольдемаром — здесь. Хотя, полагаю, Мишель остался дома, держать оборону. Но против старика Шуйского ему не устоять, разве что пристрелит с дальней дистанции. Ни один не ожидает атаки на его собственный дом. Забавно, правда?
— Что же тут забавного? — Саша сжала руки, глядя, как толпа у ворот дворца становится всё больше. — Это же… беспорядки! Почти мятеж! Куда смотрит полиция, куда смотрит Охранное отделение⁈
— Эти молодцы смотрят куда надо, — весело ухмыльнулся Аркадий. — Чванство и зазнайство этих «старых боярских родов» многим уже изрядно надоело.
— И слышать не хочу! — Александра безо всякого притворства зажала уши. — Это ужасно!.. Ужасно!.. И ты, брат, как я вижу, приложил к этому руку!
Она с чувством и горечью выделила голосом слово «этому»
— Я? Помилуй, Господи, — Аркадий веселился, не скрываясь. — Я всего лишь прочитал вслух донесение одного из агентов князей Куракиных. Но, право же, не ожидал, что всё сведётся к погрому.
Он сделал жест свободными пальцами в воздухе, словно обрисовывая всю тщету и безыскусность бытия.
— Ужасно! — прошептала Саша.
— Можешь отвернуться, — великодушно разрешил Аркадий. — Можешь даже глаза закрыть. Мне нужно…
— Я знаю, что тебе нужно. Колебания и возмущения в ментальном поле, — глаза сестры натурально метали молнии.
— Совершенно верно! — весело подтвердил брат. — Это очень важно, я потом объясню. А пока —
Собравшиеся у ворот люди вдруг, словно по чьей-то команде, развернулись и полезли через ограду чугунного литья.
— Бей кровопивцев! — завопил кто-то, и клич тут же подхватили.
Несколько сторожей кинулись было наперерез, но толпа быстро росла, и выстрелы в воздух её отнюдь не испугали, совсем напротив. Ворота широко распахнулись; человеческая волна, не встречая сопротивления, покатилась, вытаптывая клумбы в регулярном стиле, прямо ко главному входу во дворец.
— Ой!.. — Александра вдруг дёрнулась, скривилась, словно от зубной боли.
Первые ряды штурмующих словно налетели на незримую преграду. Кто-то упал, кто-то катался по земле, обхватив голову руками, истошно воя; а навстречу им с красного крыльца неспешно спускался сам старый князь Иван Михайлович Шуйский.



Глава 21
Дева и смута

Александра не ответила, с усилием выпрямилась, прижимая пальцы к вискам.
— Что он делает?..
Аркадий тоже побледнел, под глазами внезапно залегла синева.
— Вот ты мне это и скажешь, — прошипел он, но тоже с явным трудом.
…А князь Иван Михайлович Шуйский медленно спускался меж тем по ступеням. Вышел он, облачившись в полный парад, словно русский боярин времен Ивана Грозного, в высоченной шапке, в распахнутом багряном кунтуше, подпоясанный широкий поясом с золотым шитьём, в алых длинных перчатках, широкие раструбы которых поднимались почти до локтя. В правой руке — длинный посох чёрного дерева, украшенный жемчугом, словно бы вживлённым прямо в дерево или произросшим оттуда.
— Да вы ума лишись, смутьяны! — гремел над толпой его голос. — На погибель идёте, прямой дорогой!.. Обдурили вас Куракины, ляхи окаянные, на природного русского князя натравили!.. Остановитесь, вам говорю!.. А то никому не уцелеть!
Дорогие сафьяновые сапоги, какие только на царский выход в Грановитую палату надевать, спустились ещё на одну ступень. Ещё ближе к оторопевшей толпе.
— Расходитесь! — рык старого князя был слышен, казалось, сейчас над всем Невским, вплоть до Дворцовой площади. — Бегите, глупцы!..
И он ударил посохом о камень.
Аркадия согнуло, словно ему ударили под дых. Александра же, напротив, осталась стоять, хотя из обеих ноздрей у неё побежали две карминовых струйки.
— Невероятно, — прошептала с усилием.
А князь Иван Михайлович меж тем спустился ещё на одну ступеньку, потом ещё.
Незримая сила давила и теснила собравшуюся толпу, кто-то полз на четвереньках прочь, кто-то падал на колени и завывал, обхватив от нестерпимой боли голову руками, самые умные из задних рядов опасливо, но рассудительно давали дёру.
Грянул выстрел, за ним другой. Стреляли из револьверов, но прицел оказался дурён — пули выбивали облачка штукатурки из стен, не более того.
— Князь им глаза отводит, — с трудом проговорила Александра. — Да только не продержаться ему долго. Потому что —
Вновь выстрелы. Теперь со стороны Литейного, куда выходили зады дворца Шуйских.
Князь не обернулся. Только поднял посох, ударил им вновь, да так, что от сильнейшего ментального удара согнуло даже Александру. Люди вокруг падали, кому повезло оказаться подальше, те с воплями разбегались. Другие пытались отползти, кто-то даже сиганул с моста в Фонтанку.
Аркадий Голицын неимоверным усилием заставил себя выпрямиться. На мосту осталось их только двое — он и сестра. Собранная Куракиными рать толпилась возле парадных ворот дворца, она уменьшилась в числе, но не разбежалась полностью — кто-то в ней прикрывал её ядро, не давая ударам Шуйского добить толпу окончательно.
Откуда-то из района Дворцовой в небо вдруг рванулся чёрный султан дыма, пронёсся тяжкий удар.
— Ха! — каркнул Шуйский. — Говорю же вам — бегите, олухи!
Но за его спиной выстрелы звучали всё чаще и всё ближе.
Князь не оборачивался. Ещё ступенька. Вот он уже совсем спустился, вот он идёт грудью на толпу, и наряд его — парадное облачение русского боярина — не кажется ни смешным, ни нелепым, достойным лишь театральных подмостков.
Пули летели мимо. По щекам князя стекал пот, пока ещё пот, не кровь — но шаги его сделались неувереннее, словно даже этот колосс терял силы.
— Вперёд! — хрипло выкрикнул кто-то из толпы, и Иван Михайлович вскинул голову.
— Куракин! Владимир, ты ли это⁈ Выходи на честный бой, грудь на грудь, один на один!.. Одолеешь меня — всё твоё будет!
Выстрел. Оголовье парадного посоха разлетелось вдребезги, словно стеклянное. Губы Шуйского сложились в презрительную усмешку:
— Видите⁈ Я один на вас иду, холопы несчастные, а тот, кто вас сюда потянул — против меня, старика, выйти боится!.. Трусит, за спины ваши прячется!.. Не позорь род свой, Куракин, многие из ваших верно России служили, честно за неё пали!.. За ратников да солдат не прятались!..
Ему никто не ответил. Точнее, ответили без слов, молчаливо, беззвучной контратакой, волной ужаса и боли, посланной через Астрал.
Князь дёрнулся, из-под шапки по шее вниз побежали алые капли.
— Врёшь, не возьмёшь!..
Александра Голицына решительно утёрла сочившуюся из носа кровь. Столь же решительно, быстро, почти бегом, кинулась к ограде дворца.
— Куда⁈ — завопил Аркадий.
Бросился было следом, но тут князь послал ещё одну ментальную волну, от которой у Голицына подкосились ноги в начищенных ботинках. Сестра его вздрогнула, пошатнулась, как от удара, но назад не повернула.
— Стойте! Стойте! — она проталкивалась через толпу, и люди в растерянности расступались перед ней, такой ощущался сейчас в ней бешеный напор. — Стойте, люди русские! Стойте, народ православный!.. Что удумали, зачем смуту начинаем⁈ Чего делим⁈ Зачем друг другу рёбра ломаем?..
— Голицына! — раздалось сдавленное откуда-то из людской гущи. — Не доводи до греха, уходи!..
— Верно, дева, уходи, — тяжело прохрипел и Шуйский. Сглотнул, утёр стекавшую кровь. — Уходи, нечего тебе тут…
— Вот именно, нечего тебе тут, — Аркадий Голицын встал рядом с сестрой. — Князь, я…
— Голицын!.. Ты вообще за кого⁈ — раздалось гневное из толпы.
— Князь Владимир Александрович, я спасаю сестру! — Аркадий побледнел, но не отступил.
— Непохоже, чтобы её спасать надо было, — Куракин-старший оставался в самой гуще своих наёмников.
За спиной, где-то в недрах дворца, тяжело ахнуло, из окон фасада вылетели рамы, повалил густой дым.
И почти тотчас громыхнуло в отдалении, там, где Мойка делала изгиб подле Дворцовой площади. За спиной Шуйского быстро разгорался пожар.
Князь иван Михайлович обернулся — и в этот миг пуля-таки настигла его. Старый князь пошатнулся, попытался удержаться, не смог, тяжело оперся на посох, с которого сыпались мелкие щепки, и начал заваливаться.
В толпе кто-то взвыл торжествующе, кто-то снова завопил «Вперёд!», но тут Александра вскинула обе руки, так, словно пыталась удержать падающее небо.
— Назад!.. Вы его не тронете!..
Из горящего дворца уже бежали слуги. Где-то рядом раздавался колокольный звон, били в набат. Люди Куракиных двинулись было вперёд, и —
— Назад, — Александра проговорила это негромко, но так, что услыхали все.
И резко уронила руки.
Новая волна прокатилась от ступеней горящего дворца до самой набережной. И она, эта волна, разом погнала всю собранную Куракиными толпу прочь, да так, что люди с воплями один за одним попрыгали в реку, бросая оружие. Не осталось никого, даже самого Владимира Куракина. Князь благоразумно решил не отделяться от собственного воинства.
— Что ты делаешь⁈ — зашипел на сестру бледный Аркадий.
— То, что велит мне совесть, брат. Ты привёл меня сюда, и я защищала старого князя Ивана Михайловича. Окажись мы около особняка Куракиных, я помогала бы им. — Александра была бледна, её пошатывало. — Княже Иван Михайлович!.. Сейчас помогу…
Она склонилась над старым князем. К ним уже бежала челядь, а впереди всех человек в чёрном сюртуке и пенсне, с докторским саквояжем.
— Сударыня!.. Позвольте, я врач!..
— Сейчас… сейчас… — Александра, словно сомнабула, надавила ладонями Шуйскому на грудь. Князь не стонал, только моргал редко. Увидев Александру, он попытался поднять руку — получилось едва заметно:
— Благодарствую… дева… — хрипло произнёс он. — Я… не важно… Делом займитесь… архив… не дайте волкам…
— Сударыня!..
— Тихо ты… трубка клистирная… — прохрипел князь. — Дева знает, что делает… пулю извлекает… закрывает там всё… сейчас весь твой сделаюсь…
Аркадий наклонился, прикрыл сестру плечом:
— Князь, ещё чуть-чуть. Держитесь.
Тот слабо кивнул, только борода дёрнулась.
Александра выдохнула, отняла руки. Кивнула доктору, дрожащими пальцами протягивая тому револьверную пулю.
— Вот… достала…
— Благодарствую, сударыня, позвольте, теперь я займусь непосредственно раной!..
— Да-да… конечно.
Она отступила на шаг, а Аркадий тут же поймал её локоть.
— Вечная благодарность моя тебе, дева Александра… — губы старого князя едва шевелились, однако он не сдавался. — Вишь, зря на вас, Голицыных, наговаривал-то я…
— Князь, вы в надёжных руках. Позвольте мне теперь позаботиться о сестре. Она отдала слишком много сил.
— Пожар… тушить надо… — вяло упиралась Александра.
— Ничего тебе не надо. Домой нам надо. Тебе — выпить горячего вина и лечь.
Аркадий, больше не глядя на Шуйского, решительно повлёк её прочь.
— Я… мне… — слабо сопротивлялась она.
— Идём, — Аркадий уже почти нёс сестру на руках.
Над дворцом Шуйских меж тем по-прежнему поднимался дым. Со всех сторон подъезжали пожарные бочки, тяжёлые, запряженные четверками лошадей. Городовые, до того державшиеся на почтительном расстоянии, наконец-то строем двинулись к воротам; молоденький офицер пытался распоряжаться хриплым голосом:
— Зевак оттеснить! Проход открывайте!.. Воду — сюда! Лестницу — к правому флигелю!..
Слуги Шуйского вытаскивали из парадной залы ковры, сундуки и, главное, — кипы архивных папок. В самом здании пожарные взялись за дело всерьёз — огонь больше не распространялся.
— Его… тушат?..
— Тушат, тушат, Саша, не волнуйся.
С набережной доносились плеск и ругань — подоспевшие городовые вытаскивали из Фонтанки куракинских людей, мокрых и злых. Несколько из них, сквозь зубы что-то шипя, пытались сбежать по набережной, но жандармы здесь оказались неожиданно ловкими; хватали за воротники, валили на мостовую. Оружие собирали в отдельную кучу — берданки, кинжалы, пару пистолетов.
— Записывай! — рявкнул молодой офицер писарю. — Каждого по имени, и кто из чьих!
У ворот, откуда ни возьмись, появился сухощавый господин в узком сюртуке с портфелем. Он не стал представляться, просто показал какую-то бумагу молодому жандармскому офицеру да кивнул:
— Опись. Как только потушат пожар. С этой минуты сюда без моего разрешения никто не входит. — И тише, уже к Аркадию: — Ваша светлость, прошу не задерживаться.
— Не дерзи, Платонов, — отозвался Голицын, не меняя тона. — Здесь моя сестра помогла предотвратить бойню. Хоть раз отметьте это в своих рапортах.
— В рапортах — только факты, — сухо ответил юркий господин и, несмотря на ещё валивший из окон дым, прошёл внутрь.
За ним следом — четверо странно-широкоплечих типов, даже на вид таких здоровенных, что, казалось, каждый способен поднять по десятисаженному бревну.
Люди потянулись в стороны от дворца: кто-то крестился, кто-то ругался, кто-то поминал «барскую войну», кто-то шептал про «адову политику». Несколько газетчиков, как грибы после дождя, возникли из-за угла, будто из ниоткуда, и лихорадочно принялись строчить в блокнотах — что-то про «небывалое дерзновение» и «осаду дворца».
Из толпы, мокрый до нитки, с рассечённой бровью, вынырнул Владимир Куракин. Оглядел лестницы, дым, людей на коленях у ступеней — и встретился взглядом с Голицыным.
— Запомню, — отчеканил он глухо. — Этого я тебе не забуду, Голицын.
— Чего же вы мне не забудете, князь? Моя сестра вмешалась из человеколюбия, а не из преданности роду Шуйских. Да и я сам представить себе не мог, что вы решите устроить этакое побоище!..
Куракин дернул щекой, отвернулся. Махнул командовавшему городовыми офицеру:
— Отпустите моих людей. Они выполняли приказ. Объяснения я дам лично самому государю. Вы меня знаете.
— Приказ… преступный… — офицерик побледнел, но старался держаться.
— Об этом, — прорычал Куракин, — я буду говорить с государем. Я сам за всё отвечу. А люди мои ни при чём. Отпустите их. Слово князя Гедиминовича, я предам себя на суд его императорского величества.
Офицер поколебался ещё немного.
— Благодарность моя вам будет безмерна, — Куракин понизил голос. — Не за себя прошу — за других. Взятку вам не предлагаю — не оскорблю вас этим. Предлагаю лишь справедливость.
Аркадий Голицын, слыша всё это, закатил глаза.
— С вашего позволения, я откланяюсь, князь Владимир Александрович. Когда схлынет горячка, вы сами согласитесь, что мы с сестрой не могли поступить иначе. Извозчик! Эй, каналья, сюда!.. Не видишь — барышне плохо⁈ Гони давай!.. Особняк князей Голицыных — знаешь?.. Фонтанка, двадцать — живо!..
* * *
Вести мне принёс Сапожок — примчался, как с пожара, весь запыхавшийся. Впрочем, именно что с пожара — даже здесь, на Обводном, слышны были колокола огнеборных тревог.
— Совсем, дядя Ловкач, бояре с ума спрыгнули — друг на дружку полезли, да с оружием!.. Куракинские на дворец Шуйского наскочили, а Шуйского дворня — на куракинский особняк, что на Мойке!.. Пожгли-побили, людей покалечили!
— А полиция что же?
Сапожок пренебрежительно свистнул.
— А их никто спервоначалу и не видел. Уже к разбору шапочному подтянулись.
Я усмехнулся.
— Бояре счёты сводят. А те, кто ещё выше — смотрят да посмеиваются. Потому, дружок, и городовые с околоточными сидели тихо, команды не было. Впрочем, нас с тобой да бабы Веры с Гвоздём это не касается. Пусть себе дерутся.
Сапожок задумался.
— А вдруг, дядя Ловкач, нам с того какой бы хабар отвалился?
— Какой тут хабар, приятель? Нам тихо сидеть пока надо, — я указал на книги, — покуда не разберусь.
— А потом что, дядя Ловкач? — жадно спросил Сапожок.
Я поднял на него глаза. Соблазн велик, что и говорить. Принципиально иные конструкты, «на живой основе», такие конструкты, что смогут противостоять ратям Лигуора…
Стоп!.. зачем мне это надо, кому-то «противостоять»? Что мне с того будет?..
«Ну, очень многое, — всплыло вдруг в голове. — Этот мир с древними узлами, что успешно противостоит силе Лигуора невесть сколько веков — разве не стоит того, чтобы за него сразиться?.. Взять здесь власть, в этом туманном городе, где бродит загадочная лошадь, словно заблудившееся астральное существо; посадить Завязь, вырастить мой, только мой Узел, замкнуть его на себя; подчинить остальные, один за другим, и тогда — »
А что тогда?
Не сомневайся, Ловкач, и не давай пустым мыслям тебя отвлечь. За тобой по-прежнему гонятся конструкты милейшего Сергия Леонтьевича; князья, чей контроль над Узлом ты собираешься оспорить, тебя покамест потеряли, но только на время.
Тебе нужно настоящее убежище. Твоя крепость. Дворницкая эта с подземным ходом хороша, спору нет, но многого и многих тут не накопишь.
Я вновь склонился над диаграммами.
Заманчиво. Очень сложно в исполнении, но крайне заманчиво. Уж больно результат красив.
Воин действует, воин не предаётся слишком долгим размышлениям.
Соблазн, всё более сильный, овладевал мной.
Бросить вызов — не кому-то одному, вообще всем в этом мире. Всем силам до единого. Выйти с ними на бой и победить. Воссесть на престол — не одной какой-то страны или даже империи, но на троне всего мира. Что они смогут мне противопоставить? Зелёный перстень Сергия Леонтьевича? Его собственные конструкты, плюющиеся алым? Ха! Если я реализую схемы из этой книги, монстры здешних менталистов просто должны будут разбежаться перед моей армией — если, конечно, ещё способны будут бегать.
И лучше всего будет начать с Сапожка. Он мне доверяет. К тому же, судя по диаграммам, некоторые конструкты требуют живого материала, пребывающего в «юном возрасте».
Да и сам мальчишка, думаю, возражать не станет. Что это для него — ещё одно восхитительное приключение!..
Но что-то мне не давало покоя, что-то настойчиво стучалось в сознание. Из совсем недавнего.
Я хоть и ушёл глубоко в изучение схем, а что вокруг творится, тоже замечал. И подряд несколько мощных астральных толчков сразу уловил. Где-то неподалёку работала группа сильных менталистов, но это было явно не по мою душу, и я не то что не придал этому значения, но просто не стал реагировать раньше времени. «Не суетись под клиентом», как сказала бы, наверное, девушка Поля…
Но было в них что-то не отпускавшее. И не только их мощь. Не только изощрённость, нет.
Было в них нечто странное, вдруг мне напомнившее ту безымянную девушку у ворот павшего города. Города, взятого моей силой и моим искусством — но не для меня.
Что-то общее. Что-то неуловимое. Притягательное и непонятное.
И это осознание заставило меня отложить книгу и даже остановить Сапожка, продолжавшего с упоением пересказывать всё увиденное.
Я прислушался к силе и вдруг понял, что вот это — настоящий противник.

 От автора: 
        Возродившийся в теле бастарда древний воин наследует усадьбу у Пограничья. Хитрые соседи, магия, древние механизмы и немного строительства:         https://author.today/reader/471130 



Глава 22
Детали и слежка

Я откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Астрал нас слышал. Астрал отзывался. Волны далёкого эха прокатились и угасли. Мир за окном будто притих — миг тишины перед новым раскатом грома. Сапожок, усевшись на лавку возле печки, аж губу прикусил да ногами приплясывал — так хотелось ему и дальше рассказывать.
Я видел перед глазами другую картину: огонь, каменные пролёты, как в том безымянном городе, взятом мною и моими конструктами. И ту девушку, вставшую на стене, раскинув руки, — смешную, худую, с лицом, озарённым каким-то внутренним пламенем. Она знала, что не выстоит, но всё равно бросила вызов. Я тогда уничтожил её вместе со всем городом. И не думал об этом больше ни дня — пока не оказался здесь, в ином мире, со странно просеянной, очищенной памятью.
Теперь же астральные волны, что прокатились через город, не просто были похожи. Они не смотрелись даже близнецами — они были были тем самым откликом. Та же частота, тот же резонанс, тот же отпечаток отчаянного сопротивления неизбежному.
Только здесь неизбежное удалось остановить. По крайней мере, на время.
— Дядя Ловкач?.. — нерешительно подал голос Сапожок.
— Тихо, — отрезал я.
Всё ещё не открывая глаза, я медленно выстраивал внутреннюю сеть, заставлял растягиваться незримые нити, словно паутинки. Пространство вокруг дрогнуло, я искал и улавливал замершие было отзвуки ментальных ударов. Волны — да, вот они. Отголосок трёх, нет, четырёх мощных ментальных всплесков, сходящихся в одной точке — где-то на Фонтанке. Там работал кто-то из сильных. Не просто защита, не контрудар — нет, там творилось куда более сложное, контроль толпы.
Я провёл ладонью по лицу. До сих пор всё складывалось просто — спрятаться, набрать силы, решить, кого использовать и где ударить — и сделать ход. Но теперь планы рассыпались, как карточный домик. Кто-то другой, не из тех, кого я знал, умел делать то же, что и я — а может, даже больше.
Менталист, способный переломить толпу, заставить её рухнуть на колени — это дорогого стоит. И доселе в сём городе я подобных не встречал.
— Сапожок, ты вот что. Дуй к бабе Вере. Сиди там, носа не высовывай. Ежели Ванда — она же Марья-Искусница ваша — появится да про меня спрашивать начнёт, то отвечай: мол, знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Понял ли?
— А ты, дядя Ловкач?
И в этом вопросе и интерес — что там такое без меня делать будут? — и какой-то странный страх. За меня, что ли?
— А я прогуляюсь. Посмотрю, что там за дела такие, как бояре друг дружке бока наминают.
Он поёжился.
— Ох, дядя Ловкач, нутром чую — неприятностей не оберемся!..
Я поднялся, шагнул к двери.
— Не твоя забота, Сапожок, — сказал я. — Если не вернусь — сожги книги из мешка. Все. Даже ту, что… что я читал всё время. Вот эту, — и я поднял книгу со спиральной надписью.
Савва аж побледнел.
— Так ты ж сам говорил — это такое богатство!.. А ещё трогать не велел…
— Не твоё это богатство, — жёстко оборвал я. — Да и не моё пока что. Делай, что сказано.
Я вложил самые опасные книги в середину стопки, чтобы Сапожок, случись такое, сгрёб их разом в мешок.

Я вышел на улицу. Зашагал, сам не зная куда — наугад, ведомый смутными отголосками донёсшегося до Астрала.
Я должен понять, кто тут на такое способен. Узнать. Выследить.
«Зачем?» — спросил я себя. И сам же ответил — этот менталист должен быть нейтрализован. Он не должен оказаться на стороне моих врагов, кем бы эти враги ни оказались.
Найти это место оказалось нетрудно. На пересечении реки и большого проспекта. Изначальный Ловкач подсказал названия — Фонтанка и Невский.
Толпа уже успела рассосаться. Пожар потушили, но над многими окнами видны были чёрные вытянутые овалы гари, навязчивый запах витал кругом. Полицейские занимали посты у ворот и у входа, отгоняя немногочисленных любопытных.
Я остановился на почтительном расстоянии, вслушиваясь в сохранившиеся отзвуки, в их далёкое эхо, что отдавалось далеко в глубинах Астрала.
Да. Могучий менталист; достойный предводительствовать ратями Лигуора.
Умом я понимал, что на самом деле он мне сейчас не угрожает. Да и боярские рода, сцепившись, едва ли вообще станут думать о поимке Ловкача. Я, наоборот, обрёл существенное преимущество, известную свободу действий; даже приснопамятный Сергий Леонтьевич со своими конструктами должен думать сейчас о княжеской сваре, угрожающей всей имперской столице, а не о том, чтоб непременно схватить какого-то непонятного типа.
С другой стороны, может, оно так и задумано? Любая власть, думал я, была бы недовольна излишним влиянием всяких там родовитых аристократов, что так и норовят урвать кусок побольше.
Я стоял, вдыхая влажный питерский воздух, всё ещё пропитанный запахом гари. Заметил, как из дверей дворца в окружении нескольких полицейский вынырнул худощавый тип в сером сюртуке, с выражением, точно ему только что пришлось слопать лимон целиком, с кожурой. За ним шагал немолодой уже слуга в ливрее, но, судя по осанке и надменному лицу, явно не простой лакей. Управляющий, мажордом, скорее всего.
— Господин Платонов, ну как же так? Их светлости князю неможется, ранены они!.. А вы эвон, бумаги опечатали да вывозить собрались!.. По какому такому праву?
— Смута в столице недопустима, — надуваясь от важности, ответствовал чиновник, названный Платоновым. — Их императорское величество будут очень, очень недовольны. Бумаги подлежат изучению Охранным отделением в установленном порядке…
Человечек в сером сюртуке продолжал что-то упорно бубнить, стоя на своём, слуга в ливрее пытался его не то отговорить, не то запугать — потому что нависал над ним весьма недвусмысленно; а я лишь стоял, всматриваясь и вслушиваясь в мир, открывающийся совсем рядом, и всё же недоступный громадному большинству случившихся здесь людей.
Я же всё прощупывал, искал — те тонкие незримые нити, что тянулись от источника ментального удара. Потоки из Астрала вились, скручивались, будто сами искали меня.
«Кто ты, чья сила отозвалась во мне?» — думал я. Просто случайный резонанс? Едва ли. Нет, я не отступлю, я доберусь до истины!
В голове уже звенело, но я не останавливался. Мне нужно было знать. Не для мести, не для власти — просто понять, кто ещё умеет так чувствовать и так сражаться.
И, может быть, впервые за всё время, с тех пор как я оказался в этом мире, я ощутил не азарт, не страх, а странное, почти человеческое нетерпение. Ну же, давай, где ты, кто ты?
След проступал всё явственнее; от испятнанного гарью дворца вдоль набережной, к северу, туда, где Фонтанка отделялась от матери-Невы.
Я медленно побрёл туда; у Симеонова моста, в виду церкви св. Анны, напротив цирка Чинезелли астральный след уже был явственным, будто тянущаяся по воздуху трещина. Я прикрыл глаза и позволил себе улыбнуться.
— Вот и ты, — тихо сказал я. — Ну что ж, посмотрим, кто кого.
* * *
У особняка Куракиных тоже стояла полиция; пожара, правда, тут не случилось. Люди Шуйского прорвались внутрь, а такого менталиста, как старый князь Иван Михайлович, здесь не нашлось.
Аркадий Голицын вступил в приёмную братьев так, словно ничего не произошло. Как всегда, элегантно одетый, с любезной улыбкой, он изящно поклонился князьям, опираясь на трость и с едва заметным превосходством окидывая комнату взглядом.
Выглядели братья Куракины нынче не цветуще— у младшего, Михаила, подбит левый глаз, у Владимира, наскоро переодевшегося в сухое, подрагивают руки и явственно дёргается щека. В камине гасли последние угли, красные, как глаза человека, не спавшего трое суток.
— Господа князья, — начал Аркадий, — то, что вы учинили сегодня, войдёт в историю как образец политического самоубийства. Поздравляю.
— Ты? И у тебя ещё хватает наглости являться сюда? — прорычал Куракин-младший.
— Вы меня не послушались, — Аркадий изящно развёл руками. — Кинулись очертя голову в эту авантюру, не проверив даже как следует, есть ли эти документы у Шуйского в действительности или нет.
Тон он держал отменно, и сочувствия в нём теперь почти не было слышно.
— Меньше ехидства, Голицын, — рявкнул Владимир. — Ты вообще понимаешь, что там творилось?
— Прекрасно понимаю, — Аркадий поправил перчатку. — Ваши люди штурмовали дом Шуйских. Дом Шуйских горел, набережная Фонтанки была перекрыта, толпа ревела, полиция не вмешивалась. Признаться, зрелище редкое. Но если отбросить эстетическую сторону… — он чуть прищурился. — Вы дали Охранке повод вмешаться. А это, поверьте, хуже, чем проиграть в дуэли.
— Люди Шуйских в те самые минуты штурмовали наш особняк!
— Да, но вы начали первыми.
— Ты, Голицын, явился нас учить? — хрипловатым голосом возмутился Михаил.
Однако ни один из них не указал визитёру на дверь.
— Я явился сказать вам, что теперь делать, — отчеканил Аркадий. — Если не хотите, чтобы вас — вместе с Шуйским — отправили на одну и ту же сахалинскую каторгу.
Князья молчали с минуту. Потом Михаил нервно хмыкнул:
— Хочешь сказать, нас арестуют?
— Надеюсь, что всё-таки нет. Но с удовольствием выставят вас со стариком Шуйским опасными дураками, простите за откровенность. Поднимут на смех. Лишат привилегий. Иными словами — обезоружат, лишат влияния и позволят новым людям занять ваше место.
Владимир, едва дослушав, прижал пальцы к вискам, словно от сильнейшей мигрени.
— Ты говоришь, будто всё знаешь наперёд.
— Разумеется, — невозмутимо ответил Голицын. — Иначе зачем бы я пришёл?
— Что ты узнал? — буркнул Владимир.
— И когда успел? — вставил младший брат Михаил.
Плавным жестом, словно это и не нарушало приличий, а было само собой разумеющимся, Голицын чуть повернул свободный стул и сел, а перчатки пристроил на столике.
— Терпение, господа. Ясно, как белый день, что никому из вас — ни вам, ни старику Шуйскому — это столкновение не нужно. Повторяю, никому из вас. А вот кому-то третьему — очень даже.
— Мигель, — бросил, скривив губы, Михаил. — Этот негодяй, плут и пройдоха!..
Аркадий чуть поклонился.
— Приятно иметь дело с умным человеком. Мигель работал на вас, на Шуйских, и… на кого-то ещё. На третью сторону. По моим сведениям, сторона эта — Охранное отделение. Сергий Леонтьевич Меньшиков.
Он выждал. Князья молчали.
— Итак, что мы видим. Меньшиков — посредством втершегося к вам в доверие Мигеля — использовал вас, чтобы столкнуть старые кланы. Главная цель — оттеснить старое боярство подальше от Узлов. Неважно, что Одоевские с Ростовскими сейчас не вмешались. Теперь у Сергия Леонтьевича прекрасный повод действовать открыто — старые роды, мол, опасны, неуправляемы, провоцируют мятеж. И вот тогда… — Аркадий слегка улыбнулся, — старый Петербург перестанет быть боярским.
Михаил хмыкнул. Достал из погребца бутылку бордо, откупорил, налил в бокал, проглотил, словно воду.
— Ты там был, на Фонтанке. Всё видел. Почему нам не помог? Или уж свою чертовски одарённую сестричку мог придержать! Глядишь, мы бы тогда всё и успели!
— Кто попробовал бы удержать мою чертовски одарённую сестричку, горько бы об этом пожалел. Именно потому, что она чертовски одарённая. Так вот, ваши светлости — подумайте, чем вы были очень сильно заняты до того момента, как получили донесение от этого пройдохи Мигеля? М-м?
Князья переглянулись.
— Мы… искали некоего Ловкача.
— Подозревая в нём Старшего, — проворчал Владимир.
— Именно, — Аркадий поднял палец. — Поэтому скажите спасибо моей одарённой сестричке, что не дала свершиться смертоубийству.
— Что ты предлагаешь? — коротко спросил Владимир.
Аркадий обернулся.
— Во-первых, примириться со Шуйскими. Демонстративно. Пусть весь город увидит, что вражды нет. А Меньшиков потеряет почву для дальнейших крайне решительных действий.
— Полно, Голицын. Это невозможно, — фыркнул Михаил. — После сегодняшнего?
— После сегодняшнего — как раз возможно, — мягко возразил гость. — Люди любят спектакли. Дайте им красивый жест — и все забудут, кто начал стрелять.
Он встал, подошёл ближе, заговорил тише:
— Во-вторых, найти того, кто действительно виновен.
— Ты о Мигеле? — спросил Владимир.
— Отнюдь, — Аркадий покачал головой. — Мигель — лишь пешка. Его уже нет — скорее всего. Полагаю, от него избавились, тот же Сергий. Мигель определенно, по любым меркам слишком много знал. Но, повторю, он не важен. А важен именно Ловкач. Ведь охранка же не только получила повод нанести удар по старым княжеским родам и их удельным владениям, нет. Она ещё и вас заставила забыть о Ловкаче.
Братья переглянулись, оба почти синхронно приподняли бровь. Голицын смеяться не стал, но улыбнулся уголком губ — вполне заметно.
— Допустим… — нехотя выдавил Владимир. — Ты считаешь, он и впрямь настолько важен?
— Уверен. Он — ключ ко всему. С его появлением началась цепь событий, которую никто уже не контролирует. И пока вы мерились силами со Шуйскими, этот тип где-то рядом… набирает мощь.
Михаил поднялся, опёрся на стол ладонями:
— Хорошо. Допустим, ты даже прав. Как мы его найдём?
Аркадий приподнял бровь.
— Через мою сестру. Через мою, как ты выразился, чертовски одарённую сестричку.
— Твою… — Владимир нахмурился. — Не могу поверить. Через Александру?
— Да, — просто ответил Голицын. — Сегодня у дворца Шуйских она использовала силу такого порядка, что любой чувствительный в радиусе, — он помолчал, будто бы подсчитывая, хотя, конечно, счёт был давно готов, — десятка вёрст ощутил её. Ловкач, если он действительно связан с Астралом, не мог этого не заметить. Он почувствовал — и он заинтересовался.
— И что ты предлагаешь?
— Оставить приманку, — Аркадий откинулся на спинку кресла. — Она вернётся к своим богадельням, к своим «униженным и оскорблённым», как обычно. А вы, господа, обеспечите ей охрану. Ненавязчивую. Ловкач рано или поздно попытается её найти. Тогда и возьмём.
Михаил с сомнением нахмурился:
— А если он не будет подбираться — если он её убьёт?
Аркадий взглянул холодно, почти равнодушно.
— Не убьёт. Ему нужно понять, кто она. Ровно так же, как и мне.
Он поднялся, снова натянул перчатки, взял трость.
— И последнее, господа. Если решите всё же затевать новую дуэль — делайте это не в Петербурге. Император нынче нервный, а столица и без того слухами полнится.
Гость чуть поклонился и направился к двери. Хозяева снова переглянулись.
— Голицын! — окликнул его Владимир. — А если ты ошибаешься?
Аркадий не обернулся.
— Тогда нас всех уже списали в расход, как говорят в Вяземской лавре. Знаете такое место?
Дверь мягко закрылась.
* * *
Я знал, что долго тут торчать нельзя. Хотя силы вернулись ко мне, но всё-таки не полностью — пусть я уже способен очень на многое, время схватки ещё не наступило. У дома Голицыных я простоял совсем недолго. Но мне хватило.
Да, она была здесь. Тонкая, почти неощутимая вибрация — не просто ментальная, нет. Это было что-то глубже, сродни дыханию самого Астрала. Не давление, не случайный всплеск силы, но именно дыхание — ритмичное, узнаваемое.
Сила.
Та, что у Шуйского остановила толпу. Та, чьи волны я уловил на другом конце города.
И в этот миг всё вокруг словно приглушилось — ветер стих, шум улицы угас.
Я знал такие мгновения — когда стены между мирами становятся тоньше.
У настоящих менталистов они случаются в бою. У избранных — в молитве. А у неё это было получалось естественно. Она сама словно постоянно была на полпути в Астрал, сама истончала преграду меж реальностью и тонким миром.
Я вглядывался, стараясь понять. Сила, что шла от неё, была странной — не хищной, не разрушительной, но живой, упругой. Сила защиты, не нападения.
И главное — без тени страха.
Мне следовало уйти. Менталист её уровня может уловить даже наблюдение. Но я медлил. Любопытство сильнее осторожности.
Кто она? Может, она — ошибка, выброс, побочный эффект старого Узла?
Я вспомнил разлом, ту тварь-змею, тянущуюся из глубин, и невольно усмехнулся.
Пожалуй, всё слишком точно совпало, чтобы быть случайным.
Разлом, книга, всплеск силы, девушка.
Астрал никогда не бывает настолько щедрым без причины.
Да, она сейчас там, в этом доме. И не подозревает, что сейчас к её приюту пришёл тот, кого называют Ловкачом, — с руками, испачканными не только в пыли этого города, но и в крови других миров.
— Значит, вот ты какая, — пробормотал я едва слышно. — Светлая. И упрямая.
Смешно. Та, кто остановила бойню, и тот, кто когда-то сам устроил такую же — ну, почти.
Мы стоим по разные стороны одного разлома.
Теперь же мне надлежало вернуться обратно. Как бы там бедолага Сапожок и впрямь не спалил все книги с перепугу.
…До моего убежища на Обводном я добрался, как обычно, сменив нескольких извозчиков.
И точно — Сапожок встретил меня внутри, бледный и дрожащий.
— Дядя Ловкач! Ты вернулся!
Только тут я вспомнил, что ведь велел ему сидеть у бабы Веры.
— Савва, а ты почему здесь? Тебе что было велено делать?
Он понурился.
— Дык, дядя Ловкач, ты сказал — спали, мол, книги, если не вернусь…
— И ты решил, что уже пора?
— Нет. Просто невмоготу уже стало. Да и Марья-Искусница явилась, выспрашивать начала… Я, конечное дело, ничего не сказал… И не бойтесь, дядя Ловкач, она меня не выследила. Я подвалами уходил да чердаками.
— Молодец, — сказал я. — Книги, слава всем силам, жечь не придётся.
Савва обрадованно кивнул, и в этот миг в дверь постучали. Сильно, резко, уверенно.
Только этого мне и не хватало.
— Ловкач, открывай. Я знаю, ты здесь. Не ерепенься, не таись. Поговорить надо.
Будь я проклят, если голос этот не принадлежал Мигелю.

 От автора: 
        Катастрофа Бронзового века. Первая глобальная система торговли рухнула под напором стихии и войн. А ведь все еще можно спасти…         https://author.today/work/425225 



Глава 23
Дождь и псалом

Я кивком отправил Сапожка к шкафу, в котором начинался подземный ход. Мальчишка юркнул внутрь и замер, прикрыв за собой дверцу. Я поставил на пол ведро — так, чтобы при толчке оно с грохотом полетело и Савва понял бы, что надо уходить немедля.
Откинул щеколду.
Мигель вошёл так, будто возвращался к себе домой: снял шляпу, лёгкое летнее пальто, отряхнул дождевые капли, поводил взглядом по углам — быстро, профессионально — и усмехнулся.
— Добрый вечер, господин Ловкач. — Не снимая перчаток, опёрся о спинку стула. — Рад, что вы оказались понятливы, а также вежливы и предусмотрительны. Оба качества редки.
— Чем обязан приятности? — я не предложил присесть.
— Начнём иначе. — Он чуть наклонил голову. Ну чисто светский денди, а не бандит из Вяземской лавры. — Вы догадались, как я нашёл ваше убежище?
— Допустим, догадался. — Я выдержал его взгляд. — Допустим, мне всё равно, как именно. Выйти я могу в любой момент. И спалить вас — тоже.
— Верю, — без тени вызова сказал Мигель. — А всё же отвечу, из тщеславия. Вы приметный человек, господин Ловкач. На вас обращают внимание. И мне достаточно было поспрашивать людей, обретавшихся в районе пересечения Забалканского проспекта с Обводным каналом, чтобы в конце концов наткнуться на тех, кто вас видел. Дальше уже дело техники. Проверка по планам домов, хранящимся в городской управе, разговоры с дворниками — эти всегда всё знают — и voila! Пожалуйте бриться. Я тут.
— Настоящая «мундирная поэзия», — сказал я. — Но это вы своему начальству докладывайте, не мне. Давайте к делу, господин Мигель. Вы меня нашли, прекрасно. Что дальше?
Он сел сам, не дожидаясь приглашения, положил шляпу на колени.
— Что дальше? А вы не поняли? У вас есть что-то, чего не должно быть ни у кого в этой столице. Это раз. Два: вы уже поняли, что решивших поохотиться на вас бояр решили отвлечь — Шуйские, Куракины, пожар, крики, ну, помимо рутинной работы с этими аристо. Три: у охранного отделения с завтрашнего утра план зачисток по адресам, где могут всплыть «документы и предметы особой силы». То есть то, что вам удалось стянуть из архива. В списке — ваша Вяземская лавра и пара мест, с которыми вы уже пересекались.
— Кто списки писал? — спросил я. Пусть он болтает, пусть говорит как можно больше — мне нужна информация.
— Не я, — мягко ответил Мигель. — Но я их видел.
— То есть вам их показали.
— Так тоже можно сказать, господин Ловкач. Но вы должны помнить следующее — один неглупый князь — Аркадий Голицын — надоумил враждующих князей помириться. Куракины поехали к старику Шуйскому, как говорится — «челом бить и крест целовать», что «не будет меж ними никакой вражды». А это значит, что они вернутся к охоте за вами.
— Если им позволит Охранное отделение, — заметил я.
— Охранное отделение постарается, чтобы у сих бояр было бы довольно забот, чтобы очень уж ретиво заниматься поисками господина Ловкача, — всё так же мягко сказал Мигель. — Но, господин Ловкач, услуга за услугу. Вы вернёте похищенное вами — добровольно. И станете добросовестно сотрудничать с…
— С господином советником Меньшиковым.
Мигель улыбнулся.
— Не только и не сколько с господином советником. Есть и другие… возможности.
— А зачем мне это, сударь? — я прищёлкнул пальцами, коснулся тонкой струйки силы, сделал её видимой, словно табачный дым. На шее Мигеля захлестнулась призрачная петля. — Я было пребывал в убеждении, что достал вас — там, у Охтинского узла. Оказалось, вы куда более живучи.
Мигель шутовски развёл руками, склоняя голову — мол, что ж поделать, вот такие мы.
— Зачем это вам, господин Ловкач? Ну, во-первых, мы знаем, что вы — вовсе не тот Ловкач, с кем я водил знакомство.
— Кто это «мы»? — поинтересовался я холодно.
— «Мы» — это «Детский хор». Мы — это те, кто носит разные мундиры, но служит одной великой цели. — Глаза его блеснули.
— «Детский хор»? Эти странные типы во главе с «профессором», если не ошибаюсь? Никанором Никаноровичем?.. Полноте, Мигель. Вы меня обижаете столь явной ложью. Господин советник, если не ошибаюсь, тот самый Сергий Леонтьевич —
— Если бы я верой и правдой служил охранке, господин Ловкач, что помешало бы мне выдать вас в самый первый же вечер? Когда вы только заявились в заведении Марфы-Посадницы? Но я ведь этого не сделал, не так ли?
Он этого не сделал, приходилось признать.
— То есть «Детский хор»…
— Разумеется, — пожал Мигель плечами. — Чем же ещё он может быть?
Хорошая попытка, но нет. Старается вытянуть из меня сведения, что я в реальности знаю о них?
— Я не играю в эти игры, — пожал я плечами. — У меня своя дорога, господин Мигель. И вам лучше с неё убраться. Говорите толком или убирайтесь.
— Как невежливо, господин Ловкач. Впрочем, та сущность, что обитает сейчас в этом теле, не знает наших правил вежливости, не так ли?
Мне это надоело.
Призрачная петля на шее Мигеля затянулась туже. Тот не дрогнул, только повернул камнем вверх перстень на указательном пальце.
— Многие носят тут подобное, — сказал я хладнокровно. — Но не думаю, что на сей раз вам поможет, сударь.
— В самом деле? — в тон мне ответил Мигель. — Быть может. Но тогда вы не узнаете, как именно подчинить себе охтинский Узел. Подчинить до конца, чтобы он отдал бы вам всю силу.
— А вы обладаете подобным знанием, сударь?
Мигель энергично закивал.
— Именно это группа «Детский хор» и хотела вам предложить.
Я ничего не ответил.
Он сидел напротив — спокоен, уверенный в своём праве и в тех, кто стоял за ним.
Пальцы в перчатках аккуратно касались шляпы, снимая невидимые глазу пылинки. Мигель тоже умел держать паузу, словно хороший дирижёр.
— Зря вы на меня сердитесь, — мягко сказал он. — Мы ведь тогда, у Охтинского узла, вам на помощь пришли. Вы справились по большей части сами, но мы вас страховали.
Я усмехнулся:
— Страховали? Забавно. От чего же — от самих себя?
— От ошибки, — Мигель пожал плечами. — От роковой ошибки. Слишком много тогда крутилось всякого-разного. Мы просто постарались, чтобы вы вышли живым.
Он говорил спокойно, почти дружелюбно — и от того ещё менее заслуживал доверия.
— А тогда, в лавре, полагаю, громилы тоже были для страховки? Или — поднимайте выше — сразу во имя спасения? — спросил я. — Очень благородный способ убедить человека в вашей искренности.
Мигель чуть наклонил голову:
— Громилы — для того, чтобы вас разбудить. Чтобы понять, что сидит внутри. И чтобы помочь ему освободиться.
— Тьфу, и вы полезли в эту мистику? — я фыркнул. — Ещё скажите, что всё это был ваш хитрый план с самого начала.
Он не улыбнулся.
— Не с самого, но наш план, да. Мы знали, что Завязь реагирует только на сильный импульс. Без этого она спала бы вечно. А нам нужно было понять — кто именно вышел из сна.
— Вы удивите меня ещё больше и скажете, что всё это — ради моего блага?
— Возможно, — сказал он тихо. — Вы пока ещё не совсем понимаете, в какую игру втянуты. Охранка паникует, бояре точат ножи, а мы — единственные, кто понимает, что вы такое. Остальные — нет. Они вас боятся и могут… наделать глупостей.
Тут просилось что-то гордое типа «меня не так-то просто убить», но я решил за благо не выказывать характер.
— Вот как. Вы единственные, кто понимает, интересно. И кто же я, по-вашему? Очередной мессия, или что-то совсем иное? Навроде… Как там выражался любезнейший Сергий Леонтьевич? Астральное загрязнение? Фибриллы? Морги и кафедры экспериментального богословия?.. Так куда меня запишите, в «фибриллы», нет?
Мигель улыбнулся — почти по-человечески.
— «Фибриллы»… Вам смешно. Это потому, что вы толком так и не поняли, что это такое.
Не совсем — я-то прекрасно помнил, как эти штуки едва не утащили Сапожка на тот свет. Но, опять же, упоминать это я не стал.
— Мы бы назвали вас — очень важной фигурой в великой партии.
Мы не враги вам, Ловкач. Детский хор — не уличная секта, а организация, которая умеет держать слово. Организация, которая… — он понизил голос, — действует не только в этом мире. Так что… Мы защитим вас от охранки. От бояр тоже. Скоро начнётся новая свара — и всем будет не до вас.
Мы только просим — не мешайте нам убедиться, что вы именно тот, кто нужен.
— Какая трогательная забота, — сказал я. — Выходит, всё это время вы меня любовно охраняли, чтобы потом посмотреть, что вылупится из скорлупы?
— Вы ироничны, господин Ловкач. Но иногда за иронией удобно прятать страх.
Мы не просим веры, только памяти. Вспомните, кто вы. И, если вы будете с нами — вас оставят в покое. А теперь позвольте откланяться. Когда же почувствуете, что пора, произнесите слово «Псалом». Так, как можете только вы. С силой. Мы услышим.
Он надел шляпу, шагнул к двери.
Я не стал останавливать.
Створка закрылась.
В тишине стало слышно, как барабанит снаружи беззаботный летний дождь.
Я открыл тайник, взглянул на доставшийся мне сундучок с Завязью — и мне показалось, будто крышка еле-заметно дрогнула.
— … Перепиши, — шепнуло изнутри.
Я усмехнулся:
— Да уж. Псалом, говорите. Посмотрим, кто кого услышит.
Дверь за Мигелем закрылась тихо — будто и не было его.
Я ещё постоял, прислушиваясь, подозревая засаду — но всё оставалось тихо, недвижно
Надо было решать, что дальше.
Убежище жалко — место хорошее, стены толстые, под полом тайник, из шкафа потайной ход прямо к Обводному.
Но оставаться здесь нельзя — знает один, знают все.
Кто именно — Мигель, охранка или кто похуже — неважно.
Когда слишком много глаз глядит в одну точку, точку приходится переносить.
Разбудил Сапожка — тот сидел в проходе за шкафом, съежившись, напружинившись, готовый и бежать, и драться. Глаза блестят, злые,, как у хорька.
— Вылезай.
— Можно? — шепнул он.
— Можно. Кончилась наша тишина, засветилось место. Пойдём к бабе Вере, потолкуем.
Он вскочил, встряхнулся, мигом собрав свой хлам.
Я взял сундучок. Как будто легче стало, когда прижал его к боку — всё-таки Завязь тут. Не у Мигеля, не у советника Сергия, а у меня. И пусть весь город гудит или ходуном ходит.
* * *
К дому бабы Веры мы добрались без приключений. По дороге молчали. Я напряжённо думал, как же Мигелю удалось так быстро нас вычислить; Сапожок помалкивал, потому что с тревогой глядел на меня.
Над трубой у старой знахарки поднимался лёгкий дымок. Значит, дома.
Я постучал — два подряд, один после паузы, сигнал, которым пользовался ещё сам изначальный Ловкач.
— Кто там шастает? — раздалось ворчливое из-за двери. Баба Вера, скорее всего, отлично знала, кто, но поворчать случая не упускала.
— Свои, баб Вера.
Засов лязгнул, дверь открылась, и просочился запах трав и свежего хлеба…
В горнице меня встретили всё те же — баба Вера в переднике, Гвоздь, опять возившийся с какими-то жаровнями и курительницами; однако на лавке у стола сидела женщина, в сером платке, тонкая, словно ветка.
Марья-Искусница.
Ванда.
Княгиня Ланская, если по бумагам.
Она вздрогнула, завидев меня, но не от радости, нет. Меня пронзил её взгляд — острый, настороженный, словно она никак не могла решить, кто перед ней — тот, кого она знала, или некто совершенно иной.
Сапожок притих, спрятался за мою спину, почувствовав перемену в воздухе.
— Ты жив, — сказала она, и в голосе было не облегчение, а удивление с примесью тревоги.
— Похоже на то, — небрежно ответил я. — Скажи лучше, ты-то как выбралась?
Она прикусила губу, села снова, будто силы кончились.
— Крышами, — сказала просто. — Как же ещё? Ты вниз пошёл, я наверху оставалась. Места те я знаю. Ушла, как видишь. «Похоже на то» — так?
Я кивнул.
— И тебе дали спокойно уйти?
Баба Вера решительно вмешалась.
— Так, господа хорошие, прежде всего, обедать станем. Малец голодный. А ему, после выздоровления, голодать неполезно. Гвоздь! Помогай на стол собирать.
— Я тоже помогу, — Ванда поднялась.
Мы с Сапожком остались сидеть.
— Удумали, тоже мне, — продолжала ворчать меж там баба Вера, ставя на стол тарелки и миски. — Чёрную Библиотеку взять!.. Еле ноги унесли, и хвала силам всем, что унесли!.. Ну, с Марьи-то спроса нет, баба, волос долог, ум короток, но ты-то, Ловкач!.. Ты же знал, что там!..
— Чего это у меня ум короток? — возмутилась Ванда. — Это я его наняла, между прочим!
— Тогда у тебя, милая, ум не просто короток, а совсем его нет, — ядовито ответствовала знахарка. — Умения-то лекарские у тебя есть, а соображения — нету!.. Возомнила о себе невесть что!.. Счастье, что живыми вернулись, вот что я скажу.
— Но ведь вернулись же, баба Вера. И с богатой добычей, верно ведь, Ловкач?
Я кинул.
— Но дорогонько же обошлись мне эти книги…
— Зато теперь они есть. И, кстати, я бы хотела их получить, Ловкач. Или ты наш уговор совсем забыл?.. По списку. Помнишь?
— Я-то всё помню. А ты уже забыла, что я тебя спрашивал.
— Что? — спохватилась она.
— Как ты ушла, он тебя спрашивал, — буркнула баба Вера. — Вот она, память-то девичья!..
— Ты только и сказала, крышами, мол. А преследовали тебя? Если да, то кто, как долго? Как ты от них отбилась?.. И не вздумай сказать, ушла, дескать, как к себе домой.
Она поджала губы.
— Преследовали. Двое.
Интересно как. И меня в самом начале преследовали двое.
— Давай угадаю, — сказал я небрежно. — Один громила, словно вчера в кабаке вышибалой работал, другой в монашеской рясе, за плечами — аппарат странный, с медными трубами? Верно?
Она взглянула на меня с растерянностью.
— Да. Но откуда ты знаешь…
— Неважно. Знаю. И как ты от них избавилась?
— Очень быстро бежала, — буркнула она. — Через три отнорка проскользнула, там только я пройду. Они-то здоровенные, им простор нужен. Ну, а я простора им и не дала.
— И всё? Так просто?
— Ещё стреляла, — призналась она.
— Пули их едва ли возьмут, — неожиданно вмешался Гвоздь.
— Именно, — кивнула баба Вера. — Знаю, Марья, про кого ты речь ведёшь. Их не то, что пули, их и —
— Пули-то у меня не простые были, — нехотя призналась Ванда. — Добавила к ним кое-что. Я ж не лаптем щи хлебаю, вы это знать должны, — и кивком указала на Сапожка.
— И что же, уложила? — живо поинтересовался Гвоздь. — Я вот только издали их и видел, а страху такого натерпелся, что ни в сказке сказать!..
— Уложишь их, как же, — фыркнула Ванда. — Замедлила, чтобы оторваться, чтобы след мой потеряли.
Что-то она явно недоговаривала. Но настаивать я не стал. Пусть говорит сама, да побольше.
— Про себя расскажи лучше, Ловкач, — она попыталась сменить тему. — Ты-то не по крышам бегал, как я, ты в книгохранилище был. Скажи, что видел? Как ушёл?
Я пожал плечами:
— Ушёл как всегда. Не быстро, но живым. Слишком уж много их меня там ждали.
Не уверен, кто именно. Одни жандармы — человеческие. Другие… не очень.
Один даже помянул «Детский хор».
Ванда вздрогнула — не от страха, скорее от раздражения, словно я случайно коснулся не до конца зажившей раны.
— Не называй их так вслух, — сказала она после короткой паузы. — Кто знает, кто слушать может?.— Кто это у меня тут подслушать сможет⁈ — возмутилась баба Вера.
— Не у тебя, баб Вера, — вздохнула Ванда. — Есть такие, кому и стены не помеха.
— Это кто ж такие? — мрачно осведомился Гвоздь, вытаскивая на свет внушительный топор.
— Лучше никому не знать, ни мне, ни тебе, ни остальным, — отрезала Ванда. — Оставим это, ладно?
— Можно и оставить, — я усмехнулся. — Но вы знакомы, значит?
Она вскинула взгляд — и тут же отвела, будто одёргивая себя.
— Доводилось. Думала, понимаю, кто они. Думала, иду туда, где люди пытаются остановить то, что пожирает города. — Она вздохнула, провела пальцем по краю миски. — А потом как-то слишком много совпадений стало. Слишком много «случайностей», которые происходят точно по расписанию.
— К примеру? — Но фраза про «пожирание городов» мне вдруг запала.
— Ну… — Она медленно подбирала слова, и было видно: не хочет показаться ни всезнайкой, ни доносчицей. — То охранка вдруг свалится, как с неба. То надежную явку вдруг провалят. То груз перехватят. Переписчик у нас был, знаток мёртвых языков. Расшифровал для нас несколько рукописей. Мы ничего даже и применить не успели — охранка явилась, увели его. И вот сейчас, с библиотекой этой… я хоть и на крыше сидела, а почувствовала — кто-то очень важный явился. Очень. Меньшиков, не меньше. Верно? Моя очередь угадывать, — она бледно улыбнулась.
— Верно, — я кивнул, внимательно глядя ей в глаза. — Так, значит, «Детский хор» пытается остановить —
— Остановить зло, — шепнула она еле слышно. — Огромное, вселенское зло.
Наступило молчание. Все смотрели на Ванду.
— Простите, — наконец выдохнула она. — Не стоит об этом говорить, честное слово.
Гвоздь, до этого честно внимающий собственным ложкам и мискам, шмыгнул носом:
— Я ж говорил, баб Вера: никогда я этим «певцам» не верил. И что подальше от них надо держаться…
— Ты говорил, — буркнула баба Вера. — А теперь помалкивай и ешь. Разберёмся.
Ванда перевела на меня взгляд:
— Если кто-то помянул «Хор» возле тебя, это значит, что за тобой идёт уже не только охранка. Они любят держаться в тени и говорить чужими словами. Поначалу ласково, потом — как получится.
— Сегодня было ласково, — сказал я. — Слова хорошие, музыка приятная. Про защиту, про понимание и «великую партию». Попросили только — «вспомнить, кто я», и, если можно, — «не мешать». И пароль оставили, как в дешёвом шпионском романе.
— Упаси тебя всё святое вслух его произносить. Впрочем, ты это и сам понимаешь, Ловкач.
— Я-то понимаю, да только не всё. Там чем именно этот «Хор» занимался? Я, ты знаешь, человек дела. Дай мне замок, который взломать надо. Или сейф, что надо открыть. Чего этот «Хор» хочет? Что делает? Только без словоблудий.
Ванда досадливо отвернулась.
— Ловкач, странные ты вопрос задаёшь. Раньше, когда я тебя подряжала в Чёрную библиотеку влезть, ты ни о чём таком не спрашивал.
— А теперь спросил. Интересно стало. Ну так как, ответишь, нет?
— Ты не поймёшь, — прошептала она.
— Он поймёт, — вдруг вылез Сапожок. Я чувствительно толкнул его под лавкой — молчи, мол.
— Ты и сам мне не ответил, — Ванда пошла в атаку. — Как ты оттуда выбрался? С таким количеством охраны? Да ещё каким-то новым путём?
— Через подземелья, — невозмутимо сказал я. — Вышли в коллектор.
— Как⁈ — не отступала она. — Каменный пол голыми руками вскрыл?
— Зачем руками? Ты же меня знаешь, Ловкач с пустыми карманами на дело не ходит.
— Отмалчиваешься?
— Как и ты, дорогая, — я смотрел ей в глаза. — Или ты толком рассказываешь мне, что это за «Хор», почему он именно «Детский», или мы с тобой расходимся, как в море корабли.
Она опустила голову. Говорить ей явно не хотелось.
— «Детский Хор» — я в это верила — те менталисты, которые за свободу и справедливость. Который против… того ужаса, что живёт за гранью тонкого мира.
Баба Вера, Гвоздь и Сапожок поспешно перекрестились. Я — нет.
— Там нет Спасителя, баб Вера, — тихо и очень устало шепнула Ванда. — Там только сила и зло. Зло, которое приходит и… пожирает всё, до чего может дотянуться.
— Знакомо, — сказал я. Голос сделался каким-то чужим.
Да, знакомо. До боли.
— Знакомый мотив, я имею в виду. Сказки это всё, про вселенское зло, которое «где-то за небом живёт». Враки.
— Да что ты об этом знаешь⁈ — вдруг прошипела Ванда разъярённой кошкой. — Ты там бывал⁈ Ты видел? Ты знаешь, что такое Астрал, а, Ловкач⁈
Сапожок аж подпрыгивал, так ему хотелось выпалить что-то вроде «да мы с дядей Ловкачом там сами побывали!». Я вновь толкнул его под столом.
— Что я знаю, чего не знаю — неважно, — парировал я. — Сейчас мне интересно про этот «Хор». Ты рассказываешь сказки. Зло где-то «за небом», а «Хор» этот знаменитый — здесь, в Петербурге, сладко ест, мягко спит. Где их борьба? Чем они заняты?
— Их борьба не тут, — она склонила голову, голос дрогнул, вот-вот, кажется, заплачет. — Она за небом. Но и здесь она тоже есть… хотя её не видно. Но… я не могу об этом говорить… не хочу…
— Значит, ты пока ещё с ними, но уже и как бы не с ними?..
— Я с теми, кто в самом низу, — шепнула она. — Кто верит и борется. Те, кто наверху… кроме разве что Никанора Никаноровича, профессора… вот они заняты невесть чем. Не знаю… и не уверена, что хочу знать. Книги из моего списка… они помогут борьбе. Тебе о ней знать не надо, Ловкач.
И вновь бросила на меня тот странный взгляд, словно сомневаясь, тот ли я, за кого себя выдаю.
— Хорошо, — сказал я. — Книги из списка я тебе отдам, не все, извини. Все вынести не удалось. Я и сам едва спасся. А вот от певцов этих, Мигеля приславших, уходить придётся. Вот только куда?..
— Я знаю, — встрепенулся вдруг Гвоздь. — Старая верфь на Галерном острове. Заброшена, скоро должны снести. Но на какое-то время хватит.
На какое-то время, подумал я. На время, пока я не пойму, что делать.
* * *
Девушка по имени Полина стояла в кабинете конторы «Присяжный повѣренный Кацъ».
— Мигель Себастьяныч, я ведь нашла его!.. Нашла для вас!..
— Нашла, нашла, — благодушно ответствовал Мигель. Он, похоже, пребывал в отличнейшем настроении. — Ты молодец, Поля. Я тебе кое-что обещал и слово своё сдержу. Куракины многих слуг рассчитали, боялись, что они старому князю Шуйскому всё доносили. Новых набирают. Так что вот тебе письмишко… — он протянул ей конверт. — Отдашь домоправителю. Скажешь, по объявлению. Здесь рекомендации и всё прочее. Там же инструкции, что и как говорить. Ну, а дальше, моя дорогая… думаю, ты понимаешь, что должна будешь мне рассказывать всё, о чём там услышишь. Это, надеюсь, ясно?
Поля торопливо закивала.
— И помни, — продолжал Мигель, откровенно её разглядывая, — сболтнёшь что — со дна морского тебя достану. И из-за неба, если потребуется.
— Я понимаю, Мигель Себастьяныч… — прошептала она слабым голосом.
— Вот и умница, что понимаешь. А теперь, дорогая, давай-ка, раздевайся. Я сегодня в настроении, — он плотоядно ухмыльнулся.
Поля вздрогнула, втянула голову в плечи, и задрожавшими вдруг пальцами взялась за застёжки платья.
Деваться ей было некуда.



Nota bene

        Книга предоставлена         Цокольным этажом        , где можно скачать и другие книги.      
Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN/прокси.
        У нас есть Telegram-бот, для использования которого нужно: 1) создать группу, 2) добавить в нее бота по         ссылке         и 3) сделать его админом с правом на          «Анонимность»         .      
* * *
Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:
 Ловкач