Позывной «Хоттабыч»#10. Конец пути



Пролог

        …         Ты где, старый? 
 — В Эдемском Саду,
тут Ящер задумал один эксперимент… 
 — Кто? Ящер? —         едва не поперхнулся от неожиданности мой собеседник. —         Вы у Древа Жизни? 
 — Да, а как ты догадался? 
 — Не дай ему запус…ть процесс… —         Ментальная вязь начала барахлить, проглатывая куски слов. —         ….яции. Эта Тварь пожр.т вес… р… И твой род… мир в пр.да.у… 
Ящер внезапно и очень резко повернул голову в мою сторону, а его зрачки-щелки сузились до тонких черточек. Казалось, он каким-то образом почувствовал ментальный контакт.
— Кажется, что кто-то пытается нам помешать? — прошипело древнее, как сам мир существо, и воздух вокруг вдруг стал вязким, как мед. Ментальная связь с Кощеем оборвалась окончательно.
Печать на потолке завершала процесс активации. Корни Древа пульсировали золотым светом, а сами идолы теперь выглядели как безжизненные деревянные столбы — вся их сила перетекла в суперсложный магический конструкт. Я тоже чувствовал себя выжатой тряпкой и едва держался на ногах. Но я понимал — именно сейчас самый решающий момент.
— Ты обещал, что это позволит достучаться до Творца, — хрипло произнёс я. — Но Кощей утверждает…
— Кощей всегда был трусливой тварью! — Ящер резким движением руки завершил ритуал. — Он боится узнать настоящую Истину! Он даже самого себя умудрился разделить надвое! На так называемую «тёмную» и «светлую» ипостаси. А ты? Ты тоже испугаешься, когда узришь Лик Создателя?
Печать вспыхнула ослепительным светом. Каменный пол под ногами затрясся, а из центра чаши с кровью ударил столб малинового пламени. В его отблесках я увидел…
Нечто… Я даже затрудняюсь сказать, что это было… или кто… Не человек. Не бог. Не существо. Просто — Присутствие.
Оно было везде и нигде одновременно, заполняя собой пространство, но и совершенно не занимая его. Мой ум заходил за разум в жалких попытках осознать увиденное, а тело немело от первобытного ужаса. Я открыл рот, но вместо слов из горла вырвался лишь тихий хрип.
Присутствие «взглянуло» на меня — и в тот же миг пещера, Ящер, Древо — все исчезло. Я стоял в абсолютной пустоте… Ну, по крайней мере мне так казалось… И тут… Оно (он или она) заговорило со мной. Но не звуками. Не словами. Просто Знанием, возникшим в моей голове…
Я не успел… Вернее, я не смог его впитать, слишком глобальными и непознаваемыми для обычного человека, даже силовика и асура, были задействованные понятия… Пустота вокруг содрогнулась и исторгла меня вовне… Но мир вокруг «плыл». Я не мог даже понять, где нахожусь. В ушах стоял звон, а в груди пылало странное, чуждое чувство — будто внутри меня теперь было «больше», чем должно было быть…



Глава 1

Тьма отступила медленно, нехотя, словно не желая выпускать меня из своих липких объятий. Первое, что я почувствовал — боль. Острую, разлитую по всему телу, будто кто-то решил вскипятить мне кровь. А на второе — меня накрыла чудовищная слабость, какой я не испытывал, наверное, с тех времен, когда еще пребывал в своём мире ветхим и дряхлым стариканом.
— Дышит! — услышал я чей-то резкий голос, с обладателем которого я явно был не знаком.
Я попытался открыть глаза, но веки были тяжелыми, как свинцовые шторы. И у меня ничего не получилось.
— Осторожно! Он может быть в шоке…
Я почувствовал холодное прикосновение пальцев к горевшему огненной болью горлу, а затем луч фонарика, бьющий в зрачок сквозь мутную пелену. Я застонал, и кто-то тут же резко одернул того, кто светил мне в лицо:
— Ты что, дебил? Старик чуть не сдох, а ты ему глаза слепишь! У него и так, похоже, со зрением кранты, а ты ему остатки сетчатки сожжешь!
— Да ладно, Семёныч… Я вообще думал, он труп…
— Не делай из меня идиота, Андрюша! Я же сказал — дышит!
Постепенно сознание прояснялось. Я смог, наконец, разомкнуть веки. Небо… Оно было серым, низким, будто придавленным дымом, валящим из трубы ближайшей котельной. А потом в поле зрения вплыли лица — напряженные, чуть испуганные. Полицейские? А рядом в белых форме — врачи?
— Дедуля, вы нас слышите?
Я попытался кивнуть, но голова гудела, как перегретый двигатель, а шею я так и вовсе не чувствовал. Вернее, чувствовал, но только боль.
— Как вас зовут? — Вопросы не заканчивались.
Я хотел ответить, но вместо слов из горла вырвался хриплый кашель.
Кто-то из полицейских помог мне сесть. Тут я и увидел их — Два трупа. Один лежал, неестественно выгнувшись, с лицом, залитым кровью. У второго — здоровяка с пустым, остекленевшим взглядом, торчала из уха синяя ручка.
— Тля…- пробормотал один из копов, глядя на меня с внезапным уважением.
— Это… вы их? — спросил другой, медленно переводя взгляд с трупов на мои трясущиеся руки.
Я молчал. Потому что никак не мог въехать в происходящее. То, что сейчас происходило… просто не укладывалось у меня в голове. Я что, вернулся?
— Эксперты говорят, один — удар в солнечное сплетение с пробитием диафрагмы, второй — проникающее ранение в мозг через слуховой проход… — негромко бормотал кто-то за спиной. — Обычной шариковой ручкой. Не дед, а ниндзя-терминатор какой-то…
— Это ж надо было так уделать ублюдков… И чего они к старику-то прикопались?
Я вздохнул, глотая воздух, как будто он мог растворить эту боль внутри.
— Они… пытались девочку… изнасиловать… — прохрипел я наконец.
— Лежи спокойно, дедуль! И молчи! — прикрикнул на меня врач. — У тебя вместо горла — сплошная каша! Как он еще разговаривать умудряется?
В глазах у полицейских мелькнуло понимание, и он прикоснулся ладонью к козырьку фуражки, словно отдавая мне честь.
— Спасибо, отец! — произнёс он. — Эти утырки думали, что дряхлый старик от одного щелчка сдохнет. Да просчитались… Он оказался старым, но не «беззубым».
Ну, а после этого мир для меня вновь погрузился в черноту. Очередное пробуждение не принесло желаемого облегчение. Белые стены, резкий запах антисептика, мерное постукивание аппаратуры. Я лежал на койке, словно разбитая кукла, с трубками в венах и датчиками на груди.
Голова гудела, как после десятичасовой пьянки, а тело совершенно отказывалось слушаться. То самое ощущение, когда понимаешь — ты снова в своём старом, изношенном теле. Ты вновь превратился в настоящую развалину, Гасан Хоттабыч!
— Почему? — прошептал я, хотя знал, что мои слова никто не услышит.
Почему меня вернули назад в мой родной мир? Всунули обратно в моё разваливающееся тело… Может быть, я в чём-нибудь провинился, а это моё наказание? Своеобразные мытарства[1]…
Или… — эта мысль обожгла меня настоящей болью и страхом, — ничего не было… ни параллельного магического мира… ни моих приключений… ничего… Мне просто это всё почудилось — галлюцинации умирающего мозга, лишенного кислорода. А сейчас, когда меня реанимировали, всё исчезло, как утренний туман…
После боя в переулке, после того, как я уделал двух утырков, а потом чуть не помер — меня доставили сюда, в больницу для ветеранов. Когда меня слегка подлечили, и я сумел, наконец-то отвечать, нагрянула доблестная полиция. Они долго меня допрашивали, но мои ответы были краткими и туманными.
А что я мог им сказать? Да, я их убил. Да, я видел, как они напали на девочку. Нет, я и сам не понимаю, как сумел справиться с этими амбалами и выжить после того, как меня избили. Но больше всего их интересовало другое — наличие свидетеля моих героических похождений.
— Дедуля, а где девочка? — задавали они мне один и тот же вопрос раза за разом. — И вообще, была она, или мне всё привиделось?
А я молчал. Потому что не знал. Когда я очнулся после темноты, её уже не было рядом. Врачи говорили, что у меня множественные переломы рёбер, повреждённые связки и раздавленная гортань, сотрясение мозга и до кучи хронических заболеваний, присущих такому столетнему старикану, как я.
По их мнению, я не должен был выжить после этой потасовки. Они вообще не понимали, почему я еще дышу, говорю и вообще шевелюсь. А я не мог им ничего объяснить. Потому что и сам ничего не понимал. И привычная мне магия не работала. Совсем. Так-то оно и правильно, в этом мире её не было.
Но темными ночами, когда я оставался один, и никакие медсестрички не ошивались рядом, пробовал вернуть себе свои силы. Я пытался. Скрипел зубами, стараясь не то что потрясти землю, а зажечь хотя бы маленький магический огонёк на кончике пальца. И…
Ничего. Ни тени той силы, что была у меня в другом мире. Ни магии, ни скорости, ни даже намёка на что-то подобное. И я больше не мог читать чужие мысли. Дар мозголома тоже исчез. Я был просто столетним стариком. Избитым, сломанным, но живым. Теперь меня мучил один вопрос: зачем я тогда вообще выжил?
Лучше сдох настоящим героем в своих красочных галлюцинациях, чем влачить жалкое существование инвалида, который не в состоянии даже оторвать свой тощий зад от кровати, чтобы сходить в туалет. Больничная утка была моей ближайшей перспективой.
С утра дверь палаты скрипнула, и кто-то вошел. Я лежал, словно в забытьи после очередной бессонной ночи, когда против всех доводов разума вновь пытался вернуть себе магический дар.
— Илья Данилович? — раздался немного хрипловаты голос, знакомый мне по предыдущим встречам.
Да, я вновь Илья Данилович Резников — старая развалина сто двух лет от роду, а никакой не герой Советского Союза, маг-силовик Гасан Хоттабович Абдурахманов. Надо привыкать заново к своему старому имени, которое я уже почти позабыл.
Я открыл глаза и медленно повернул голову на голос. Возле больничной койки стоял тот самый капитан-полицейский, который отдам мне честь на месте нашей схватки с бандитами. Лицо у него было усталое, а в глазах стояла странная смесь уважения и… подозрения, что ли.
— Вы можете говорить, Илья Данилович? — вежливо уточнил он, подвигая к кровати стул и усаживаясь на него.
— Могу… — прохрипел я. Горло мне врачи хоть и подлатали, но теперь я мог только тихо хрипеть. Эх, где же мои целительские заклиная, давно бы уже всё вылечил…
— Мы нашли её, Илья Данилович… — как-то не очень воодушевляюще продолжил капитан.
Я замер, с трудом выдохнув:
— Девочку?
Он угрюмо кивнул.
— Но есть проблема…
— Какая?
Он тяжело вздохнул и провёл рукой по лицу:
— Она не помнит, что было в переулке…
— Как?
— Возможно, что это последствия шока… Но, я думаю, что тут дело в другом — она боится.
Я сглотнул, пытаясь протолкнуть стоявший в горле саднящий комок, мешающий говорить, но хрен у меня чего получилось.
— Боится?
— Да, Илья Данилович, — хмуро подтвердил капитан, — боится. Родители одного из убитых вами насильников оказались влиятельными людьми — им не нужен скандал. Они всеми силами стараются его погасить, нажимая на разные рычаги… И у них получается, как бы тошно не было это осознавать… — Хмуро произнес он.
Капитан замолчал, глядя куда-то в сторону окна. В палате повисло тяжёлое молчание, прерываемое только моим хриплым дыханием. Я сжал пальцы, чувствуя, как под кожей дрожит старая, изношенная плоть.
— То есть… девочку заставили молчать? — спросил я наконец. — Насильно?
— Не совсем: родители забрали её из города. Официально — для лечения. Неофициально… — Он развёл руками. — Видимо, решили, что так будет лучше.
— Лучше для кого? — Моё горло скрипело, как ржавая дверь.
Капитан посмотрел на меня внимательно, словно взвешивая, стоит ли говорить дальше.
— Для всех, кроме вас, Илья Данилович.
Я рассмеялся. Точнее, попытался. Получилось что-то вроде болезненного хрипа.
— Значит, так: бандиты напали, но их родственники — власть имущие. Девочка — единственная свидетельница, но её убрали подальше. А я — столетний призрак, который умудрился пережить собственное убийство и теперь мешается всем под ногами?
— Вы всё правильно поняли, товарищ Резников… — Капитан опустил глаза. — В этом деле сейчас всё против вас… Превышение допустимой самообороны… Двойное убийство… Даже учитывая ваш почтенный возраст, соскочить на условное не выйдет. Из тюрьмы вы уже не выйдете, Илья Данилович… Вы это понимаете?
— Я старый, но еще соображаю еще кое-чего! А вы? — прошипел я. — Вы позволите этому случиться?
Я закрыл глаза. Внутри медленно разгорался огонь — не магический, а старый, человеческий, как будто пришедший из прошлой жизни. Вернее, нынешней. Гнев.
Он не ответил сразу. Вместо этого достал из кармана небольшой листок бумаги, аккуратно сложенный вдвое.
— Простите, Илья Данилович… — В глазах капитана мелькали искорки гнева, но голос оставался ровным — профессиональным. — Я делаю всё, что в моих силах. Но… Я не могу ничего сделать официально, — тихо сказал он. — Но… если кто-то другой найдёт способ… — Он положил листок на тумбочку рядом со мной. — Там мой адрес и телефон. — Простите еще раз…
Я закрыл глаза. Всё внутри будто сжалось в один тугой холодный узел. Знакомое чувство — страх ребёнка перед системой, перед людьми, которых нельзя победить кулаками. Я знал это слишком хорошо.
Я посмотрел на бумагу, потом на него. Он уже встал, поправил фуражку.
— Не думайте, что я сдался, Илья Данилович — я просто констатировал факт. Выздоравливайте!
Он вышел, оставив меня наедине с мыслями. А я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как что-то внутри меня — слабое, но упрямое — начинает шевелиться. Я ощутил, как внутри закипает старая, забытая боевая ярость. Та самая, что когда-то толкала меня в атаку, даже когда шансов совсем не было. Та самая, что превратила меня из старой развалины в непобедимого бойца.
Может, магия и не вернулась… Может, я и сошел с ума, и мне всё просто привиделось. Но я ещё не умер. И если кто-то думает, что со мной можно просто так разобраться… Он жестоко ошибается! Хоттабыч еще повоюет!
В этот момент я вдруг почувствовал… Тёплый укол в кончиках пальцев. Словно искра. Маленькая, почти незаметная. И она почти сразу пропала. Но она была. Я замер. И впервые за долгое время… усмехнулся.
— Ладно, — прошептал я ночи. — Раз уж я живой…
Значит, ещё не конец. Значит, ещё можно драться. Даже если я больше не маг (но какая-то призрачная надежда у меня была). Даже если я всего лишь столетний старик. Я всё равно не дам им спрятать правду.
* * *
Суд был скорым и несправедливым. Когда меня, едва живого, вколоченного в гипс и с перебинтованной гортанью, ввезли в зал на инвалидной коляске, я уже знал — приговор предрешён. Капитану так и не удалось переломить ситуацию.
— Обвиняемый признан виновным в превышении пределов необходимой самообороны… — Затянутая в мантию судья что-то бубнила сквозь очки, но я её почти не слушал. — … учитывая возраст обвиняемого, смягчающие обстоятельства…
Фраза повисла в воздухе, и на секунду мелькнула глупая надежда — может, отделаюсь условным?
Хрен там:
— … назначить наказание в виде пяти лет лишения свободы в колонии общего режима…
Гул в зале. Кто-то ахнул. Я усмехнулся. Ну, конечно — у них всё схвачено — вековой старик? Ветеран войны? Орденоносец? Отлично, в тюрьму его, пусть доживает! Извини, старичок, тебе просто не повезло оказаться не в то время, не в том месте, да еще и связаться не с теми людьми…
Хотя, какие они люди? Так, плесень, которая незаметно проросла во все сферы нашей жизни. А вот смахнуть её, похоже, стало некому… Но больше всего меня добило другое — в последнем ряду, между родственниками убитых ублюдков, сидела она. Та девушка…
Тоненькая, бледная, с тщательно собранными волосами и огромными глазами, в которых читался только ужас. Наши взгляды встретились на секунду — и она тут же отвела глаза, дрожащими пальцами смахивая слёзы. Она не заступилась. Не крикнула: «Это он меня спас!».
Она вообще не сказала ни единого слова. А я… я вдруг понял, зачем выжил. Чтобы вспомнить, что такое страх. А то будучи всесильным Хоттабычем, я основательно о нём позабыл.
Когда офицер конвоя грубо толкнул коляску, выводя меня из зала суда, я поймал последний взгляд капитана. В его глазах читалось что-то странное, но не жалость, нет. Скорее… уважение? Или… даже надежда?
— Пять лет… — проворчал я себе под нос, пока меня везли по коридору. Голос скрипел, как несмазанные дверные петли.
Пять лет в моем-то возрасте — это, считай, пожизненное. Все они считали, что из тюрьмы я уже не выйду. Тюремный автозак пах мочой и дешевым табаком. Конвоиры переговаривались о каких-то своих делах, совершенно не обращая на меня внимания. Очередной дедуля-убийца — что о нем говорить?
А я сидел, сжимая в пальцах ободранные подлокотники кресла-каталки. Холодный металл леденил мои кости, но я почти не чувствовал дискомфорта. Внутри горело. Просто пылало. Особенно яростно — после того взгляда девушки. Не ее вина, конечно. Она испугалась. Ее запугали…
Но черт возьми, именно этот страх — настолько знакомый, настолько человеческий — стал последней каплей. Когда автозак тронулся, я неожиданно рассмеялся. Хрипло, болезненно, но от души. Конвоир нервно обернулся:
— Чего ржешь, дед?
— Да так, — ответил я, с любопытством разглядывая легкое голубоватое свечение, которое, как мне показалось, вдруг завертелось вокруг моих пальцев. — Просто вспомнил кое-что…
Конвоиры даже не заметили, как поцарапанное стекло автозака вдруг покрылось тончайшим узором инея. А я улыбался. Впервые за долгое время — искренне.

[1] В православной традиции «мытарства» означают серию испытаний, через которые проходит душа умершего человека после смерти, чтобы предстать перед частным судом. Эти испытания, представляемые в виде препятствий, управляются бесами и ангелами, и на каждом из них душа подвергается проверке на наличие соответствующих грехов. В более широком смысле, «мытарства» также могут означать страдания, мучения или испытания в земной жизни.



Глава 2

Автозак выехал из подземного гаража на солнечный свет и тонкая, практически прозрачная плёнка изморози на лобовом стекле мгновенно испарилась. И в этот момент я вдруг понял — я не просто Хоттабыч, переживший собственную смерть, а затем опять вернувшийся в свой старый мир.
Я тот, кто еще покажет всем отморозкам, ублюдкам и утыркам, совсем потерявшим берега, что значит бояться по-настоящему справедливого возмездия. Если я вернулся обратно, значит я нужен здесь, именно в этом мире! И нефиг ныть, и стонать, и накручивать сопли на сухой старческий кулачок! Терпи, дед!
Даже если магия не вернётся — ты всё равно можешь сделать этот мир чуточку лучше, чище и добрее. Только надо не сдаваться, а барахтаться до последнего! Сжав тощие булки, и скрипя зубами… Твою же мать, а зубов я вновь лишился! Теперь опять — только грёбаные вставные челюсти!
Тюремный автозак трясся по разбитой дороге, увозя меня в ближайшую колонию. Со мной решили не заморачиваться — отправлять такую развалину куда-нибудь в Сибирь, на Колыму не стали. Да я, наверное, туда бы и не доехал в таком-то состоянии.
Один из охранников, видимо реально задолбавшись бить баклуши и зевать, вытащил из сопроводительных документов мою медицинскую карту и попытался разобраться в медицинских каракулях диагноза. К моему удивлению, ему это удалось.
— Состояние тяжёлое. Артрит, артроз, остеопороз, гипертония, аритмия, последствия перелома рёбер, гортани… Сто два года?!! — офонарел пупкарь[1] прибросив в голове мой возраст. — Да ты совсем дохляк, старый. И месяца на зоне не протянешь…
Я молчал, глядя сквозь решётку на проплывающие мимо поля. Во мне опять не было магии. Я её не чувствовал. И не было никаких сил, даже физических. Но было что-то другое. Ненависть? Нет. Я уже сумел справиться с её приступами. Однако, именно она пробудила во мне желание сражаться и не сдаваться, идя, как на фронте под пулями — до самого конца!
Я выжил в том переулке. Уделал ублюдков. И всё это без магии. Выжил в больнице, и тоже без магии. Выживу и на зоне, даже если магия не вернётся — хрен угадал этот вертухай. А потом… Потом я выйду и найду их всех… И спрошу лично… За всё хорошее… И поверьте мне, тот, кто разделывал под орех таких тварей, что все тут присутствующие просто обосрались бы, едва их увидев, сумеет претворить свои обещания в жизнь.
Тюремная больница встретила меня запахом кипячёной ветоши, дешевого хлорного раствора, так и не сумевшего забить до конца вонь нечистот и гноя. Меня бросили в одиночную камеру, где я провел первые две недели, почти не вставая — кости срастались медленно, а раздавленное горло заживало еще хуже.
Тюремные врачи — натуральные лепилы-коновалы (другим и не место в тюремных больничках), говорили, что глотать нормально я, возможно, уже никогда не смогу. Да они и не слишком пытались поставить меня на ноги. Но я сопротивлялся смерти, затаившейся где-то за углом, как только мог. Магия так и не проявилось, и я подумал, что в автозаке мне просто почудилось.
И вот я, наконец, из больнички потопал «до дома, до хаты». Пока меня вели тёмными коридорами, я вспоминал, как это было в прошлый раз, когда мне пришлось немножко зону потоптать, да на лесоповале помахать вволю топором. Кстати, эта участь не только меня не минула, но и командира моего… Но, в конце концов, справедливость торжествовала, и меня оправдали, вернув назад и восстановив в звании и должности.
Хотя, в общем, большой разницы между тюрьмами того времени и нынешнего, я особо и не рассмотрел. Хотя по ящику много чего показывали — и камеры чуть ли не номера в гостинице, и холодильник имеется, и телевизор. Однако, когда меня втолкнули в мою новую «хату», она оказалась стандартной камерой на четверых. Без всяких излишков в виде улучшенного комфорта и бытовой техники.
Может в этой крытке тоже такие камеры есть, но не про нашу честь. Когда вертухаи втолкнули меня внутрь, трое сокамерников — двое потасканных мужиков неопределенного возраста, один из которых был сплошь покрыт портаками, и один молодой парень, смотрели на меня медленными, оценивающими взглядами.
— О, дед! — просипел блатной, широко улыбаясь и почёсывая расписанную синевой грудь. — Ты и есть тот самый старикан, который уделал двух здоровых амбалов?
Я молча прошел в камеру и бросил скатанный в рулон матрас, который принёс с собой на свободную шконку.
— Слышал, ты им горло ручкой продырявил? — напористо продолжал тот же сиделец, подходя ближе. — Да ты, старик, крут! А где твои боевые навыки сейчас? — Он хлопнул меня по плечу — якобы по-дружески, но с такой силой, что я едва удержался на ногах. — Ну что, покажешь братве, как ты это сделал?
Я вздохнул, медленно поднял голову и взглянул прямо в глаза соседу по камере.
— Не стоит, — хрипло ответил я.
— А что, страшно? — Он засмеялся.
— Нет, — качнул я головой. Просто я уже понял, к чему все эти наезды. Здесь есть только одно правило — выжить. — Я слишком стар, чтобы драться…
— Тогда, старый, слухай сюды… — Зэк бесцеремонно спихнул ногой мой матрас со шконки. — Пахан в этой хате я! Ты за нами стираешь, убираешь, а спать будешь возле параши! Усёк, дед?
Вот оно, значит, как? Ублюдки, запихавшие меня на кичу, не успокоились на этом и решили превратить остаток моей жизни в настоящий ад? Ну, что ж…
— Усек… — Я широко улыбнулся и покладисто кивнул. — Я стар… Очень стар…
Зэк, стоявший передо мной, сначала довольно осклабился. А потом, когда я продолжил, на его заросшее неопрятной щетиной лицо набежала тень недопонимания, куда я клоню.
— Но, возможно, — продолжил я, — я еще не настолько стар, чтобы сдаться без боя!
— Оборзел, старикан? — Мой сокамерник замахнулся, чтобы отвесить мне оплеуху, но я тоже время даром не терял.
Если знать человеческий организм, и его болевые точки, особой силы, чтобы временно вывести противника «из игры» и не нужно. Я ударил этого урода сложенными щепотью пальцами точнёхонько в солнечное сплетение.
Хриплый вскрик застрял у него в горле. Я видел, как глаза зэка округлились от боли и неверия, что такая развалина, как я, может причинить столько страданий, а всё его тело скрючилось в немом спазме. Он рухнул на колени, беззвучно хватая ртом воздух, который не мог вдохнуть. Я ударил его растопыренными пальцами прямо по широко раскрытым глазам, лишая еще и зрения.
Пусть, у меня и не было никаких сил, но навыки, вбитые долгими годами жестких тренировок, и десятилетиями их практического применения, проявлялись уже чуть ли не на уровне инстинктов. На самом деле человеческое тело, если знать его, как свои пять пальцев, довольно податливо. И «сломать» его для настоящего специалиста, не представляет никакого труда. А я, без ложной скромности, являлся именно таким специалистом.
Нападавший, совершенно потерявший ориентацию в пространстве, заскулил, словно побитый пёс и упал на пол. Двое других сидельцев замерли. Молодой парень отшатнулся к стене, а второй мужик, резко поднял руки, показывая, что не лезет. Видимо, не вписывалось такое поведение немощного старика в его картину мира.
— Эй, уважаемый, остынь! — произнёс он подрагивающим голосом. — Не надо разборок…
— Лучше помолчи… уважаемый… — бросил я, даже не оборачиваясь. — Мне тут какой-то чепушила решил претензии выкатить, а я зону топтал еще при товарище Сталине. Так вот, даже тогда такого беспредела не было… Я вас, недоделков, научу старость уважать!
Я не сводил взгляда с «пахана», пока он хрипел и кашлял, пытаясь отдышаться. Дождавшись, когда он немного придет в себя, я резко наступил ему на яйца грубыми тюремными гадами и слегка придавил их ногой. Зэк завозился на полу и заскулил еще сильнее.
— Запомни, вша казематная — голос мой прозвучал тихо, но отчётливо, как удар ножом, — Я фрицев на фронте пачками давил… И после войны разных гадов на тот свет спровадил столько, что никакого кладбища не хватит… И бить привык наверняка. Если не хочешь вот прямо сейчас Богу душу отдать — нишкни у меня, плесень! — И я убрал ногу с его причиндалов.
Он, всё ещё сидя на полу, мелко-мелко закивал, с трудом выдыхая:
— Понял… Всё понял…
Я выпрямился и пристально посмотрел на остальных.
— Матрас на место вернул! — Это прозвучало как приказ.
Молодой парень метнулся к моему тюфяку и почтительно водрузил его обратно на шконку. Больше наезжать на меня никто не решился. Но я понимал — это затишье временное. Здесь, как и везде, уважали силу, но вполне могли исподтишка засадить в бок заточку, или придушить подушкой во время сна.
Однако бывший пахан постарался свинтить из камеры к вечеру. И у него это получилось — удалось закосить на распухший и покрасневший глаз, который, похоже, я ему повредил при ударе, и туда попала зараза. С гигиеной в камере было совсем печально. Так что мы остались в хате втроем.
Вечером, когда раздали ужин — холодную баланду с чёрствым хлебом, ко мне осторожно обратился тот самый мужик, что призывал к миру.
— Дед… Это… Чего не ешь-то?
Я покачал головой, отодвигая миску. Аппетита не было, да глотать всё ещё было адской пыткой. Каждый глоток отзывался в раздавленном горле кровавой болью.
— Не хочу.
Он помолчал, ковыряя ложкой в своей миске.
— Ты правду того… с двумя амбалами справился? — спросил он наконец, без вызова, с тупым любопытством.
Я взглянул на него. На его лице читался тот же животный интерес, что и у всех, кто за последнее время задавал мне один и тот же вопрос: как такой древний пердун умудрился уложить двоих здоровых мордоворотов?
— Было дело, — коротко ответил я, лег на кровать и отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен. Он шумно дохлебал свою пайку, а затем тоже отполз на свою койку.
Я остался лежать, глядя в потолок, покрытый плесенью и трещинами. Мысли крутились вокруг одного: магии. Той самой, что мелькнула в автозаке, как вспышка, и больше не возвращалась. Было ли это игрой воспалённого сознания? Или чем-то большим? И если это была она… то где же она теперь, когда мне как никогда нужна былая сила?
Спустя несколько дней ситуация не изменилась. Видимо, репутация отмороженного «старика-убийцы» работала. Сидельцы, присматриваясь ко мне, постепенно привыкли. Увидели, что если меня не задевать, то я похож на обычного дряхлого пенсионера. Только очень и очень старого. Они даже поверить не могли, что мне больше сотни лет. Так и устанавливался наш камерный мир — хрупкий, зыбкий, построенный на страхе сидельцев ко мне и осторожном любопытстве.
Но однажды ночью всё перевернулось. Двери камеры с лязгом отъехали, и вертухаи втолкнули внутрь нового человека. Его фигура заполнила проём — это был настоящий гигант, с бычьей шеей и здоровенными кулаками. Его лицо было избито до неузнаваемости, а из-под засохшей кровяной корки горели безумные, полные ненависти глаза.
— Знакомьтесь, братва, — усмехнулся надзиратель. — Ваш новый сосед. Веселитесь!
И дверь захлопнулась. Гигант медленно обвёл нас взглядом. Его дыхание было хриплым и тяжёлым.
— Кто на хате пахан? — просипел он.
Толян — так звали моего возрастного сокамерника, недолго думая, указал пальцем на меня.
— Старый у нас сейчас за пахана, — буркнул он. — К нему все вопросы.
Гигант повернулся ко мне. Я лежал на своей койке и не шевелился, но внутри всё сжалось в ледяной ком. Сердце трепыхалось, надпочечники выбрасывая в кровь мощные порции адреналина. Но хватит ли их, чтобы разогреть мою холодную старческую кровь?
— Дед? — Бугай презрительно фыркнул и сделал шаг в мою сторону. — Да я тебя сейчас, как соплю…
Он подошёл вплотную. От него несло потом, кровью и дикой злобой. Я видел, как мои сокамерники в страхе замерли — ведь если этот бугай сейчас справится со мной, то следом может прийти и их черёд. Буйный здоровячок (не зря же его так разукрасили надзиратели или бывшие сокамерники) наклонился ко мне, его испачканное кровью лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего.
— Ну так что, дедуля, встанешь? Или я тебя прямо здесь, на шконке, искалечу?
Я медленно поднялся и сел, свесив босые ноги на пол. Кости ныли, в теле разливалась привычная слабость: сто лет — это вам не шутки. Но в голове кристально ясно проступил план действий. А план, это я вам скажу, первое дело в таких вот делах. Если есть план — половина битвы уже выиграна!
— Если я встану, — тихо, но внятно, произнёс я, ловя глазами дикий взгляд амбала, — ты ляжешь.
— Ась⁈ — здоровяк, видимо, не ожидал от меня такого ответа.
— Ты ляжешь, — спокойно продолжил я, — а оденут тебя в деревянный макинтош. В твоей хате будет играть музыка, только ты её не услышишь… Хотя, нет — музыки тоже не будет, как и деревянного ящика, — продолжал нагнетать я ситуацию. — Тебя зароют, как пса — в номерной могилке…
Он оскалился, принимая это за вызов старого дурака, и занёс для удара свою здоровенную лапищу. И в тот миг, когда его рука пошла вниз, время словно замедлилось. Всё вокруг — испуганные лица сокамерников, тусклая лампочка под потолком, тюремная «графика» на стенах — слегка поплыло и потеряло чёткость.
А я уже не думал. Я — действовал. Правая рука сама рванулась вверх, но не для блока, а для захвата. Я поймал его запястье и рванул на себя, заставляя этого утырка потерять равновесие. И в тот же момент ударил другой рукой ему под коленку. Осталось совсем немного — я подорвался с кровати…
Подорвался — это, конечно, слишком сказано. Но я всей оставшейся силой толкнул его в грудь плечом. А дальше — дело техники… Бугай взревел, не от боли (думаю, что он вообще сейчас не в состоянии её испытывать), а от неожиданности и обиды. Однако, его мышцы на мгновение расслабились, давая мне тот самый шанс.
Шанс, казалось бы, настолько мизерный, что даже призрачным его можно было назвать с большой натяжкой. Да стоило просто сравнить наши кондиции — и всё становилась ясно. Он должен был уделать меня одним мизинцем при любых раскладах.
Но я умудрился сделать так, чтобы все козыри оказались в моих руках. Я просто немного поправил полёт этого огромного тела именно туда, куда мне было нужно. Он с глухим хрустом ударился виском об острый металлический угол стола и осел на пол безвольной тряпичной куклой. Только алая струйка поползла по его небритой щеке.
Я стоял над ним, тяжело дыша, чувствуя, как подрагивают мышцы, и концентрация адреналина в крови медленно отступает, оставляя после себя пустоту, слабость и лёгкое головокружение. Молодой парень, Стёпка, смотрел на меня выпученными глазами с благоговейным ужасом.
— Дед… — прошептал он. — Ты… ты его что… завалил наглушняк?
— Надеюсь… — пожал я плечами. — Опыт-то не пропьёшь.
Толян выскользнул из угла, куда забился перед дракой и подскочил к валяющемуся на полу здоровяку. Он приложил трясущуюся руку к его бычьей шее, пытаясь нащупать пульс. Но, пульса, по всей видимости, не было.
— Точно наглушняк, Сёмка… — свистящим шепотом произнес он, вновь заползая на свою кровать.
А я, глядя на распластавшееся на полу тело, я осознал самую страшную истину: чтобы выжить здесь, мне придётся опять становиться тем, кем я когда-то был — всесильным стариком Хоттабычем, а не старой столетней развалиной… Хотя, я еще раз взглянул на бездыханное тело, эта развалина тоже еще кое-что может.
— Деда… — неожиданно произнёс Стёпка, — а ты… кто? Колдун, инопланетянин, или…
Я повернулся к нему.
— Нет, — тихо ответил я. — Ни то, ни другое, ни третье…
— Но… тогда… как ты это сделал? С ним? — Стёпка указал пальцем на поверженного гиганта. Знал бы он, каких гигантов мне доводилось валить в той… (не почудившийся ли в предсмертном беду?) жизни.
Я помолчал, подбирая слова.
— Я просто хотел выжить, малец. Очень хотел. Иногда этого желания бывает достаточно.
Он, вероятно, так и не понял, о чём это я, но послушно кивнул и отполз на свою койку. А я снова остался наедине с собой, с мыслями о том, что, возможно, настоящую справедливость тебе не может вернуть кто-то посторонний. Справедливость — это то, что ты сам добываешь. Ногтями, зубами, оружием, магией — не суть. И сейчас, в этих стенах, пахнущих парашей и отчаянием, моя личная справедливость остро пахла свежей кровью. Но этого пока было недостаточно…

[1] Вертухай (дубак, пупок, пупкарь) — надсмотрщик.



Глава 3

Я замер, глядя на темную лужицу, растекающуюся вокруг головы трупа. Липкий, медный запах крови смешивался с удушающей вонищей параши и страхом, что висел в камере. Тишину, звенящую в ушах, прорезал мерзкий скрип двери нашего «террариума».
В проёме, очерченные ярким светом коридора, замерли два охранника. Они застыли, увидев странную картину: я, трясущийся и худой столетний старикан, стою над неподвижной тушей, а двое других жильцов нашей хаты прижались к нарам, стараясь стать частью грубой серой штукатурки.
Старший вертухай, коренастый, с лицом, словно выдавленным из сырого теста с такими же большими порами, свистнул сквозь зубы.
— Вот так расколбас… — Его взгляд скользнул по мне, по мертвяку, по зэкам, забившимся в угол. — Ты видел это, зёма? — Толкнул он локтем в бок своего напарника.
— Ну! — рявкнул второй вертухай. — Что у вас тут за дерьмо?
Он ждал, что один из арестантов тут же меня заложит, начнёт сбивчиво оправдываться, чтобы выгородить себя. Но зеки молчали, тупо уставившись в пол, словно воды набрали. Их молчание было красноречивее любых слов — теперь они меня боялись больше, чем тюремную администрация. То, чему они явились свидетелями, не могло быть простым совпадением.
Второй охранник, молодой и жилистый, в отличие от своего перекормленного начальника, подошёл к телу, наклонился, проверил пульс. Его лицо не дрогнуло. Он лишь кивнул напарнику.
— Спекся Боров. Только трупешник выносить…
Коренастый почесал затылок, размышляя не о судьбе покойника, а о собственной головной боли, и той массе бумаг, которую ему предстоит оформить. Он снова посмотрел на меня — пристально, пытаясь разгадать загадку.
— Ты его? — спросил он прямо, без обиняков.
— Да вы на меня посмотрите, гражданин начальник, — дрожащим голосом произнёс я. — Сравните, так сказать… Сам он… Несчастный случай — неудачно запнулся в темноте. Да и побитый он сильно был… До этого… Может, сотрясение головного мозга — вот и упал, да об угол… — Я продолжал настойчиво гнуть свою линию
— Откуда у него головной мозг? — Коренастый фыркнул, но спорить не стал. — Так дело было? — повернулся он к моим сокамерникам.
Я тоже обернулся к ним. Мне было интересно, чью же сторону они в итоге примут? Сдадут, или нет?
— Так! — практически синхронно кивнули сидельцы.
— Он сам упал, — добавил Стёпка. — И головой… А дедушка… заключенный Резников, поднялся, чтобы первую помощь оказать… А тут вы…
— Ладно, — буркнул старший. — Разбираться будем утром… А этого убирать надо… — кивнул он молодому.
Тот быстро куда-то смотался и вернулся с помощником. Вдвоем они поволокли мертвое тело по липкому бетону, оставляя за собой влажный, прерывистый след. Оставшийся последним толстяк, повернулся к нам и с угрозой произнёс:
— Забудьте всё, как страшный сон, утырки! Не было у вас в хате никаких трупов! Ясно?
Теперь мы втроём тупо закивали головами. Дверь захлопнулась, ключ повернулся в скважине дважды и вертухаи упылили восвояси.
И всё? Вот так просто — умер Максим и хер с ним? И никаких допросов, следственных действий и прочей правовой муры? Похоже, что так. И снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием и скрипом нар, когда Толян нервно вращался с боку на бок. А Стёпка же до сих пор не отрывал от меня широких, полных суеверного ужаса глаз.
— И… и всё? — прошептал он, словно боялся спугнуть это непонятное затишье. — Просто забрали и всё? И ничего больше не будет? — Он словно бы прочитал мои мысли.
Я медленно опустился на свою койку, ощущая, как каждая кость, каждый сустав ноет от дикой усталости и адреналиновой отдачи.
— Будет, — хрипло ответил я, глядя на кровавый след на полу. — Ещё как будет. Только не для нас. Убрав труп из нашей хаты, они просто подчистили свои косяки и прикрыли задницы. Ведь этого амбала не должно было быть в нашей камере. Если он где-то и сдох — то только не здесь.
— То есть… Мы тут, вроде бы, и ни причём? — Толян облизал пересохшие губы. — Они не будут расследовать? Не вызовут нас на допрос? Но ведь этот — сдох…
— А проблема не в том, что кто-то сдох. Проблема в том, что он сдох не там и не так. Он должен был открутить мне башку, но у него не вышло. Его контракт на меня был частным делом, а теперь стал проблемой начальника смены. Они не будут расследовать эту смерть. Они будут заметать следы.
Я замолчал, прислушиваясь к гулу тюрьмы, которая продолжала жить своей жизнью — к отдалённым стукам, лязгу замков, шагам патруля в коридоре. Эта машина была безразлична к смерти одного человека. Она легко перемалывала человеческие судьбы, в куда больших масштабах, легко и не задумываясь.
— Если вас всё-таки вызовут, допрос будет, скорее всего неофициальным. Ваша задача, — я обвёл их взглядом, — если хотите выскочить сухими из этого дерьма, — не умничать и не фантазировать. Долбите только то, что уже сказали: «было темно, запнулся, упал, разбил башку и помер». Понимаете? Никаких лишних деталей!
Они оба закивали, как марионетки. Страх перед системой опять сменился в них страхом передо мной. Перед тем, что я сделал и что я за такое существо, способное уделать куда более сильного противника за сущие секунды?
— А если… а если они не поверят? — снова пискнул Стёпка.
— Они поверят, потому что захотят поверить, — устало ответил я. — Им так проще. Мир так устроен, малец. Все всегда верят в самый простой и удобный исход. Бритва Оккама в действии — не надо плодить сущности без необходимости. И они будут до последнего делать вид, что ничего особенного не произошло, — добавил я, чувствуя, как по телу расползается тягучая усталость. — Потому что, если здесь начнут копать серьёзные дяди из генпрокуратуры, вскроется такое… Любого из них могут посадить рядом на шконарь за такие мутки.
Стёпка молчал, переваривая информацию. Я видел, как меняется его лицо — детский испуг постепенно сменялся жестким, почти взрослым пониманием. Я сомневаюсь, что он допёр насчет бритвы Оккама, но он быстро учился. В таких местах либо учишься, либо ломаешься.
— Так что… мы в безопасности? — наконец выдавил он.
— Никто здесь не в безопасности, — горько усмехнулся я, — это ж тюрьма! Но у меня есть небольшое преимущество — утырки теперь знают, что старикан в этой камере не совсем простой. И пока они будут выяснять, что со мной не так — время есть.
Из соседней камеры донесся приглушенный крик, сразу же оборвавшийся каким-то тупым ударом о стену. Тюрьма жила своей обычной жизнью, не обращая внимания на нашу маленькую «драму».
— А что насчёт его дружков? — неожиданно спросил Толян, до сих пор молчавший. — У Борова были здесь кореша. Они могут захотеть разобраться.
Вопрос был весьма здравым.
— Они будут ждать. Пока не поймут, почему вертухаи закрыли тему. А когда поймут… Ну, тогда и посмотрим.
Я закрыл глаза, чувствуя, как адреналиновая дрожь окончательно сменяется изнеможением. Тело просило отдыха, но мозг продолжал работать, просчитывая варианты, строя планы, вспоминая старые навыки. Где-то далеко скрипнула дверь, и по коридору застучали тяжелые ботинки. Но на этот раз они прошли мимо нашей камеры. Я прислушался к затихающим шагам. Они действительно прошли мимо. На сей раз… Но расслабляться было рано.
— Спите, — тихо приказал я сокамерникам. — Завтра может быть тяжелый день.
Сам я уснуть не мог. Лежал с открытыми глазами в темноте, вглядываясь в потолок, где мерцала через щели отблесками из коридора та самая тусклая лампочка. Вспоминал. Не этого урода Борова, нет.
Вспоминал другое время, других людей… и другого себя. А кто я сейчас? Я вновь чувствовал тошнотворный привкус своей старческой немощи, ощущение того дряхлого, никому не интересного, не нужного и давно забытого старикана. Неужели всё, что было со стариком Хоттабычем, лишь мои бредни?
На утро в открывшуюся дверь нашей камеры вошёл не вертухай и не следователь, а щуплый шнырь с ведром воды и половой тряпкой. Молча, не глядя ни на кого, он отдраил пятно на бетоне, которое уже успело впитаться и потемнеть. Жуткая вонь хлорки перебила всё — и запах крови, и запах страха. Это был финальный аккорд. Система поставила точку.
Когда он ушёл, Стёпка не выдержал:
— Значит, всё? Концы в воду?
— Концы в воду, — подтвердил я, глядя на выцветший, мокрый квадрат на полу. — Дело закрыто. Для них Борова больше не существует.
— А для его корешей? — снова, как эхо, пробурчал Толян.
— Для его корешей он просто переведён на другую кичу. Исчезновения здесь случаются. Никто не будет поднимать шум из-за одного пропавшего быка. Слишком много вопросов, на которые им не захочется отвечать.
И всё — никаких допросов-вопросов. Никаких лишних взглядов. Охрана вела себя так, будто ничего не произошло. Но я заметил мелочи — как молодой охранник, тот самый жилистый, на секунду задержал на мне взгляд, полный не столько подозрения, сколько… интереса. Как старший, коренастый, демонстративно смотрел в другую сторону, когда мы строились.
Их игра была мне понятна. Они ждали. Ждали, что скажет им «наниматель». Ждали команды, либо еще денег. А после завтрака нас погнали на работу. Меня определили в тюремную библиотеку — пыльное, заброшенное место, куда обычно отправляли доживать свой срок самых безобидных и больных.
Хотя я, откель не плюнь, уже давно на пенсии — все сроки дожития перекрыл! Но в этой дыре плевать на всё хотели. Я даже особо не сопротивлялся — тут можно себя чем занять. А в камере со скуки можно сдохнуть.
Но сегодня меня ждал сюрприз. За столом, заваленным стопками ветхих книг, сидел незнакомый мне человек в штатском. Он не был похож на тюремщика — очки в тонкой оправе, аккуратные руки, ухоженные ногти, лежащие на папке с бумагами.
— Резников? Илья Данилович? — спросил он тихо, не глядя на меня. — Садитесь.
Я медленно опустился на стул, что стоял рядом. Дерево скрипнуло подо мной, будто жалуясь на тяжесть. Он закрыл папку, положил на нее ладони, и только тогда поднял на меня глаза. Взгляд был спокойным, усталым и невероятно острым. Взгляд профессионала, который уже все про тебя понял.
— Меня зовут Артем Сергеевич, — сказал он, по-прежнему тихо, но теперь в его голосе чувствовалась стальная нить. — Я пришел поговорить о деле, которое вам… знакомо.
Я молчал, выдавливая из себя маску равнодушного старика. Внутри все замерло и насторожилось. Ловушка? Новая игра? Но он говорил дальше, и следующая фраза перевернула все с ног на голову.
— Капитан Громов передал вам привет…
Громов? Следователь, который вел мое дело. Честный, упрямый, который не брал взяток и не боялся начальства. Который в итоге поплатился за свою честность — его чуть не уволили из органов. Он ничего не смог сделать для меня. И вот теперь его имя прозвучало здесь, в этой тюремной библиотеке, из уст какого-то непонятного мне интеллигента. Значит, он всё-таки не сдался. И я был рад, что остались еще такие люди.
— И что? — вырвалось у меня. — Как он?
— Нормально. И по-прежнему несгибаем, — скупо улыбнулся Артем Сергеевич. — Он просил меня найти вас. Он считает, что ваше дело было сфабриковано. Что вас… «убрали»… потому что в деле были задействованы очень высокопоставленные люди… Им удалось погасить шумиху СМИ, и даже в Интернете, что на самом деле практически невозможно. Но им это удалось.
— Понимаю… А вы, вообще, кто? — спросил я интеллигента.
— Я — ваш коллега, Илья Данилович, майор ФСБ.
— А… — я хотел задать вопрос, но майор меня перебил.
— Здесь же я совсем по другой «легенде» — прибыл с проверкой хозяйственной части по ведомству ФСИН. Но только лишь для того, чтобы встретиться с вами. Официального разрешения получить не удалось, — виновато развел он руками. — Я, честно сказать, не ожидал, что все так повернётся. Громову не дали честно продолжить ваше дело тогда, — продолжал Артем Сергеевич. — Но он о вас не забыл. Мы постараемся восстановить справедливость и вытащить вас отсюда.
Я горько усмехнулся, разводя руками:
— Посмотрите на меня, молодой человек. Я — дряхлый столетний старик и боюсь, что не доживу до этой самой справедливости.
Артем Сергеевич внимательно посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни капли снисхождения или жалости.
— Илья Данилович, вот только не надо! Я ознакомился с уголовными материалами, да и из архива мы подняли ваше дело. И я, честно говоря, был немного шокирован, — признался майор. — И мне стало ясно, как вам удалось завалить тех двоих — людей с таким опытом оперативной работы уже нет.
— Это была чистая случайность, — произнёс я, откашлявшись — горло вновь начало жутко саднить.
— Ну, ни скажите, Илья Данилович, — покачал головой майор. — По донесению наших информаторов… Да-да, они имеются даже здесь, за этими стенами. Так вот даже здесь вы смогли отразить уже два нападения… И одно из них — со смертельным исходом.
— Хотите повесить на меня еще и труп Борова?
— Илья Данилович… — укоризненно произнёс чекист, посмотрев на меня поверх очков. — Я, и мои коллеги, хотим вам помочь. Такие люди как вы — ветераны войны и органов безопасности, настоящие герои, сделавшие эту страну, должны не в тюрьме сидеть, а…
— Так почему же я всё еще здесь, Артём Сергеевич?
— Вот с этим мы сейчас и работаем, чтобы раз и навсегда вскрыть тот гнойник! Такие люди не только не должны пребывать во власти — они, как очень правильно сказал Глеб Жиглов, должны сидеть в тюрьме!
— И что же вы предлагаете? — спросил я, и голос мой звучал уже не так дряхло.
Артем Сергеевич облегченно вздохнул, поняв, что лед, наконец-то, тронулся.
— Вам надо продержаться еще немного, Илья Данилович. Вы уже доказали, что еще ого-го, и есть порох в пороховницах!
— Ага, и ягоды в ягодицах, — криво усмехнулся я.
— Шутите? Отлично! — похвалил меня чекист. — А теперь давайте вспоминать всё. Каждую мелочь. По минутам и секундам. А уж потом… потом мы придумаем, как вытащить вас отсюда.
Я откинулся на спинку стула, глядя на пыльные ряды книг. Дряхлый старик… Ну, что ж, посмотрим
— Хорошо, — сказал я. — Давайте поговорим…
Скрежет несмазанных петель колючим наждаком прошелся по моим оголённым нервам. Мы оба замолчали и прервались. В библиотеку, шаркая ногами, вошел Точилин — один из надзирателей, человек с пустыми глазами и вечной сигаретой за ухом.
— Осужденный Резников, — сонным голосом произнес он, бросая на майора короткий, оценивающий взгляд, — на прогулку. А вас, — это он чекисту, — просили зайти к начальнику колонии.
Артем Сергеевич медленно поднялся, его лицо застыло в холодной, официальной маске. Он поправил пиджак и произнёс, обращаясь ко мне:
— Мы еще не закончили — я скоро вернусь. И приготовьте мне отчеты за три предыдущих года.
И он прошел мимо Точилина, не удостоив его взглядом. Надзиратель проводил его мутными глазами, а затем показал ему в спину «фак» оттопыренным средним пальцем.
— Имели мы таких проверяющих… — фыркнул он, когда майор скрылся за дверью. — А ты чего встал, дед? Давай-давай, ковыляй шибче!
Я, кряхтя, поднялся со стула, снова превращаясь в дряхлого старика, сгорбившись и сделав лицо безразличным и пустым. Но внутри всё пело. Пело от давно забытого чувства — надежды. От того, что меня не просто вспомнили. Меня нашли. И за мной пришли не с пустыми словами утешения, а с холодной, стальной решимостью изменить текущее положение дел. И слава Богу, что есть у нас еще такие люди, для которых законность и справедливость не превратилась еще в пустой звук.
Воздух на прогулочном дворике, отгороженном высоким бетонным забором с колючкой, был густым и спертым. Я медленно, по-стариковски, зашагал по асфальту, где в своё время топали тысячи таких же заключенных. Мозг, давно приученный к «эконом-режиму», теперь работал на повышенных оборотах.
Я закрыл глаза, и сквозь запах махорки и сырости вдруг отчетливо почувствовал острый, колючий аромат хвои. Как тогда, в сорок седьмом, на лесоповале под Соликамском. Тогда мне казалось, что выхода тоже нет…
Я открыл глаза. От группы гогочущих арестантов отделились двое молодых, накачанных зеков с пустыми, как у Точилина, глазами. Они шли не спеша, но их путь явно лежал в мою сторону. Они искали встречи. Со мной. Это была не случайность. Я почувствовал всеми фибрами души, что эта встреча может окончиться смертельным исходом. Вот только чьим?
Они приближались. Я сделал вид, что не замечаю их, и продолжил свой неторопливый путь, будто размышляя о вечном. Но краем глаза я отмечал каждый их шаг, каждое движение. Правая рука одного из них была засунута в карман. Там могла быть заточка, выточенная из куска арматуры, или просто заточенная ложка.
Мы поравнялись, и один из утырков перекрыл мне путь.
— Дедуля, — сипло произнес он, — побазарим о жизни?
Я остановился и поднял на него усталые слезящиеся глаза.
— Чего тебе, внучок? — просипел я. — Не совестно вам? — произнёс я дрожащим голоском. — Отстаньте уже от старика. Дайте спокойно умереть!
— Если кипишевать не будешь, старый — спокойно откинешься, — произнёс тот зэк, что держал руку в кармане. — Мы тебя не больно зарежем — раз, и ты уже на небесах.
Ну, что ж, я этого как раз и ожидал. В этот момент я постарался забыть, что был столетним стариком. Спина выпрямилась, взгляд стал острым и колючим. Я видел, как торпеды на секунду озадачились. Они ожидали страха, покорности, а увидели нечто другое.
— Лучше катитесь отсюда, детки! — тихо, но четко сказал я. — Пока дедушка добрый! — И я злобно ощерился своими вставными протезами.
— Ах, ты, сука! — Рука зэка рванулась из кармана, блеснув острой заточкой.



Глава 4

Время сжалось, стало густым и тягучим. Весь мир сузился до лезвия, направленного мне в живот. Их было двое, но атаковал пока один — второй, поменьше ростом, с татуировкой паука на шее, остался чуть сзади, блокируя путь к отступлению и следя за тем, чтобы им никто не помешал.
Навыки, наработанные годами работы и тренировок в «конторе», проснулись мгновенно, словно у меня в голове щелкнул невидимый выключатель. Мозг, неожиданно заработавший на «ускоренных оборотах», которые я давно себе не мог позволить, выдал единственно верный сценарий.
Силы на прямое противостояние отморозкам не было: кости хрупкие, мышцы дряблые — неумолимая старость безжалостна. Но еще оставалась «память тела», понимание человеческой анатомии и физики механических процессов. Но даже с этими крохами можно было работать.
Я не стал отскакивать в сторону — мои старые ноги, с суставами, побитыми артритом, все равно не успели бы. Вместо этого я сделал полшага навстречу летящему лезвию заточки, подпуская его на опасную близость к собственному животу.
Левая рука, трясущаяся от старости, резко взметнулась вверх и ударила пальцами, сложенными в щепоть в локтевой сгиб нападающего. Это был не сильный удар, но невероятно точный (на мгновение я сумел унять предательскую дрожь) — по локтевому нерву.
Зэк вскрикнул, но не от боли, а от изумления — жгучее онемение пронзило его руку до самых кончиков пальцев. Они сами рефлекторно разжались, и заточка с легким металлическим звоном упала на асфальт. Его глаза — пустые секунду назад, реально округлились от непонимания происходящего.
А вот я не стал развивать свой успех, действуя против него, чтобы не попасть в ловушку. Сейчас настоящая опасность грозила мне со спины — от второго утырка. Я прямо задницей это почувствовал. Мне пришлось делано споткнуться о собственные, якобы запутавшиеся ноги, и грузно упасть на бок.
Падение моё, при всей его кажущейся неловкости, было рассчитано до миллиметра. Я рухнул не просто на асфальт, а в единственную на тот момент безопасную зону — прямо в ноги второму нападающему, тому самому, с пауком на шее.
— Ох, сердце… — громко простонал я, хватая его за штанину.
Он ошеломленно посмотрел на меня и инстинктивно попытался оттолкнуть меня ногой. Это было его роковой ошибкой. Пока его подельник тряс онемевшей конечностью и дико ругался, я, корчась от мнимой боли, умудрился разглядеть растерянность в маленьких, близко посаженных глазах «паука».
Этой секундной заторможенности мне хватило. Моя правая рука, всё это время прижатая к груди, будто защищаясь, метнулась вбок — к его ступне, стоявшей на земле. Вторую ногу, которой он хотело меня пнуть, я на мгновение придержал на весу — на большее не хватило сил, но этого было вполне достаточно.
Мои дрожащие пальцы снова сложились в «смертоносную» щепоть и нанесли короткий, точечный удар по малоберцовому нерву, что проходит совсем близко к поверхности чуть выше щиколотки. Он даже не вскрикнул. Лишь издал удивлённый, короткий выдох «ох» и его правая нога подкосилась, будто подкошенная.
Его тело инстинктивно наклонилось вперёд, чтобы удержать потерянное равновесие. Естественно, что я не позволил ему этого сделать, слегка дернув за штанину ноги, подвисшей в воздухе. И он рухнул, «случайно» встретившись изумлённой мордой с моим поднимающимся коленом.
Удар вышел сильным, да и точности у него было не отнять. Твёрдая кость коленной чашечки пришлась прямиком в переносицу этого говнюка. Раздался глухой хруст. «Паук» захрипел, дернулся и рухнул навзничь. Его тело конвульсивно дернулось несколько раз и замерло, орошая асфальт темной кровью из разломанного в хлам носа.
Время, сжавшееся было в опасную пружину, резко отпустило. Оно снова потекло привычно, почти лениво. Я, кряхтя и опираясь на руки, медленно поднялся. Первый зэк, всё ещё с безумными глазами, смотрел то на своего неподвижно валяющегося подельника с окровавленной мордой, то на меня, то на блестящую на асфальте заточку. В его взгляде читалась уже не злоба, а животный, первобытный ужас перед непонятным.
Не дожидаясь, когда его паника сменится новой вспышкой ярости, я отступил на шаг, всё так же двигаясь с показной, старческой неуклюжестью, и повернулся к нему спиной. Это был жест презрения, окончательный и бесповоротный. Я сделал несколько шагов прочь, слушая спиной его прерывистое дыхание и влажные хрипы второго.
На данный момент они уже не были опасны. Один — в полной отключке и с поломанным носом, второй — с отсушеной рукой. Его куцые мозги никак не могли переварить всего случившегося и уложить это в своей тупой голове. Что ж, шок — это по-нашему!
А я… я просто пошёл дальше, чувствуя, как в висках снова начинает гулко и тяжело стучать кровь, а дряхлое тело ноет от перенапряжения и непростительной для моего возраста дерзости. Падение, хоть я и старался упасть как можно ловчее, всё равно не прошло даром. Да еще и отбитая коленка ныла. Но я был жив. А это, на данный момент, главное!
— Эй, вы, двое! Чёго устроили? — донесся грубый окрик надзирателя, когда всё уже было закончено. — А этот идиот чего разлёгся?
Похоже, что охрана свалила, или её специально отозвали, либо отвлекли, когда меня должны были кончить эти двое. Но не вышло Сердце колотилось где-то в горле, но на моём лице была надета все та же маска безразличия. Внутри же всё ликовало. Ликовало моё прежнее, смертельно опасное и хищное «я», которое только что вновь почувствовало вкус настоящего боя. Вкус победы, только добытой не грубой или магической силой, а умом и мастерством.
— Дедушка еще что-то может, — тихо прошептал я и, шаркая ногами, поплелся дальше, к дальнему углу забора, где росла одинокая чахлая береза. Я добрался до деревца, сел на корточки, прислонившись спиной к шершавой бетонной стене, и закрыл глаза. Мне надо было срочно перевести дух. Эйфория уходила так же быстро, как и пришла, оставляя после себя лишь леденящую пустоту и назойливую боль в каждом суставе.
Рука, которой я наносил удары, теперь ныла тупой болью, а в груди что-то тяжело и неровно бухало. Справиться с этими двумя ублюдками стоило мне последних сил.
Сквозь шум в ушах я слышал голоса надзирателей, подошедших к месту драки. Затем — резкий, пронзительный свисток. Начиналась суета.
— Слышь, старый, дрыхнешь что ли? Ты чего с этими двумя сделал? — чей-то молодой и наглый голос прозвучал прямо надо мной.
Я открыл глаза и медленно поднял голову. Передо мной стоял рослый надзиратель, лет двадцати пяти, с глупым самоуверенным лицом. Я лишь покачал головой, стараясь дышать «через раз» и хрипло кашлять.
— Они… первыми… напали… — прохрипел я, делая вид, что с трудом выговариваю слова. — С сердцем… плохо… стало… Я упал… а они как-то сами… повредились… нечаянно…
Он скептически хмыкнул, окидывая меня взглядом с ног до головы.
— Сами значит? Один с развороченной харей валяется, а второй — рукой шевельнуть не может. А ты просто упал, да?
— Мне… сто два года… внучок… — Я закрыл глаза, изображая накатившую слабость. Спорить и что-то доказывать этому щенку не было ни сил, ни желания. Пусть думает, что хочет. Главное, чтобы он видел меня «жертвой», а не нападавшим. Пусть даже и невероятную. — Я… может… прямо сейчас и сдохну…
Ко нам подошел второй надзиратель, постарше, с усталыми, но пронзительными глазами. Я видел, как он молча осматривал утырков, решивших меня порезать.
— Встать можешь, дед? — негромко спросил он. Его голос был спокоен и лишен какой-либо враждебности.
Я, кряхтя и делая вид, что опираюсь на ствол березы, с трудом поднялся. Его взгляд скользнул по моим рукам, задержался на дрожащих пальцах. Он долго и внимательно смотрел мне в глаза, словно пытаясь что-то прочитать на моем старческом, испещренном глубокими морщинами лице. В его глазах я не увидел ни глупой самоуверенности, ни агрессии. Лишь холодную, профессиональную настороженность. Он что-то заподозрил. Но не стал выяснять.
— Проводим тебя в санчасть, отец, — заключил он, и в его тоне не было вопроса. — Пусть лепилы тебя посмотрят. А этих отморозков — в изолятор! Разбираться будем.
Молодой надзиратель что-то возмущенно начал, но старший резким движением руки остановил его. Похоже, что он что-то знал на мой счёт. А если не знал — то догадывался. И в его взгляде читалось некое уважение, смешанное с опаской.
Медленно, под конвоем, я побрел, по-старчески шаркая, ногами через прогулочный двор тюрьмы. Каждое движение отзывалось в отбитой коленке острым, выкручивающим сигналом боли. Молодой надзиратель шагал сзади, его недовольное пыхтение меня развлекало. А вот старший — тот, что с умными глазами — шел чуть впереди, его спокойная, уверенная спина была словно щит, рассекающий пространство тюремного двора.
Мы шли мимо других обитателей этого каменного мешка, накрытого металлической сеткой. Я чувствовал на себе их взгляды — колючие, любопытные, оценивающие. Одни смотрели с безразличием, другие — с плохо скрываемой злобой. Но одно чувство, которое никто не мог скрыть, и которое их объединяло — это недоумение. Все прекрасно видели, как двое громил решили завалить безобидного и немощного на внешний вид старичка. Но, к их глубокому изумлению, этот старикашка, который еле-еле ноги волочит, разделал двух отмороженных здоровяков буквально «под орех». И теперь один из них идет своим ходом в изолятор, а другого утащили на носилках в бессознательном состоянии.
А старикашку, которого вот-вот удар хватит, вот ведут «под ручки» в санчасть. Одним словом, картинка не сходилась, и это бесило многих. Я видел, как сбились в кучку трое зеков из «авторитетной» братвы. Их взгляды были тяжелыми, как свинцовые слитки. Для них я неожиданно стал непонятной величиной, а все непонятное здесь либо ломают, либо стараются убрать. Пока они решали, что я же такое, у меня была небольшая фора.
В санчасти остро пахло хлоркой, слабым духом лекарств и человеческим потом. Фельдшер, мужчина с обвисшим лицом, мутными глазами и свежим спиртным «выхлопом», молча осмотрел меня. Его пальцы, холодные и безразличные, прощупали ребра, проверили суставы. После этого он померил мне давление и смазал ссадины зелёнкой.
— Ушибы, растяжение, — бормотал он, записывая что-то в амбулаторную карту. — Давление ни к чёрту — скачет, как дикий жеребец. Сердечко явно шалит — аритмия жутчайшая. Того и гляди, отойдешь, дед, — сообщил он мне между делом. — Засунь-ка это под язык, — сунул он мне в рот какую-то таблетку.
Он не спрашивал про ссадины, не интересовался, как именно я «упал» и умудрился получить такие травмы. Он видел результат, а причины его не волновали. Здесь, за колючкой, это было нормальным положением вещей. Иногда и вовсе заключенные без медпомощи остаются.
Дверь санчасти неожиданно открылась без стука, и в проеме возникла знакомая мне физиономия Артёма Сергеевича. Его появление подействовало на фельдшера магически: тот мгновенно выпрямился и попытался придать лицу серьёзное профессиональное выражение. Спрятав мутность глаз и незаметно закинув в рот мятную конфету, фельдшер засуетился и оторвал задницу от своего стула.
— Всё в порядке, товарищ майор? — пробормотал он, нервно поправляя халат.
Артём Сергеевич не удостоил его ответом. Его взгляд упёрся в меня, полулежащего на смотровой медицинской кушетке. Он сделал несколько неторопливых шагов вглубь лазарета и остановился возле меня. Фельдшер замер рядом в излишне почтительной позе.
— Оставь нас! — Голос чекиста был тихим и ровным, но в нем звучала сталь, не терпящая возражений. Это была не просьба, а приказ.
Фельдшер, не говоря ни слова, ретировался в свой кабинет, находящийся по соседству и плотно закрыл за собой дверь.
— Ты что, его знаешь? — хрипло поинтересовался я.
— Это один из наших информаторов, — прошептал майор, наклонившись к самому моему уху. — Слушайте внимательно, Илья Данилович. У вас нет времени на долгую «реабилитацию». Те, кто послал этих двоих, не остановятся. Следующая попытка будет менее топорной, более смертоносной и, скорее всего, последней. — Майор сделал вид что поправляет мне подушку, наклонившись еще ближе. — Так что пришла пора вам покинуть это заведение…
— Как?
— Изобразить сердечный приступ или инсульт сможете? — прямо спросил он. — В тюрьме нет квалифицированных врачей — вас обязательно повезут в областную лечебницу. Местный эскулап вам подыграет, но врачей на скорой, которые за вами прибудут, будет обмануть в разы сложнее.
— Я постараюсь, но обещать ничего не могу — актёр из меня аховый.
— Тогда действуем так, — он протянул мне маленький шприц-тюбик, — вколете его в любую мышцу… можно даже через одежду, — добавил он, — перед самым прибытием скорой помощи. Симптоматика будет такой же, как и при настоящем приступе. Наша новейшая ведомственная разработка, практически безвредна… Правда, на столь пожилом пациенте её никто не испытывал… Надеюсь, что и с вами ничего страшного не случится.
— А может, как-то по-другому? — заикнулся я, хотя страха совсем не было.
— Увы, — виновато развел руками Артём Сергеевич. — Боюсь, если вы останетесь в тюрьме, эта ночь для вас будет последней. То, что вам удалось справиться с тремя покушениями, само по себе чудо. Но, знаете сами, вероятность того, что вам повезёт и в следующий раз, катастрофически ничтожна!
— Понимаю, — согласился я с майором. — В другой раз могу и не сдюжить…
— Поэтому, действуем следующим образом: вы сейчас ложитесь пластом и продолжаете изображать полуживого старика…
— Ну, с этим, как раз, я легко справлюсь, — усмехнулся я, — потому как изображать ничего не надо.
— Вот и отлично! Дальше — вы изображаете приступ, а наш фельдшер бежит к начальству, сообщить о вашем недуге. Но предварительно он вызывает Скорую помощь…
— Почему?
— Потому! Если администрация колонии тоже получает на лапу за вашу смерть, она не даст фельдшеру её вызвать, — пояснил он. — А так — есть шанс, что они прорвутся…
— А почему не прислать подставную скорую, у вас, разве, таких нет?
— Новые люди могут вызвать подозрение. Я наводил справки — сюда ездят практически одни и те же люди. Так что они заберут вас…
— А дальше?
— А дальше — дело техники, — продолжил он так же тихо. — Машина следует по маршруту через лесной массив, километров пять от выезда. Там резкий поворот. Скорость сбрасывается…
— Но… ведь со мной, кроме врачей, пошлют еще и охрану. Мне нужно будет их всех вырубить?
— Илья Данилович, ну, что вы такое говорите? — укоризненно произнёс майор. — Это уже наша работа! В общем, готовьтесь, а я к фельдшеру…
Его глаза в последний раз встретились с моими. В них сейчас не было ни сочувствия, ни одобрения — лишь холодный расчет профессионала, оценивающего шансы и риски операции.
— Удачи вам, Илья Данилович! — Он развернулся и вышел, не оглянувшись, оставив меня наедине с гулкой тишиной санчасти и головой, переполненной мыслями.
Дверь за майором тихо закрылась, и я остался один. Гулкая тишина нарушалась лишь мерным тиканьем дешевых часов на стене и отдаленными шагами в коридоре. Я закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках — не от страха, нет, а от проклятой старческой слабости, которая делала меня похожей на отжатую половую тряпку.
В голове проносились обрывки мыслей. Доверять ли майору? Вариантов, впрочем, не оставалось. Но даже он не обещал стопроцентного спасения — он лишь предлагал использовать единственный шанс. И я был согласен ухватиться даже за эту тонкую соломинку.
Я засунул маленький холодный шприц-тюбик под простыню, прижал его ладонью к бедру. Каждый шорох за дверью заставлял вздрагивать. А вдруг они уже здесь? А вдруг я не успею? Или вколю «лекарство» слишком рано? В общем, чувства обуревали меня не по-детски.
Прошло, наверное, минут сорок. И каждая минута тянулась как час. Я уже начал подумывать, не передумал ли майор, как вдруг дверь распахнулась. Вошел тюремный фельдшер, за ним, раскорячившись в дверном проеме, стоял надзиратель.
— Ну как, дед, живой еще? — буркнул фельдшер, показательно щупая мой пульс. Его пальцы были холодными и цепкими.
Я лишь слабо застонал, закатывая глаза, стараясь изобразить полный упадок сил. Это, признаться, было несложно.
— Что с ним? — спросил надзиратель, не скрывая раздражения. — Придуривается?
— Непохоже, — фельдшер наклонился ко мне, притворно вслушиваясь в дыхание. — Выглядит хуже некуда. Пульс нитевидный. Боюсь, дело плохо. Беги, вызывай «скорую»! — скомандовал он надзирателю.
Тот замешкался.
— Может, сперва к начальству? Протокол же…
— Протокол⁈ — фельдшер сделал вид, что взбешен. — Он сейчас тут подохнет, вот тебе и будет протокол! Деду сто лет! Беги немедленно!
Надзиратель, пробурчав что-то под нос, нехотя удалился.
— Держись, старик, — тихо бросил мне фельдшер, делая вид, что поправляет капельницу. — «Эвакуатор» уже выехал.
Сердце заколотилось уже по-настоящему. Вскоре из-за открытого окна донёсся вой сирены, приближающийся с каждой секундой. Я сжал в потной ладони шприц — вот он, момент. Теперь все зависело от скорости и точности. Я судорожно сжал тюбик воткнув иглу через грубую ткань тюремной робы, почувствовав, как холодная волна разлилась по телу.
Гулкие шаги, голоса… Дверь распахнулась, и в палату вошли двое санитаров и врач с чемоданчиком. За их спинами маячили охранники с автоматами на груди, и кто-то из начальства. Но кто, я так не разглядел — со зрением тоже приключилась оказия. Пока врач, довольно молодой парень с улыбчивым лицом, наклонялся ко мне со стетоскопом на шее, начался настоящий ад…



Глава 5

Резкая, спазмирующая боль в груди сдавила так, что перехватило дыхание. Мир поплыл перед глазами, окрасившись в красные пятна. Холодный пот мгновенно выступил на лбу. Я услышал, как кто-то хрипит, и с ужасом понял, что это я. Мое тело выгнулось в неестественной судороге, а изо рта натурально пошла пена.
— Что с ним? Инфаркт? — услышал я приглушенный, как сквозь вату, голос охранника.
— Больше похоже на эпилепсию, — сухо ответил врач, уже ставя мне какой-то укол. — Срочно в реанимацию. Помогите погрузить!
Меня взмыли на каталку, и весь мир превратился в мелькание потолка, засранных мухами лампочек и озабоченных лиц. Буквально на мгновение мимо меня мелькнули физиономии начальника колонии и Артёма Сергеевича. И, вот, разрази меня гром, мне показалось, что лицо комитетчика как-то странно исказилось, напомнив мне одного моего доброго знакомого, которого здесь не могло быть в принципе…
— Ты как здесь, твоё бессмертие? — попытался просипеть я.
Но сирена «скорой» заглушила все звуки, и Артём Сергеевич, неожиданно ставший вылитой миниатюрной копией Кощея, не обратил на мои хрипы никакого внимания. Меня втолкнули в узкий, пахнущий лекарствами кузов. Двое охранников уселись напротив, положив автоматы на колени. Их глаза бдительно следили за каждым моим движением.
А чего там за мной следить? Я того и гляди прямо сейчас концы отдам. Ох, и подкузьмил ты мне братишка Кощей… Хотя, возможно, это глюк от того «лекарства», которое я сам себе вколол. Вот и мерещится всякое… Ну не может такого быть, потому что не может быть в принципе…
Машина рванула с места. Я лежал, пытаясь совладать с телом, которое больше мне не принадлежало. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Легкие отказывались вдыхать. От мысли, что я вот так и сдохну от этой «практически безвредной» разработки товарищей из органов было страшно. Очень. Ведь тогда я так и не смогу сделать то, что хотел.
Мы выехали за ворота. Сквозь запотевшие стекла мелькали унылые пейзажи окраины города, а вскоре их сменила стена мокрого, темного леса. Машина замедлила ход, входя на крутой поворот. И в этот миг чудовищный грохот и скрежет перевернули мой мир с ног на голову.
Что-то тяжелое с разгону врезалось в бок автомобиля «Скорой помощи». Раздался оглушительный визг тормозов, крики, лязг металла. Охранников швырнуло вперед, а я вместе с каталкой улетел к противоположной стенке, а потом и вовсе соскользнул на пол, перекувырнувшись вместе с опрокинувшейся машиной. После жесткого удара обо что-то металлическое, я вообще перестал что-либо соображать.
Покорёженные двери со скрипом открылись, явив две крепкие фигуры в камуфляже с закрытыми лицами. Раздалось два коротких приглушенных хлопка, и охранники, не успев даже вскрикнуть, обмякли безвольными тряпичными куклами. Если это люди Артёма Сергеевича, то я вообще в этой жизни ничего не понимаю.
Ко мне быстро наклонился один из киллеров и пристально взглянул мне в лицо.
— Наш клиент! — Его голос был холодным и бесстрастным, словно это не он только что завалил тюремную охрану.
Меня без всякого пиетета подхватили под мышки, так что мои старые кости затрещали, и резко вытащили из разбитой машины на сырую и пахнущую прелыми листьями дорогу. Рядом стоял еще один микроавтобус с работающим двигателем.
Перед тем, как меня забросили в открытую дверцу, я на секунду успел выхватить место аварии. На обочине, еще вращая колёсами в воздухе, лежала «скорая». А в двух шагах от нее стояла старая раздолбанная в хлам, видавшая виды «Волга», похоже, что это именно она протаранила карету «Скорой помощи».
Меня втолкнули в салон, дверь захлопнулась, и машина рванула с пробуксовкой прочь от места аварии, оставив позади перевернутый мир и мою старую жизнь. Салон микроавтобуса пах бензином, дешевым табаком и чем-то еще — резким, животным, как запах загнанного зверя.
Я свалился на холодный металлический пол, не в силах пошевелиться. Двое людей в камуфляже, те самые, что вытащили меня, устроились на складных сиденьях, взирая на меня молча и неподвижно, словно статуи. Их автоматы теперь лежали на коленях, дула смотрели на меня. Третий вел машину, лихо швыряя ее по разбитой лесной дороге.
Мой разум, затуманенный адской смесью последствий чертового «лекарства», пытался нащупать хоть какую-то точку отсчёта. Эти люди убили охранников. Холодно, профессионально, без раздумий. Они не похожи на людей Артёма Сергеевича — они уж точно не стали бы называть меня «клиентом». Либо Артём Сергеевич не тот, за кого себя выдавал.
— Кто вы? — хрипло выдавил я, и собственный голос показался мне чужим.
Тот, что сидел ближе, медленно повернул ко мне голову. Из-под балаклавы виднелись лишь глаза — светлые, ледяные, без единой эмоции.
— Заткнись, дед, — беззлобно бросил один из киллеров. — Тогда доедешь до места живым и здоровым.
В его голосе не было ни угрозы, ни успокоения — просто констатация факта. Я был вещью. Ценным грузом, который нужно было доставить из точки А в точку Б. И точка Б, судя по всему, была куда страшнее тюремной камеры, из которой меня только что так эффектно «спасли».
Машина резко затормозила, и меня швырнуло вперед. Водитель что-то неразборчиво бросил своим людям. Один из них, не говоря ни слова, наклонился ко мне, в его руке блеснул металлический шприц.
— Стой — прохрипел я, завидев эту гадскую штуковину. — Что это? — Я попытался отползти, но мое тело до сих пор не совсем отошло от той, первой инъекции.
— Успокоительное. Для твоего же блага. Дорога дальняя.
Укол был быстрым и точным, в шею. Холодок тут же пополз по венам, выжигая остатки паники и ярости. Мир поплыл, края зрения залепило «серой ватой». Я почувствовал, как меня переворачивают и заталкивают во что-то тёплое и мягкое, похожее на спальник.
Последнее, что я услышал перед тем, как сознание окончательно отключилось, был обрывок фразы, брошенной тем же ледяным голосом:
— … да, забрали. Груз в порядке. Будем на месте в…
Сознание уплыло, не в силах больше удерживать ни одной, даже самой маленькой мысли. Я провалился в черный бездонный колодец, где не было ни страха, ни боли, только полное, абсолютное ничто. Сколько я пробыл в таком состоянии — не знаю. Минуты? Часы? Дни? Полное неведение…
Возвращение было мучительным и постепенным. Сперва я ощутил вибрацию, сквозь которую пробивался ровный гул двигателя авто. Потом вернулось чувство тела — ломота в костях, ноющая боль в боку, тупая тяжесть во всех мышцах. Я все еще лежал на чем-то мягком, в тесном и душном пространстве. Откуда-то доносились приглушенные голоса.
Я попытался пошевелить рукой, но понял, что связан. Руки, как и ноги были стянуты пластиковыми хомутами. До меня доносились обрывки разговора:
— … пересаживаемся на «буханку» в заданной точке. Эту — затопим в озере, — произнёс уже знакомый мне голос, тот самый, ледяной.
— Жалко машину… — пробурчал второй, показавшийся мне более молодым. — Хорошая ведь тачка! Зачем топить? Может припрячем где, а? Глядишь, еще для чего сгодится…
— Заткнись, придурок! Сказано утопить — значит утопим! Как клиент?
— В отключке. Я ему такую дозу вкатил…
— Ну, ты и дебил! — опять недовольно процедил «старший киллер». — Тебе для чего инструкции давали? Чтобы ими подтереться? Дед старый, от передоза скопытиться может. А за это неустойку со всех нас слупят… Иди проверь, как он там.
Я заставил себя дышать ровно и глубоко, изображая беспамятство. Сердце колотилось где-то «в горле», но вколотый похитителями «препарат» все еще держал его в тисках, не давая «легкой» панике перерасти во что-то большее. Значит, меня похитили. Но кто? И зачем? Кому понадобился больной немощный старикан, которого везли в больницу?
Я почувствовал рядом чужое присутствие и расслабился, как мог, изображая натуральный «овощ». Киллер рассматривал меня недолго, и через несколько секунд вернулся на место.
— Нормально — живой твой старикан.
— Он такой же мой, как и твой! — отрезал «старший». — А бабосиков за него уплачено нормально! Так что думай в следующий раз башкой, а не жопой!
Микроавтобус сбавил ход где-то через час. Он рычаще затормозил и заглох. Скрипнули двери. Послышались шаги, вроде как по гравию, потом голоса. Я рефлекторно зажмурился, когда свет ударил в щель — это открыли заднюю дверь.
Меня вытащили за ремни того самого спальника, в который меня и упаковали. Затем грубо переложили на скрипящий брезент. Холодный ночной воздух обжег легкие, пахло хвоей, болотом и дизельным выхлопом. Сквозь прищуренные веки я увидел обрывок темного неба с редкими звездами и черные силуэты деревьев.
— Тащим его в «буханку», быстрее! — скомандовал всё тот «ледяной» голос.
Двое человек — молодой и водитель, подхватили брезент и понесли мою тушку к другому автомобилю, в который меня и швырнули на жесткий пол в салоне, да еще и ногами вперед. Дверь захлопнулась, забрав последний кусочек внешнего мира. Заверещал стартер, двигатель зарычал, и УАЗик рванул с места, подбрасывая меня на колдобинах.
Лежать было невыносимо больно — мне в бок уткнулся какой-то острый угол. Я осторожно, сантиметр за сантиметром, попытался перевернуться на бок, чтобы уменьшить боль. Кое как, но мне это удалось. Мои «попутчики» и водитель на этот раз ехали молча. Так что я даже умудрился провалиться в некую дрёму — моему ветхому организму нужен был хоть какой-то отдых.
Я очнулся от резкого толчка. Машина остановилась. Снаружи доносился шум — не природный, а промышленный. Глухой, мощный гул, металлический лязг, приглушенные гудки. Мы были где-то на заводе или на стройплощадке.
Двери распахнулись. Меня сначала вытащили из спальника, а затем и из машины. После чего поставили на колени на холодный, маслянистый бетон. Я едва удержался, чтобы не рухнуть лицом вниз. Мы находились внутри огромного ангара или цеха. Высоко под потолком тускло горели несколько ламп, отбрасывая длинные уродливые тени. В воздухе висела едкая взвесь металлической пыли, машинного масла и еще чего-то едкого, химического.
Передо мной, на груде ящиков, сидел человек. Он был в темном дорогом костюме, и его начищенные до зеркального блеска туфли резко контрастировали с грязным полом. Да и вообще он резко контрастировал со всем окружением — слишком дорого-богато был выряжен для такой-то дыры.
Он медленно поднял на меня глаза. В них плескалась неприкрытая злоба и ненависть. Я прямо-таки физически ощущал, как он, буквально, купает меня в своих негативных эмоциях. Мне даже на секунду показалось, что это возвратился ко мне мой ментальный дар… Но, нет — мне это только казалось.
— Так вот ты какой, северный олень… — произнёс лощёный утырок, буравя меня тяжёлым взглядом. — Тебе действительно сто лет? — неожиданно спросил он.
— А так не видно? — хрипло ответил я.
Человек в костюме усмехнулся. Усмешка была холодной, как сталь, и неприятной, как скрип куском пенопласта по стеклу.
— Видно. Ещё как видно. Просто не верится, что именно ты, вот этот дряхлый ходячий труп, сумел… убить моего сына… — наконец выдохнул он. — Да еще и с его приятелем. А они временами таких быков уделывали, что я диву давался…
Он спрыгнул с ящиков и медленно подошел ко мне, его туфли гулко стучали по бетону. Он остановился в шаге, заложив руки за спину, и снова окинул меня тем же изучающим, презрительным взглядом.
— Догадался, кто я? — резко бросил он.
— Я старый, но пока еще не идиот, — пытаясь совладать с дрожью в ослабевших ногах, хрипло прокаркал я. — Ты — Ремизов, грёбаный олигарх, засунувший меня на нары. Но, видимо, и этого тебе показалось мало.
— Мало! — рявкнул олигарх. — Я всё не мог понять, как тебе это удалось, — продолжил Ремизов. — Ты уже давно должен был сдохнуть…
— Так мне не много осталось, — прохрипел я. — Я уже давно никому не опасен. Я просто больной старик…
— Я тоже поначалу так думал… Считал, что просто повезло… И тогда я решил превратить твою оставшуюся жизнь в ад, хоть тебе и немного осталось… Но когда ты выжил опять, а затем отправил на тот свет еще пару тюремных дебилов… Я понял, что с тобой что-то не так… А когда мне удалось заполучить из «конторы» личное дело с твоим послужным списком… Скажу честно — ты, старый, сумел меня удивить! СМЕРШ-НКВД-МГБ-КГБ. А часть информации о тебе мне так и не удалось добыть, даже не смотря на все мои связи — она до сих пор находится под грифом «совершенно секретно»! И я тогда понял, что тюрьмой тебя не сломать… Нет… Все те урки, что пытались тебя завалить — сущие младенцы! Кто ты, старик? Похоже, что тебе благоволит, — он усмехнулся, — либо боится сама Смерть, раз ты никак не можешь откинуться. Скажи честно, ведь ты же хотел отправиться на вечный покой? Хотел, скажи?
Ноги от долгого стояния коленями на бетонном полу отнимались, тело свинцово ныло, но внутри уже закипала настоящая боевая ярость, которая позволяла мне вынести и не такое. Но этот лощёный поц сумел удивить меня не меньше, чем я его. Всё-таки этот гад не зря забрался на вершину «пищевой цепочки».
Он как-то сумел разглядеть, что говорит не только с дряхлым стариком. Он не всё понял, но главное — что я до сих пор, не смотря на дряхлость, являюсь смертельным оружием. Оружием, которое забыли, списали, но которое, как оказалось, все еще может неплохо и точно стрелять.
— Хотел. Как не хотеть, когда ты одинокий и больной старик? — Я не стал этого скрывать, потому, как не видел в этом признании особого смысла. — Каждый божий день просил Смерть меня прибрать, и даровать этот пресловутый «вечный покой». Но, видимо, я столько нагрешил, что даже в аду мне тёплого местечка не нашлось. — Я криво улыбнулся. — Я, конечно, всё-равно сдохну, только не тогда и не так, как этого хочешь ты! — выплюнул я напоследок. — Можешь считать это моим пророчеством! — И я хрипло расхохотался лощеному утырку прямо в лицо.
Ремизов с интересом наклонил голову.
— А как бы ты хотел? Красиво? Под салют и с почестями? Нет, старикан, — зашипел он, глядя мне в глаза, — тебя никто не вспомнит. Даже твоя родня! Ты сгниёшь в безымянной могиле! Твоя смерть будет тихой и никому не интересной. Как смерть раздавленного башмаком таракана. — Он сделал шаг ближе, и его лицо, гладкое от дорогого ухода, исказилось гримасой любопытства и брезгливости. — Но перед этим ты мне всё расскажешь… Всё! И главное — что ты такое?
Я перевел взгляд с его отполированных туфель на глаза, в которых плескалась ненависть, смешанная с жадным, ненасытным любопытством.
— Что я такое? — хрипло повторил я, давая себе секунду, чтобы собраться. — Я — твоя ошибка, Ремизов. Ошибка, которую ты, и такие, как ты, совершили, решив, что мир устроен до безобразия просто. Что есть сильные, которые всё могут, и слабые, которых можно ломать. Я — напоминание. О том, что некоторые вещи не ломаются. Они просто ждут своего часа.
— Не философствуй, старый хрен! — Олигарх рванулся ко мне, замахиваясь кулаком. Но он неожиданно сдержался от удара, остановив руку в сантиметре от моего лица. От него пахло дорогим парфюмом, и проступающим сквозь этот изысканный запах холодным потом. — Я не для этого тебя сюда привез, мразь! Говори! Как ты это делаешь? Как ты выживаешь? Что ты знаешь? Ты должен был сдохнуть еще в первую неделю!
Я медленно, с усилием, повернул голову, окидывая взглядом ангар, выискивая в тенях контуры его охраны, оценивая расстояния. Старые привычки, выжженные в подкорке, оживали сами собой.
— Видишь ли, в чем дело… — Я сделал паузу, чтобы сглотнуть комок, стоявший в горле. — Когда-то меня готовили тихо и эффективно убирать всяких-разных тварей, мешающих нормальным людям спокойно жить… Сначала фрицев, пришедших на нашу землю, потом их прихвостней, затихарившихся в лесах, а затем всяких долбанных уродов-отморозков… Ну, примерно таких, как ты… Но меня учили не только убивать. Меня учили терпеть. Ждать. И… — Я посмотрел ему прямо в глаза, — и принимать даже невыносимую боль как данность. Как дождь или ветер, с которыми невозможно соперничать. Их можно только переждать… Ты хотел превратить мою жизнь в ад? — Я хрипло рассмеялся. — Милый мальчик, я уже давно в аду! Тюрьма после этого ада — как курорт!
После этих слов Ремизов отступил на шаг. В его глазах мелькнуло не просто раздражение, а тень того самого страха, который он так тщательно скрывал под маской всесилия. Он боялся не меня — дряхлого старика. Он боялся непознанного, того, что не укладывалось в его картину мира, где всё покупается и продается.
— Ты не умираешь не просто так… — прошептал он, сжимая кулаки. — Значит, есть причина. Секрет? Или технология? Что? Говори!
В этот момент где-то вдали громко звякнула металлическая дверь, и по цеху прокатились торопливые, нервные шаги. К Ремизову подбежал один из его людей и что-то быстро и тихо проговорил ему на ухо. Выражение лица олигарха мгновенно сменилось. Ярость и любопытство были вытеснены холодной, прагматичной настороженностью. Он бросил на меня быстрый, колющий взгляд.
— Кажется, твои «приятели» нашли нас быстрее, чем я планировал, — процедил он. — У нас гости. Нежданные. — Ремезов повернулся к охране. — Его — погрузить в машину! Быстро! Мне еще нужны его ответы.



Глава 6

Меня грубо подхватили под мышки двое охранников и, волоком, по бетонному полу, поволокли к двери. Ремизов нервно поправлял манжеты, отдавая тихие, отрывистые приказы своим людям. Ангар ожил, зазвучали тревожные голоса, затрещали рации.
Меня втолкнули на заднее сиденье черного внедорожника. Рядом устроился один из охранников, массивный, с каменным лицом. Другой сел за руль. Ремизов — на пассажирское сиденье спереди.
— Гони! — бросил он, не оборачиваясь. — Сначала оторвёмся, а затем — на запасную точку!
Двигатель взревел, и машина рванула с места, вылетая из ворот ангара. Мы неслись по промышленной зоне, сворачивая с одной пустынной улицы на другую. Водитель лихо работал рулем, но сквозь шум мотора и свист ветра уже пробивался другой звук — настойчивый, растущий гул других, преследующих нас автомобилей.
— Не отстают, босс, — буркнул водитель, бросая взгляд в зеркало. — Похоже наше прикрытие уработали, гады!
Ремизов обернулся, его взгляд скользнул по мне, полный ненависти, и утонул в наблюдении за погоней. По стеклу рядом с моей головой вдруг дробно застучали «капли». Но это был не дождь — пули. Охранник рядом со мной рывком пригнул мою голову вниз.
— Прибавь ходу! — приказал олигарх водителю. — Дай мне ствол! — требовательно рявкнул Ремизов, протягивая руку назад. Охранник послушно сунул ему в ладонь пистолет.
Внедорожник вильнул на развилке, пытаясь уйти от преследования, и резко вынесся на мост. Река внизу вилась темной и холодной лентой. Однако впереди, на другом конце моста, возник еще один автомобиль, перекрывая выезд. Ловушка сработала — сзади подпирали преследователи, впереди дорога тоже была закрыта.
— Прорывайся! — истошно закричал Ремизов.
Но было поздно. Водитель уже резко дернул руль, пытаясь развернуться, но на скользком, покрытой утренней росой асфальте машину понесло. Раздался оглушительный треск ломающегося ограждения, и мир перевернулся. Несколько ударов, сокрушающих металл и стекло, и ледяная вода хлынула внутрь.
Удар был сильным. Я видел, как голова водителя мощно разворотила боковое стекло, и он замер. Вода быстро прибывала, холодная, как сама смерть. Ремизов и охранник, сидевший рядом со мной, отчаянно пытались что-то делать, били стекла, матерились, пытаясь выплыть из стремительно погружающегося в реку джипа.
Я тоже попытался дернуться, но мои связанные руки оставляли совсем мало места для манёвра. А разорвать прочные путы я не мог. Темнота сдавила виски. Легкие горели, требуя воздуха. Последнее, что я почувствовал перед тем, как сознание уплыло, — это тишину, наступающую сквозь хаос, и ледяное объятие реки.
* * *
Я очнулся от ровного, спокойного треска. Я сначала не разобрался, что это, но через мгновение понял — это трещат дрова в печке. Воздух был густой, теплый, ароматно пахло дымком старой древесиной, вареньем и еще чем-то лекарственным. Я лежал на узкой, но мягкой кровати под стеганым лоскутным одеялом. Каждая клеточка тела ныла, отдаваясь тупой болью в висках.
Я медленно перевел взгляд. Низкий бревенчатый потолок. Занавески в мелкий цветочек. А в старом кресле у большой русской печи сидела старушка. Благообразная, в простом темном платье, с тёплой шалью на плечах. Она что-то тихо вязала на спицах, ее движения были точными и неторопливыми. Казалось, так она сидела здесь вечность, ожидая, пока я проснусь.
Я немного пошевелился. Она тут же подняла на меня спокойные, ясные глаза.
— Ну, вот и хорошо, касатик, — сказала она голосом, в котором мне послышалась мудрость бесконечных лет, — что очнулся. Не шевелися пока. Сильно уж потрепала тебя речная стремнина…
Я хотел спросить, где я и что со мной произошло, но из горла вырвался лишь хриплый, болезненный стон. Боль, тупая и разлитая по всему телу, накрыла меня новой волной. Перед глазами заплясали 'мушки, а потолок пустился в хоровод. Я зажмурился, пытаясь переждать этот неприятный и болезненный приступ.
— Терпи, милок, терпи, — послышался надтреснутый, но удивительно твердый голос. Я открыл глаза и увидел, как старушка отложила вязание и приблизилась ко мне. Ее движения были бесшумными и плавными, словно она не шла, а скользила над выскобленным едва ли не добела деревянным полом. В ее бездонных, словно два темных озера, глазах читалось спокойствие, которое показалось мне сверхъестественным после только что пережитого хаоса.
Она наклонилась ко мне, и я почувствовал смесь запахов: сушеных трав и грибов, воска и чего-то древнего, забытого — словно пыль со старинных манускриптов. Ее пальцы, сухие и узловатые, как корни старого дерева, коснулись моего лба. Прикосновение было легким, почти невесомым, но по моему телу сразу же пробежали мурашки. Мне показалось, будто от ее пальцев исходит едва заметное тепло, и странное ощущение — будто кто-то заглядывает мне прямо в душу, прекрасно наблюдая все мои страхи и боль.
Мысли о Ремизове, об аварии, о ледяной воде смешались с этим жутковатым, ирреальным ощущением. Где я? Как она меня нашла? Как донесла до своего дома? Почему не вызвала врачей и милицию? Ее бесстрастное, все понимающее лицо внезапно показалось мне не ликом доброй бабушки, а маской чего-то гораздо более древнего и таинственного. Суеверный страх, острый и холодный, кольнул меня острее телесной боли.
«Ведьма?» — мельком пронеслось в воспаленном сознании. —
Она будто прочла мои мысли. В уголках ее глаз собрались лучики морщин, сложившиеся в подобие иронической усмешки.
— Не бойся, касатик, не съем, — произнесла она, и ее голос зазвучал так, будто доносился из-под земли. — Давно уже таким не занимаюсь… — И она весело хихикнула в сухой кулачок.
Вот и поди, пойми, шутит она или…
— Твою душу и тело река отринула, видать, на роду другое у тебя написано. Вот только странно, что я никак разглядеть этого не могу… — Задумчиво наморщила она лоб. — Значит, не твой еще час. А я уж как могу, тело твоё подлатаю.
Не говоря больше ни слова, она отошла к печи, где на железной плитке стоял старый, почерневший от времени чугунок. Она зачерпнула из него деревянной ложкой густую, темную жидкость, пахнущую полынью и чем-то горьким. Вернувшись, она одной рукой придержала мою голову, а другой поднесла ложку к моим губам.
— Пей, касатик. Горько, но жизнь потом слаще казаться будет, — скомандовала она тоном, не терпящим возражений.
Отвар и впрямь был ужасно горьким. Я скривился, едва сглотнув, но по телу тут же разлилось тепло, почти жар, боль в висках отступила, сменяясь тяжелой, дремотной расслабленностью. Мысли начали путаться.
Затем она достала из скрытую в складках безразмерной юбки небольшую берестяную коробочку. Внутри лежала густая, темная мазь. Старушка принялась втирать ее в мои запястья, где еще краснели следы от веревок, и в виски. Ее прикосновения были ритмичными и уверенными, она что-то бормотала себе под нос на непонятном, певучем языке, похожем на старорусский.
Казалось, всё вокруг наполнилась шепотом, звучашим в унисон с её бормотанием — треск поленьев в печке, шелест листьев за окном деревья, скрип половиц, тих шебуршание мышей в подполе. Я засыпал. Проваливался в глубокий, бездонный сон, и мне снилось, будто я до сих пор лежу на дне реки, а над водой склонилось лицо этой старухи, огромное, как луна, и ее глаза-озера смотрят в самую мою глубь. И сквозь воду доносится ее голос: «Спи, касатик, спи. Заживает. Затягивается. Твое еще впереди».
Я приходил в себя медленно, словно всплывая с огромной глубины. Каждый раз, пробуждаясь, я заставал ее возле печи: то помешивающую тот самый горький отвар, то разминающую в ступе засушенные травы, от которых воздух становился густым и пряным. Прошло уже несколько дней, а может, всего один — время здесь текло как-то по-иному, замедленно и плавно, словно подчиняясь ритму, заведённому этой старушкой.
Боль отступила, сменившись ужасной слабостью. Я даже моргать мог с трудом, а не то что с кровати встать. Я лежал и наблюдал за хозяйкой избы, а в голове роились тревожные, обрывочные мысли. Да и те двигались настолько вяло и апатично, словно являлись продолжением моего полного физического бессилия.
Пока я находился здесь — больше в избушке не появился ни один живой человек. Как же тогда она одна, хрупкая с виду старушенция, вытащила меня из реки? Эта мысль не давала мне покоя. И почему никто не ищет меня? Ни люди Артёма Сергеевича из «конторы», ни тюремщики, ни милиция, ни даже люди Ремизова? Словно мир за стенами этой избы перестал существовать.
Мой взгляд скользил по углам, выискивая… что? Помело? Ступу? Древние руны, символические знаки на дверях и окнах? Но я ничего не находил — ведь этом мир совсем иной, не знающий магии. Вместо этого я видел пучки сушеного зверобоя и душицы, аккуратно развешанные под потолком, горшок с геранью на подоконнике, расшитые петухами полотенца. Все как у всех. Вернее, как когда-то было у деревенских бабок-знахарок в моём далёком детстве.
Но, всё-таки, были и другие детали. Пусть, не сразу, но я их приметил. На полке, рядом с банками варенья, стояли склянки с мутными жидкостями и сушеными кореньями причудливой формы. То тут, то там взгляд падал на плетёные амулеты и обереги. Хотя, в общем-то, тоже ничего необычного.
Но главное — ее взгляд. Эти темные, проницательные глаза, видевшие, казалось, не меня, а что-то сквозь меня. Она знала, о чем я думаю, еще до того, как я успевал открыть рот. Прямо, как мой ментальный дар, в том, волшебном мире, который я безвозвратно потерял… Или никогда там не был, а мне все привиделось в момент клинической смерти.
В очередной раз она подошла ко мне с той самой берестяной коробочкой.
— Поворачивайся на бок, милок, спинку нужно прогреть, — скомандовала она.
Я послушно повиновался — мне постепенно становилось всё лучше и лучше. Ее пальцы, горячие, почти обжигающие, касались моей спины, и я вздрагивал, чувствуя боль от множественных ушибов. Она что-то буркнула себе под нос, и затем на кожу легло теплое месиво. Запах был смолистым, хвойным, с примесью какой-то незнакомой горечи.
— Ребра тебе поправила, — заметила она, втирая мазь круговыми ритмичными движениями, — они не сломаны были — всего лишь треснули. А вот душа… душа твоя, касатик, помята куда сильнее тела.
От ее прикосновений и временами неразборчивых слов боль действительно отступала, растворяясь в волне приятного тепла. Как-то раз она принесла не мазь, а странный предмет — гладкий темный камень, отполированный до блеска, похожий на гальку, но тяжелый и теплый на ощупь.
— На «солнышко» положи, милок — сказала она. — И уйдет твоя тревога.
Я, скептик до мозга костей, прошедший огонь, воду и медные трубы, послушно принял камень и положил на солнечное сплетение. И о чудо — уже давно сжатый в нервных тисках внутренний комок начал расслабляться. Я смотрел на старуху широко раскрытыми глазами, и она, поймав мой взгляд, лишь печально усмехнулась:
— Земля всё помнит и всё лечит. Люди забыли, а камни — нет.
И снова это двойственное чувство: безмерная благодарность за облегчение и думки, что для обычного мира, куда я вернулся, все это ненормально, неправильно, не вписывается в общую картину. Она не просто знает травы. Она знает что-то еще. Что-то древнее и пугающее. Она не просто знахарка, она — настоящая ведьма. Ведающая сокровенные тайны, недоступные простым смертным.
Дни текли медленно, сливаясь в череду дремы, травяных отваров и ритуалов с мазями. Как-то раз у меня поднялась температура. Ломота в костях сменилась огненным жаром. Я метался в бреду, перед моими глазами проплывали знакомые лица: Кощея, товарища Сталина и Берии, Петра Петровича (он же Александр Дмитрич) — моего бывшего командира и в том, и в этом мире, профессора Виноградова, полковника Легиона и неразлучных Бима и Бома.
Старушка, понаблюдав за мной некоторое время, отошла в самый темный угол избы и достала оттуда запыленную глиняную миску, корявую и слегка треснувшую. Она наполнила её дождевой водой, собранной, как она позже расскажет, «в полнолуние, на убывающую луну».
Бабка долго стояла над этой водой, что-то шепча над ней, а затем провела над поверхностью руками. Моему измученному сознанию показалось, будто вода в миске на мгновение вскипела, а затем вспыхнула тусклым серебристым светом. Без лишних слов она омыла мне этой водой виски и грудь.
Жар отступил почти мгновенно, словно его и не было, разогнав плоды моего воспаленного сознания. Хотя я, признаюсь честно, был очень рад еще раз повстречаться со своими друзьями и боевыми соратниками. Пусть даже и в такой странной форме. После этого я моментально заснул с одной мыслью, что это было уже не знахарство — это было настоящее колдовство.
В другой раз я проснулся от странного заунывного звука. Старушка стояла на полу на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону. Перед ней на полу был рассыпан какой-то порошок, дорожки которого складывались в причудливые узоры, напоминающие лабиринт.
Она не пела, а «подвывала» — низкий, вибрирующий звук, от которого дребезжало стекло в оконце и сковородка на печи. Воздух в избе стал густым, насыщенным, им было трудно дышать. Мне казалось, что этот «вой» входит прямо в меня, вытесняя не только боль, но вместе с ней и что-то еще…
Я зажмурился, притворившись спящим, лишь бы не видеть этого. Когда я рискнул открыть глаза, узора на полу уже не было, а старушка спокойно помешивала варево в горшке, словно ничего и не происходило. Ну и я, стал быть, тоже притворился, что ничего не видел. Но, как мне кажется, она знала, как всё было.
Как-то вечером, когда сгустились сумерки, она зажгла одну-единственную свечу, сделанную, как я успел заметить, из темного воска. Поставила ее между мной и стеной.
— Смотри, — тихо сказала она, ее глаза в полумраке казались абсолютно черными.
Я посмотрел на свою тень, колеблющуюся на бревнах. И тогда она провела рукой между свечой и стеной. Моя тень… дернулась. Она повторила движение — и тень взмахнула рукой, хотя я лежал недвижимо и не шевелил руками. Старушка водила руками, и моя тень на стене извивалась, вытягивалась и сжималась, живая и абсолютно послушная её воле.
— Видишь? — свистяще прошептала она. — Все взаимосвязано. Тело, дух и его отражение. Сейчас я выпрямляю твою судьбу, выбитую из привычной колеи. Чтобы не ходил ты перекошенным и перекрученным, как Лихо Одноглазое.
Я не понимал, что и как она делает. Я видел лишь, как моя собственная тень выпрямляется, а ее движения становятся плавными и уверенными, как у того меня — старика Хоттабыча, которым я был… Или не был… И странное дело — из меня уходила какая-то внутренняя, глубокая боль, которую я даже не осознавал.
А эта бабка-знахарка, похоже, могла управлять самой сутью человека, его «отпечатком» в этом мире. После этого сомнений у меня не осталось. Она была ведьмой. И я был полностью в ее власти.
Однажды утром, когда старушка куда-то ушла, то ли в лес за травами, то ли еще по какой надобности, оставив меня наедине с тихим потрескиванием печи, в избу вошел он. Дверь отворилась бесшумно, и на пороге возник огромный, угольного цвета кот. Его шерсть отливала синевой, а глаза, ярко-желтые и раскосые, смерили меня оценивающим, умным взглядом. Он прошелся по избе гордой, властной походкой, точно хозяин, вернувшийся с долгой прогулки, и запрыгнул на лавку, усаживаясь в позе сфинкса.
Я замер, вперившись в него. Во-первых, коты таких размеров явно не водятся в дикой природе. Да и искусственно выведенных животных такого размера я не наблюдал. Во-вторых, в его глазах блестел не звериный, а человеческий, вернее, разумный взгляд. И в-третьих… в-третьих, во мне что-то ёкнуло. Глубоко и тревожно. Что-то невероятно знакомое.
Кот лизнул лапу, провел ею по уху и обернул на меня свой пронзительный взор. Его пасть растянулась в подобии ухмылки.
— Мессир! Мессир! Вы что, меня не узнаете? — Раздался прямо в моей голове знакомый, ироничный и чуть тягучий голос.
Сердце у меня замерло, а потом заколотилось с такой силой, что я испугался, как бы меня не накрыл сердечный приступ. Ведь это был он… Он! Мой неразлучный спутник, мой друг, мой соратник, моя живая тень из того мира, который я считал навсегда утраченным сном. Тот, кто всегда болтался у меня под ногами, давая временами едкие, но точные комментарии ко всему происходящему.
— Грималкин? — выдохнул я, и голос мой сорвался на шепот. — Это… ты? Точно ты? Или я опять брежу наяву?



Глава 7

— Ну, а кто же еще, мессир? — довольно щурясь, проурчал говорящий кот уже вслух. — А то я боялся, что никогда не сумею вас разыскать. Но тот, кто вас сюда засунул — просчитался. Он просто не принял меня в расчёт!
Кот спрыгнул с лавки и грациозно подскочил к кровати, уткнувшись холодным влажным носом мне в щеку. Его мурлыканье было похоже на работу маленького, но мощного двигателя. Его теплое прикосновение успокоило последние остатки боли, а зарывшись в его мягкую шесть лицом, я почувствовал себя совершенно здоровым. Только до сих пор я оставался старым и немощным.
— Но… как ты оказался здесь? Этот мир… он же… — Я замялся, не зная, как сформулировать свои сомнения. А вдруг я все же поехал крышей? И никакого говорящего кота здесь нет, как и старухи-ведьмы…
— Вы хотите сказать, мессир, что этот мир — немагический? — закончил за меня Грималкин, снова запрыгивая на лавку и принимаясь вылизывать другой бок.
Мне ничего не оставалось, как согласно мотнуть головой.
— Не всё так просто, как кажется, мессир, — произнёс кот. — Да, в целом магия здесь отсутствует. Довольно скучноватое местечко, энергии мало, да и пахнет неприятно — какой-то запредельной тоской.
Это кот верно приметил, всё время нахождения здесь меня заедала самая настоящая тоска.
— Но есть и тут островки… ну, знаете, нормальной жизни. — Кот кивком указал мордой в сторону двери, куда ушла старуха. — Она из таких. Из тех, кто помнит и может…
— Ведьма она, — прошептал я, — вот и весь сказ. Но я ей благодарен за спасение…
Кот фыркнул.
— Словечко-то какое грубое, ведьма. Вот моя бывшая хозяйка — Стрига, та точно ведьмой была. А это — Ведунья. Она не колдует, она… ведает — разговаривает с миром: с солнцем, с ветром, с землёй, с травами, с камнями, с водой, с тенями. А они ей отвечают. Это не магия в привычном понимании, это нечто гораздо более древнее и основательное.
— А тебя она видит? Слышит? — спросил я, всё еще не в силах поверить, что мой говорящий не только умудрился меня найти, но и, похоже, чувствует себя здесь почти как дома.
— Видит, слышит и даже кормит, — с достоинством ответил Грималкин. — Она-то сразу поняла, кто я такой. Что не простой кот, а из достопочтенного семейства Грималкиных. Она, оказывается, многих моих родственничков лично знает… Мы с ней за то время, пока вы, мессир, в бреду валялись, много чего интересного обсудили…
Раздался скрип двери, и на пороге появилась сама хозяйка. Увидев кота на лавке и мое вытянутое от удивления лицо, она лишь улыбнулась своей мудрой, ироничной улыбкой.
— Встретились, наконец, как я погляжу? — спокойно сказала она, ставя на стол корзину, полную свежих трав. — Хорошо. А кот по тебе сильно скучал. Ибо, по-другому дорогу ко мне не найти…
Грималкин поднял голову и самодовольно урчал. Я переводил взгляд с него на ведьму и обратно. Мир, который я знал, рухнул окончательно. Но на его обломках возник другой, гораздо более странный, пугающий и, в то же время, невероятно настоящий. И теперь я понимал, мне предстояло заново узнать правила этого нового-старого мира. Потому что всё, что меня окружало, как-то не укладывалось в моей голове.
Я молча наблюдал, как старуха — нет, ведунья — разбирала принесенные травы, раскладывая их пучками на грубом деревянном столе. Ее движения были точными, выверенными, будто она не просто сортировала растения, а расставляла древние, могущественные символы. Воздух наполнился горьковато-сладким ароматом полыни, мяты и чего-то совсем незнакомого.
Грималкин, довольный произведенным эффектом, сладко потянулся, вонзив когти в крепкую древесину лавки.
— Так что же это за место? — наконец выдавил я, обращаясь больше к коту, чем к хозяйке. С ней я пока не решался заговорить напрямую. — И как я здесь оказался?
— Мост, — просто сказала ведунья, не оборачиваясь. — Место, где ткань вашего… немагического мира… истончилась и переплелась с другими. Таких точек мало, но они есть. Обычные люди проходят сквозь них, ничего не замечая. А такие, как ты… или твой хвостатый приятель… притягиваетесь к ним.
— Она говорит о резонансе душ, мессир, — важно добавил Грималкин, явно щеголяя тайными знаниями.
Говорящие коты из семейства Грималкиных — большая редкость. А ценность этих «дивных существ» заключается не только в их необыкновенных способностях, но и в знаниях, которых не найдёшь ни в одной библиотеке. Широко известный по сказкам Кот Ученый — тоже происходил из этой известной всему магическому миру семейки.
— Ваша душа, мессир, — продолжил говорящий кот, — искалеченная и лишённая привычных сил и могущества, по-настоящему страдала. А я просто услышал этот зов и последовал за ним. Было нелегко, — он брезгливо обтряхнул передние лапы, — пришлось идти через весьма неприятные владения…
Я попытался сесть, и на этот раз тело послушалось меня лучше. Слабость постепенно меня отпускала. Ведунья обернулась, держа в руках глиняную кружку, из которой валил густой пар. Она подошла ко мне и протянула это варево.
— Пей. Это укрепит твое тело и прояснит дух… Но она не сможет вернуть тебе утерянные силы.
Настой был горьким, но за горечью чувствовалась странная сладость и невероятная сила. С каждым глотком по телу разливалось живительное тепло, а туман в голове рассеивался, обнажая острые, как никогда, ощущения. Я вдруг явственно почувствовал, как по полу слабо тянет холодом от одной стены, а от другой, где печка, веет сухим теплом, как будто я стоял на полу босиком. Услышал тихий, едва уловимый шепот за окном — то ли ветер в листьях, то ли голоса самих деревьев.
Я посмотрел на свои руки — старые, покрытые коричневыми старческими пятнами и вздувшимися неопрятными венами. Но внутри меня разгоралась какая-то «энергия». Не магия прежнего мира, а что-то иное, глубинное и тихое. Прежний мир рухнул. Но теперь, глядя в спокойные глаза ведуньи и на самодовольную морду кота, я понимал, что это не конец — это было начало нового пути.
— Силы того мира, что ты знал, здесь действительно нет, — сказала ведунья, словно читая мои мысли. Она вернулась к столу и принялась толочь что-то в каменной ступе. — Здесь нет того яростного потока магии, что питал мир из которого ты пришёл. Но здесь есть другой — тихий, как жар углей под пеплом. Его не метают, как молнии. Его «слушают»…
— И чем же я теперь должен «слушать»? — голос мой звучал хрипло и скептически.
— Да ты уже всё это чувствуешь? Холод и жар от стен — дыхание дома. Шепот сада за окном. Ты думаешь, это просто ощущения? Это шепот. Ты был могущественным магом… почти богом… Асуром… Ты привык повелевать стихиями. Как же, потрясатель тверди… Но здесь им нельзя приказывать. Здесь их нужно услышать… и понять. А вместе с понимаем ты сумеешь проникнуть в саму суть… суть вещей… суть материи… суть самого мира!
Грималкин, свернувшись калачиком, мурлыкал, и его урчание казалось теперь частью этой странной симфонии дома.
— А что вообще со мной случилось? — Я потянул одеяло к подбородку — меня неожиданно пробил озноб. — Почему я опять стал старой и больной развалиной? Почему вернулся обратно, потеряв всю былую силу?
Ведунья повернулась ко мне, и в ее взгляде не было ни жалости, ни снисхождения. Была лишь спокойная, неумолимая ясность.
— Ты тот, чья душа, даже искалеченная и ослепленная, все еще способна услышать… И тот, кому мой многоуважаемый гость, — она кивнула на кота, — оказывает такое уважение. — Разве это не говорит о какой-то твоей ценности? Даже сейчас?
Я замолчал. Она была права. Грималкины не станут просто так тащиться через миры за первым встречным. Даже за своим бывшим хозяином. Значит, во мне было что-то, чего я сам в себе пока не видел и не чувствовал.
— Что же мне теперь делать? — спросил я уже тише, и в этом вопросе было не отчаяние, а робкая, едва зародившаяся надежда.
— Выздоравливать, — просто ответила ведунья. — Учиться чувствовать мир вокруг не как грубую материю, а как живую ткань. А там… посмотрим…. — Она снова улыбнулась своей мудрой, чуть насмешливой улыбкой. — А пока — отдыхай. И слушай. Это самое сложное! Это — самая первая ступень.
Я откинулся на подушки, закрыл глаза и попытался сделать то, что сказано. Не думать. Не анализировать. Не тосковать по утраченному. Просто слушать. Слушать ровное мурлыканье кота. Скрип половиц под легкими шагами ведуньи. Далекий шепот листьев за окном. Гудение старого дома, похожее на песню.
И понемногу хаос в душе начал утихать, уступая место странному, новому чувству — не силы, а принадлежности. Я был здесь не случайным путником, заблудившимся на самом краю мира. Я был… гостем. Возможно, даже учеником.
И это было куда страшнее и интереснее, чем любая магия, которую я знал прежде. Я лежал с закрытыми глазами, погруженный в эту новую, непривычную тишину, которая на самом деле была наполнена звуками. Это было похоже на настройку слуха. Я отфильтровывал привычный шум — собственное дыхание, биение сердца — и постарался услышать то, что скрывалось под ним. И мир начал отвечать.
Скрип половиц был не просто скрипом сухого дерева. Он был похож на усталый вздох старого существа, которое несет на себе тяжесть многих лет. Шепот за окном действительно складывался в слова, не человеческие, а скорее, ощущение слов — «спать», «ветер», «дождь». Мурлыканье Грималкина вибрировало не только в воздухе, но и, казалось, резонировало с чем-то глубоко внутри меня, убаюкивая панический страх и настраивая душу на новый лад.
Я даже не заметил, как уснул. Мой сон был глубоким и без сновидений, как погружение в темные, теплые воды родного источника. Впервые за долгое время я не видел во сне ни вспышек былого могущества, ни ужасов вернувшейся немощной старости.
Меня разбудил запах. Не горький настой, а дразнящий, аппетитный аромат тушеных овощей, щедро сдобренных пряными травами. Я открыл глаза. В хижине горел огонь в печи, и над ним висел котелок. Ведунья помешивала в нем варево деревянной ложкой на длинной рукояти. Грималкин сидел рядом, следя за процессом с невероятным вниманием, его хвост нервно подергивался.
— Время подкрепиться, — сказала она, не оборачиваясь. — Голод — тоже часть целительства. Но нельзя слушать мир с пустым желудком.
Она налила густую похлебку в глубокую миску и поднесла мне. Это была простая еда — овощи, зелень, немного крупы и мяса, но на вкус она показалась мне пищей богов. Каждый глоток возвращал меня к жизни лучше любого зелья.
— Спасибо, — прохрипел я, чувствуя, как сила по капле возвращается в мой ослабленный организм.
— Не благодари. Вселенная дает то, что необходимо. Моя задача — лишь правильно это приготовить, — она уселась напротив на лавку и принялась за свою порцию. — Ну, что, бывший Асур? Немного прояснилось в голове?
Этот «титул», которым она меня назвала, прозвучал как эхо из другого времени. Но сейчас он не вызывал ни гордости, ни боли. Он был просто констатацией факта, как кузнец, пахарь, человек или бог.
— Прояснилось, что ничего не прояснилось, — честно признался я. — Но паника ушла. Осталось… любопытство.
— Это хорошее начало, — кивнула она. — Любопытство — первый шаг к познанию, как самого себя, так и окружающего мира.
Грималкин, утолив свой интерес к кухне, запрыгнул ко мне на кровать и устроился на коленях, своим теплом согревая мои холодные ноги.
— Она права, мессир, — промурлыкал он. — Вы всегда были чересчур… шумным. Все эти вспышки света, грохот молний, орды некросозданий… Здесь это не работает. Здесь нужно быть тихим, незаметным. Как я, когда выслеживаю мышку.
Я невольно улыбнулся. Сравнение моего былого могущества с кошачьей охотой было поразительно точным.
— И что же я должен «выслеживать»?
— Себя, — вместо кота ответила ведунья. — Ты ищешь вовне то, что потерял внутри. Ты сражался с миром, пытаясь подчинить его себе, победить, принудить к послушанию, быть проводником твоей воли. Теперь мир предлагает тебе договор. Но чтобы его заключить, нужно сначала узнать, кто ты есть без всех своих «молний» и рангов одарённого.
Она встала и, подойдя к окну, распахнула ставни. В хижину ворвался поток свежего, прохладного воздуха, пахнущего садом и сырой землей.
— Скоро гроза, — сказала она. — Первая в твоей новой жизни. Послушай ее. Не как повелитель стихий, а как простой наблюдатель. Услышь, о чем поет дождь. Узнай, что рассказывает ветер. Считай это первым уроком.
Вскоре небо действительно потемнело, затянулось тяжелыми свинцовыми тучами. Первые капли упали на высохшую землю, и вскоре дождь мерно забарабанил по крыше. Я закрыл глаза, как и советовала ведунья, и просто слушал. Я слышал, как дождь стучит разными ритмами по листьям, по камню у порога, по деревянной кровле.
Ветер гудел в щелях, но это был не вой, а скорее, некий напев. И я вдруг поймал себя на мысли, что не просто слышу звуки. Я чувствую их, точно так же, как раньше мог читать мысли с помощью ментального дара. Я чувствовал радость земли, жадно впитывающей влагу. Нетерпение трав, тянущихся к небу. Грозную мощь грома, кующего что-то в небесной кузнице.
Это не было магией. Это было… соучастием? Нет — сопричастностью к окружающему меня миру. Я лежал с закрытыми глазами, и передо мной разворачивалась целая симфония, где каждый инструмент — капля, лист, порыв ветра — был важен и, самое главное, слышен.
Грималкин, почувствовав изменение в моем состоянии, перестал мурлыкать и насторожил уши, словно тоже пытался уловить ту музыку, что слышал я.
— Ну вот, — тихо произнесла ведунья. Она стояла у окна, наблюдая за мной, и в ее голосе прозвучало удовлетворение. — Он начал слушать. Не команды отдавать, а слушать.
Гром грянул где-то совсем близко, и я инстинктивно ждал, что мои пальцы сгребут эту энергию, сплетут ее в послушную молнию и швырнут обратно в небо, полностью послушную моей воле. Но ничего не произошло. Вместо этого я ощутил, как воздух сжимается и разряжается, могучую волну силы, что проносится сквозь все вокруг, не требуя подчинения, но предлагая ощутить ее масштаб.
Это было чем-то вроде смирения. Я и должен был ему научиться.
Дождь стих так же внезапно, как и начался. В хижине стало непривычно тихо, слышно было только, как с крыши стекают последние капли и падают в лужу с тихим плеском. Я открыл глаза. Мир за окном был начисто вымыт прошедшим дождём и неимоверно ярок. Каждая травинка сверкала, и воздух, напоенный озоном и запахом влажной земли, казался густым и сладким.
— И о чем же пел дождь, бывший Асур? — спросила ведунья, возвращаясь к огню, чтобы подбросить в печь еще пару полешек.
Я медленно сел, чувствуя непривычную легкость в теле — не от силы, а от отсутствия тяжелой, вечной готовности к смертельному бою.
— Он не пел о чем-то одном, — сказал я, удивляясь собственным словам. — Он пел обо всем сразу. О том, как вода утоляет жажду корней. О том, как смывает пыль с листьев. О том, как наполняет ручей, который спешит к реке…
Ведунья кивнула, и в уголках ее глаз собрались лучики мелких морщин — знак одобрения.
— Неплохо. Для первого раза. Ты слышал не заклинание, ты услышал саму жизнь. Такой, какой и задумал её Создатель. Это и есть самый древний язык, который тебе предстоит выучить.
Грималкин потянулся, встал и грациозно спрыгнул с кровати.
— А я слышал, как мышь под полом испугалась грома и побежала к своей норке, — деловито сообщил он. — Вы меня извините, но у меня тоже есть договор с миром, который нужно исполнить.
Он юркнул в щель у двери и исчез. Я остался наедине с ведуньей, с тишиной и с новым, странным чувством внутри. Это не было знанием. Это было ощущением двери, которую я лишь приоткрыл, а за ней простирались бескрайние, неизведанные земли.
— И что дальше, уважаемая? — спросил я.
— Дальше? — Она протянула мне мою же пустую миску. — Дальше — помой посуду. И принеси воды из ручья. Надо заварить чай. А потом, посмотрим, какие травы нам сегодня нужно собрать. Хватит уже пролёживать бока!
И в ее словах не было насмешки. А была простая и непреложная правда. Путь к познанию вселенной начинается с мытья своей миски, уборки в доме и сбора трав под чистым, промытым грозой небом. И это было куда мудрее, чем все мои былые войны.
И в глубине души, под грузом лет и усталости, что-то дрогнуло. Что-то маленькое и хрупкое, словно первый росток, пробивающийся сквозь толщу пепла. Я понял, что ведунья была не совсем права. Это было не начало нового пути. Это было возвращение домой. На самый старт. На самое начало. Туда, где все только начинается…



Глава 8

Я взял миску и вышел из хижины. Воздух действительно был густым и сладким, таким чистым, что каждый вдох казался глотком из холодного родника. Солнце, пробивавшееся сквозь рваные тучи, заливало лес ослепительным светом. Каждая капля воды на листьях папоротника превращалась в алмаз, а от земли поднимался густой, насыщенный пар — дыхание пробудившейся жизни.
Ручей оказался неподалеку. Он журчал громче обычного, вздувшийся от дождя, мутный и стремительный. Я зачерпнул воду и замер на мгновение, глядя на свое отражение в быстро несущейся струе. Оно было размытым, неузнаваемым — не лицо некогда грозного Асура, силовика-энергетика, повелителя некротических тварей, проклятого Кромкой, а лицо уставшего старика с седой бородой и спокойными, чего раньше никогда не было, глазами.
Когда я вернулся, ведунья уже разбирала пучки засушенных трав, разложив их на грубом деревянном столе. Грималкин сидел рядом, тщательно вылизывая лапу. Похоже, его договор с миром был успешно выполнен.
— Вода, — я поставил принесённое ведро у печи. — Чаю попьём?
Она кивнула, не глядя на меня:
— Возьми горсть мяты, что на подоконнике. И иван-чай, в синем мешочке.
Я делал все, что мне говорила ведунья, стараясь получить даже из этих простых действий настоящее удовольствие. Достать мяту, наслаждаясь её чудесным запахом. Насыпать иван-чай в глиняный заварник. Залить кипятком и наблюдать, как отдельные чаинки отдают цвет воде. Аромат поднялся в воздух — терпкий, цветочный, удивительно земной.
Мы пили чай молча. Тишина между нами была не неловкой, а наполненной молчаливым пониманием. Она не требовала слов. Я чувствовал, как тепло напитка растекается по телу, смывая последние следы внутреннего оцепенения. Ведунья отпила глоток, поставила чашку и внимательно посмотрела на меня.
— Твоя война закончилась, не потому что ты проиграл, — произнесла она вдруг. Ее голос был ровным, как поверхность озера в безветренный день. — Она закончилась, потому что ты устал в ней участвовать. И Вселенная это почувствовала. Ты перестал кричать — и наконец был услышан. Теперь вопрос в том, что ты будешь с этим делать?
— А что можно делать? — спросил я, и в моем вопросе не было вызова, лишь искреннее любопытство.
— Служить, — просто ответила она. — Не себе. Не славе. А вот этому. — Она широким жестом обвела хижину, лес за окном, все небо над головой. — Травинке, чтобы росла. Ручью, чтобы тек в нужном направлении. Дереву, чтобы выстояло в бурю. Служить самой Жизни.
Идея, которая еще вчера показалась бы мне унизительной ересью, теперь отозвалась внутри тихим, но ясным согласием. Что есть война? Попытка навязать свою волю миру. А что такое служба? Попытка понять его волю и помочь ей осуществиться. Это не слабость. Это сила иного порядка. Ну, так, как я её сейчас понимал.
— Ладно, хватит философии, — ведунья отодвинула чашку и встала. — Бери корзину. Пойдем, пока солнце высоко. Сегодня нам нужны зверобой и щавель. Один — для сердца, другой — для крови. Твоя кровь еще слишком густа от гнева, а сердце привыкло биться только в бою. Надо с этим что-то делать.
Я последовал за ней на опушку, залитую солнцем. Она шла легко, почти бесшумно, а я шел за ней, стараясь ступать так же. И снова я не пытался подчинить себе энергию земли или приказать ветру молчать. Я просто шел и смотрел. Смотрел, как ведунья наклоняется над растением, трогает лист, принюхивается, прежде чем сорвать. Она не брала, она принимала, как ценный дар.
И я попробовал. Опустился на колени перед кустом зверобоя, положил руку на землю у его корней. Я не требовал. Я ждал. И сквозь ладонь я снова ощутил тот же гул, то же могучее, размеренное биение — биение мира, который живет по своим законам. И в этот раз оно было не пугающим, а успокаивающим. Как будто огромное, мудрое существо положило свою ладонь на мое плечо и сказало: «Ты дома. Теперь ты свой».
И пока я собирал травы под ее неспешные указания («нет, этот лист еще слишком молодой, оставь его жить; а вот этот — в самый сок»), то самое хрупкое что-то внутри продолжало расти. Росток пробивался сквозь пепел прошлого, тянулся к солнцу настоящего. Это не был покой. Это было намерение. Тихая, но несокрушимая решимость научиться этому новому, древнему как мир, языку. Языку трав, дождя и тишины.
И это было куда сложнее, чем закручивать в узел глобальные энергии. И бесконечно правильнее.
Мы шли обратно по тропе, отмеченной солнечными зайчиками, пробивавшимися сквозь кружевную листву. Корзина, наполненная травой, пахла летом и медом. Я нес ее не как ношу, а как нечто драгоценное. Каждый шаг отдавался в моих ступнях не усталостью, а странной, новой связью с землей. Я не давил на нее, а словно прислушивался к ее упругой отдаче.
В хижине ведунья разложила собранное на грубом деревянном столе. Солнечный луч, падающий из окна, зажигал в каплях росы на листьях маленькие радуги.
— Теперь, — сказала она, — самое важное. Сила не в том, чтобы сорвать. Сила в том, чтобы сохранить. Смотри… — Она взяла пучок зверобоя и разложила его на чистой ткани тонким слоем. Ее движения были точными и бережливыми. — Слишком много солнца — убьешь дух растения. Слишком много тени — погубишь плоть. Нужен баланс. Как и во всем.
Я наблюдал, как она работает, и понимал, что это тоже своего рода боевое искусство. Только вместо того, чтобы ломать кости, ты поддерживаешь жизнь, помогаешь ей перейти в иную форму. Это была алхимия, основанная не на подавлении, а на сотрудничестве.
— Тебе показалось, что мытье посуды — это просто мытье посуды? — Она словно прочитала мои мысли, не отрываясь от работы. — Это урок смирения. А сбор трав — урок внимания. А заваривание чая… это уже будет урок благодарности. Ничто не дается просто так. Вселенная любит равновесие. Ты что-то получаешь — ты что-то отдаешь. Не кровью и железом, а вниманием и заботой.
Вечер опустился на лес мягко и неспешно. Мы снова сидели у печки, но на этот раз чай был другим — золотистым, с терпким ароматом, в котором угадывались и солнце, и дождь, и та самая земля, по которой мы ходили.
— Попробуй, — кивнула ведунья.
Я сделал глоток. И это был не просто напиток. Это было продолжение утра, продолжение прогулки, продолжение тишины после грозы. Я чувствовал, как тепло разливается не только по телу, но и по чему-то глубинному, огрубевшему за долгие годы. Как будто трещины в высохшей глине начали понемногу заполняться живительной влагой и сглаживаться.
— Ну, что? — спросила она. — Почувствовал?
— Да, — ответил я, и голос мой прозвучал тише, но тверже. — Я почувствовал. Это… похоже на мир после долгой осады. Только внутри.
Она согласно улыбнулась.
— Это и есть мир. Не отсутствие войны. А ее полная противоположность. Ты не можешь просто перестать воевать и получить покой. Ты должен начать делать что-то другое. Наполнять свои опустевшие колодцы кристально чистой водой, идущей из глубины, из самого сердца Матери-Земли.
В ту ночь я спал без снов. Без кошмаров сражений, без тревожного ожидания атаки. А проснувшись на рассвете от щебетания птиц, я не лежал, анализируя угрозы. Я встал, подошел к двери, распахнул ее и вдохнул полной грудью прохладный утренний воздух. Лес встречал новый день, и я был его частью. Не завоевателем, не гостем, а частью.
И я понял, что ведунья снова была не совсем права. Это не был путь служения в привычном мне понимании — долга, обета, принуждения. Это было возвращение к истоку. К тому состоянию, когда ты не отделен от мира стеной собственного «я», а связан с ним миллионом невидимых нитей. Как ручей связан с рекой, а травинка с землей.
Я взял метлу и начал подметать порог хижины и дорожку, ведущую к ней, сметая опавшие листья и хвою. И в этом простом действии было больше смысла и покоя, чем в самой громкой из моих прошлых побед. Потому что победа — это конец чего-то. А подметание порога — это начало нового дня. Бесконечная череда начал, из которых и состоит настоящая жизнь. Я закончил уборку, а ведунья, проверив сложенные в тени травы, кивнула удовлетворенно.
— Теперь можно и отдохнуть. Но отдых — это не безделье. Возьми свой посох. Пойдем к Озеру Безмолвия.
Этот посох, простой, из выбеленного солнцем и дождями дерева, я нашелпрактически у самого порога в первое же утро. Тогда он казался мне бесполезной палкой. Теперь же его шероховатая поверхность стала привычной в моей ладони, а его конец, упираясь в землю, словно помогал мне слышать ее тихий голос.
Мы молча шли по едва заметной тропе, углублявшейся в чащу. Воздух становился все гуще, напоенный запахом хвои и влажного мха. Сквозь стволы вековых сосен заблестела вода. Озеро лежало в каменной чаше, окруженное валунами, и его поверхность была абсолютно неподвижна, словно отполированный кусок свинцового неба. Тишина здесь была иной, нежели в хижине — не отсутствием звуков, а густым, почти осязаемым покровом.
— Сядь у воды, — тихо сказала ведунья. — И опусти в нее руки. Не для того, чтобы зачерпнуть. Просто опусти.
Я повиновался. Камни подо мной были теплыми от солнца. Вода оказалась ледяной, обжигающе-холодной. Я едва сдержал вздох. Но ведунья сделала знак — ждать. Я закрыл глаза, стараясь не думать ни о чем, чувствуя лишь холод, проникающий в кожу, в мышцы, и так до самых костей. И постепенно я начал ощущать не холод, а… пульс. Тихий, глубокий, едва уловимый ритм, исходящий из самой глубины озера. Это было похоже на сердцебиение спящего великана.
— Озеро помнит все, — голос ведуньи прозвучал как продолжение этого ритма. — Оно помнит дожди, что наполняли его тысячи лет. Помнит крики первых птиц. Помнит шаги древних зверей, приходивших на водопой. Оно — огромная память. А память — это основа мудрости. Ты хочешь слышать язык мира? Начни с тишины. С умения слушать то, что было до тебя.
Я сидел, не шевелясь, и чувствовал, как этот древний холод вытягивает из моих пальцев остатки внутреннего жара, той тлеющей жажды действия, что всегда горела во мне. Это было не больно. Это было похоже на омовение раны. Я не слышал слов, не видел образов. Я просто ощущал присутствие чего-то невообразимо старого и спокойного.
Когда я наконец вынул руки из воды, они онемели и побелели. Но внутри меня не осталось и следа прежнего беспокойства.
— Что я должен был услышать? — спросил я, вытирая руки о траву.
— Ничего конкретного, — ответила ведунья. — Ты должен был почувствовать, что твоя жизнь — лишь миг в этой памяти. И это не унизительно. Это освобождает. Ты больше не несешь на своих плечах бремя всех своих битв. Ты просто… часть мирового потока. Как и все.
На обратном пути мы молчали. Но теперь я слышал этот поток повсюду: в шелесте листьев над головой, в журчании ручья под горой, в собственном дыхании. Я больше не пытался что-то доказать миру. Миру было не до того. Он жил своей великой, сложной жизнью. И у меня появился шанс не подчинить его, а научиться жить в гармонии с ним.
Вечером, когда мы пили чай из новых трав, я взглянул на свои руки. Они все еще слегка покалывали от холода озера. И я поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы мне не хочется сжимать их в кулаки.
Ведунья последовала за моим взглядом и уловила его смысл.
— Кулак нужен, чтобы ответить врагу, удержать меч или щит, — сказала она. — А открытая ладонь — чтобы принимать дары и отдавать их. Ты научился слушать грозу и тишину. Теперь учись чувствовать руками. Не хватать. Прикасаться.
На следующее утро она не повела меня в лес. Вместо этого она вынесла из сарая большой кожаный мешок, туго набитый чем-то мягким, и поставила его передо мной.
— Разбирай, — коротко бросила она. — Все по парам. Не торопись.
Я развязал мешок и высыпал содержимое на пол. Это была куча самой разной глины: комья серой, рыжей, почти белой, с вкраплениями песка и слюды. Задание показалось мне простым до глупости. Я принялся сортировать, откладывая похожие куски друг к другу. Но через несколько минут я понял, что ошибся.
Это был не тест «на знание», а урок «на ощупь». Один комок был влажным и жирным, другой — сухим и рассыпчатым, третий — упругим и плотным. Каждый был уникален, каждый жил своей собственной, замедленной жизнью. Я закрыл глаза и позволил пальцам изучать текстуру, вес, пластичность и еще множество других параметров. Это было похоже на знакомство с разными характерами.
— Зачем это? — не удержался я от вопроса.
— Глина — это земля, которая помнит прикосновение воды, — ответила ведунья, наблюдая за моей работой. — Чтобы служить Жизни, нужно понимать ее материалы. Ты не сможешь помочь ручью, если не знаешь, как течет вода. Не укрепишь корень, если не чувствуешь почву. Начни с малого. Слепи чашку.
Чашка. Та самая, из которой я пил чай. Та, что мыл. Теперь мне предстояло создать ее самому. Я выбрал комок серой, податливой глины и принялся мять его в ладонях. Сначала выходило криво и неуклюже. Глина не желала подчиняться, растрескивалась, расползалась. Я почувствовал знакомый привкус раздражения, остаток старой ярости. Но затем я вспомнил ледяной покой Озера Безмолвия и его вечный пульс. Я не стал давить сильнее. Я просто дышал и позволял рукам найти свой диалог с материалом. Не командовать, а договариваться.
И постепенно, под легким нажимом пальцев, бесформенная масса начала округляться, расти вверх, образуя стенки. Это было магией, но не той, к которой я привык. Более медленной, более глубокой. Я не вкладывал в нее силу, я вкладывал внимание. И в ответ глина делилась со мной своей древней памятью.
Когда чашка была готова — неидеальная, чуть кособокая, но живая и настоящая, — ведунья подошла и положила руку на мое плечо. Это был первый раз, когда она проявила подобную ласку.
— Видишь? — сказала она. — Ты не сломал. Ты создал. Теперь в этом сосуде будет жить не просто вода. В нем будет жить твое терпение.
Я поставил сырую чашку на стол рядом с своей деревянной миской. Они были очень разными. Но теперь я смотрел на обе не как воин на инструменты, а как садовник на два разных, но очень ценных ростка. Грималкин, вернувшийся с утренней охоты, обнюхал мое творение и фыркнул, но в его фырканье я почуял не насмешку, а нечто вроде одобрения.
— Ничего так, — буркнул он. — Для первого раза. Только мышь в ней утопить нельзя, дырявая получилась.
Но я знал, что он лукавит. Чашка была целой. Как целым, впервые за долгие годы, начинал чувствовать себя я. Не склеенным, не зарубцевавшимся, а целым. И это было только начало пути. Пути, на котором не было карты, но был проводник. И был сам путь, под ногами, в каждом листе, в каждой горсти земли, в каждом тихом дыхании проходящего дня.
На следующее утро я проснулся с ощущением легкого щемящего ожидания, как перед началом долгого пути. Но путь этот лежал не за горизонт, а вглубь, в суть самых простых вещей. Я уже собирался приняться за привычные дела, как ведунья остановила меня у двери.
— Сегодня ты пойдешь один, — объявила она, протягивая мне два небольших сосуда. — К ручью, что за старой сосной. Набери воды. Но не торопись. Сядь там и послушай. Ручей — это голос земли, который никогда не умолкает.
Дорога к сосне была мне знакома, но на этот раз я шел не как ученик за учителем, а как человек, доверенный самому себе. Я шел медленно, чувствуя, как земля под ногами рассказывает свою историю корнями деревьев, узорами мхов, кружевами папоротников.
Ручей оказался именно таким, каким я его и помнил — живым и говорливым. Я наполнил сосуды водой и, как велела ведунья, сел на примятую траву у его берега. Впервые за многие дни я остался в полном одиночестве, без руководства и указаний.

Сначала я просто слушал его бесконечную песню — переливы, плеск, шепот. Потом закрыл глаза. И тогда случилось необъяснимое. Я не услышал слов, но понял смысл. Это был не язык в привычном понимании, а поток чистого ощущения, смысла без символов. Ручей рассказывал о радости движения, о свободе течения, о встрече с камнями не как с преградами, а как с поводом сыграть новую мелодию, о неизбежности пути к озеру, к реке, к океану.
Это было не заклинание, не магия силы. Это была магия присутствия. Бытия. И в ней заключалась такая мощь, перед которой меркли все мои прошлые умения повелителя, сотрясателя, властелина. Этот, по сути, ручей был вечным потоком жизни.
Когда я вернулся, ведунья стояла на пороге, будто ждала.
— Ну что? — спросила она. — О чем пел ручей?
Я посмотрел на нее, и впервые за все время моего пребывания здесь мой ответ родился не из размышлений, а из самой глубины того нового, хрупкого и прочного чувства, что пустило во мне корни.
— Он пел о том, что путь — это не линия между точками, — сказал я. — Путь — это и есть точка. Бесконечно длящаяся во времени и пространстве. И ты всегда находишься именно в ней. Только здесь и сейчас.
В ее глазах блеснуло одобрение, более красноречивое, чем любая похвала.
— Значит, ты начал слышать, — кивнула она. — Теперь главное — не забыть, как это делать.
Следующие дни и недели слились в единый ритм, наполненный простыми, но глубокими делами. Я учился не просто собирать травы, а чувствовать их нужды; не просто сушить их, а входить в ритм их превращения; не просто заваривать чай, а благодарить каждый лист за отданную силу. Я научился различать по шелесту листьев, надвигается ли дождь; по поведению птиц — будет ли день ясным; по гулу земли — спокоен ли лесной дух.
И однажды ночью, когда я уже засыпал под убаюкивающий треск поленьев в печи, я почувствовал это. Не усилием воли, не концентрацией, а просто так, как чувствуешь биение собственного сердца. Тихое, могучее присутствие леса, озера, неба — всего мира вокруг. Оно не требовало поклонения. Оно просто было. И я был его неотъемлемой частью.



Глава 9

Время неспешно бежало в этом заповедном месте, куда мне посчастливилось попасть. Но, когда я окончательно оклемался, в мою голову стали приходить разные мысли — я никак не мог срастить одно с другим. Каким же, всё-таки, образом я вновь попал в своё старое тело?
По моим ощущениям, этот чертов отмороженный ублюдок в прошлый раз меня точно завалил наглушняк, без каких-либо вариантов. Именно поэтому моя душа и отправилась «в свободное плаванье», пока не наткнулась на силушку Святогора-великана.
А уже после этой встречи я попал в тело моего двойника — Илью Резникова из магического мира, зверски замученного на алтаре колдунами-эсэсовцами. Твари, которых я раздавил, как тараканов, принесли его в жертву на своём проклятом алтаре в Уральских, а в том мире — в Рипейских горах (хоть это, по сути, были одни и те же горы), чтобы пробудить древнего Асура. А пробудили меня.
Я лежал и вглядывался в потрескивающие язычки пламени в печи, пытаясь поймать какую-то всё время ускользающую от меня нить. Память о смерти в своем мире была кристально четкой: боль в раздавленном горле, хрип обреченности и… пустота…. А потом — стремительное падение в воронку навстречу ослепительному свету…
Затем встреча с древней силой, что назвала себя великаном Святогором, и резкий рывок в другое тело, в другой мир, на тот самый алтарь. Но сила Асура уже была со мной. Потом жизнь в ином мире, полном магии, сражений с разными древними и не очень тварями.
И вот я опять здесь — в своем немощном и разваливающимся от старости теле. И в своем мире без магии… И с терзающей меня единственной мыслью: «неужели все это было сном или бредом?» Но появление моего верного говорящего кота из семейства Грималкиных, прозванного с моей «легкой» руки — Матроскиным, доказывало, что я, всё-таки, не сбрендил. И всё приключившееся со мной ранее — действительно происходило!
И тут меня осенило. Что если я вернулся не в свое тело и не в свой изначальный мир? Что если меня притянуло сюда силой того самого «потока жизни», голос которого я услышал у ручья? Святогор говорил о единстве всех миров, о том, что сильная душа может найти свою оболочку в любом из них.
А что, если моя душа нашла тело своего погибшего на эсэсовском алтаре молодого двойника и вселилась в опустевшую оболочку? И в этом мире мой двойник умер, и я в него вселился?
Мысль была безумной. Но чем дольше я её обдумывал, тем больше в ней было логики. Это объясняло всё: и внезапное возвращение в состарившееся тело, и отсутствие магии, и даже появление Грималкина. Кот, свернувшийся калачиком на толстом лоскутном одеяле, мурлыкал так, будто дребезжала сама реальность.
Его присутствие здесь было ключом к предыдущему миру, куда я всеми силами стремился попасть. А он был живым мостом между мирами, этаким артефактом, прорвавшимся сквозь ткань бытия вслед за моей душой. Это одно из свойств его магического кошачьего семейства — он может появляться там, где захочет. И, соответственно, оттуда исчезать.
— Дружище, Матроскин, — хрипло позвал я кота. — Ты помнишь Кромку? Помнишь, как мы громили мертвяков?
Кот лениво открыл один глаз.
— Помню, мессир. А как же иначе? А еще я помню тот огненный пролом, в который вы ухнули со свистом, успев меня спасти…
От его слов по моей старой спине побежали мурашки, а моя память выдала ту ужасающую картину, когда мы с котом виделись в последний раз…
 Мы сидели на вершине древнего кургана. Я курил папироску, а кот вялился на солнышке. Неожиданно опора под моими ногами исчезала — курган в мгновение ока провалился в какие-то неведомые глубины, откуда пахнуло нестерпимым жаром и серой. А мы с Матроскиным со свистом полетели в море кипящей лавы, разверзнувшееся под нашими ногами. 
 Мой Дар отказался работать, и мы с Матроскиным должны были нырнуть в распахнувшееся жерло вулкана. Раздумывать времени не было, поэтому я принял единственное решение, которое позволило бы сохранить жизнь хотя бы говорящему коту. Я, размахнувшись, со всей дури отшвырнул от себя Матроскина. Кот, набрав скорость, кувырком полетел к краю пролома по крутой дуге — он должен был приземлиться за пределами огненного пролома, появившегося на месте исчезнувшего кургана. 
 — Я найду тебя, Матроскин! — мысленно телеграфировал я своему помощнику и другу, к которому уже успел основательно привязаться. — Только выживи здесь, хвостатый! 
 — Не беспокойтесь на этот счет, мессир! — Отбил ответочку говорящий кот. — Только не забудьте меня найти… 
— А найти меня, мессир, вы так и не сумели, — промурлыкал мой хвостатый друг.
— Ты же видишь, в каком я состоянии? Я-то себя не признавал, и думал, что весь твой мир мне привиделся в бреду.
— Ну, ничего, я и сам вас нашёл! — самодовольно произнёс он, выпустив когти на одной лапе, и принимаясь что-то из них остервенело выгрызать.
— Ты опять ко мне в голову, как к себе домой залезаешь? — нахмурив брови, произнёс я. Ментальный дар этого хвостатого пройдохи позволял ему пробивать даже мои защитные барьеры. Ну, тогда, когда я еще не утратил свои таланты.
— Если бы, мессир, — не очень-то и испугался пушистый прохвост, но постарался скорчить печальную морду, — своего дома-то у меня и нет. Вот как заведёте себе уютное гнёздышко…
— Не увиливай от ответа, Матроскин! — шикнул я на него.
— Хорошо, мессир, больше этого не повторится! — пообещал он мне в очередной раз.
Но сколько раз он уже точно так же клялся не залазить мне в голову? Уже и не перечесть. Я лишь тяжело вздохнул. Воевать с ним было бесполезно.
— Ладно, проехали, — буркнул я. — Ты сказал, что нашел меня сам. Как? И, что важнее, где мы сейчас? Это мой родной мир? Я не имею в виду эту хижину и окружающий лес — они в междумирье…
Грималкин перестал заниматься когтями, сел в позу сфинкса и обернулся ко мне, его глаза сузились до двух светящихся щелочек.
— Вопрос из разряда философских, мессир. Что есть «твой мир»? Набор твоих воспоминаний? Локация на «древе миров»? Или, может, частота его вибрации[1]? — он помяукал самодовольно, явно наслаждаясь моментом.
— Чего? Какая еще вибрация? Говори понятнее, шерстяной мешок, набитый философией и блохами!
— Зря вы так, мессир, — кот делано обиделся, но я-то прекрасно видел, что ему всё это — как с гуся вода. — Я могу и по-научному, хотя с этим лучше к Коту Учёному. Ну, да ладно, только для вас: в физике есть концепции, связанные с вибрациями, такими как квантовые колебания и струнная теория, они не относятся к идее параллельных вселенных, которые можно «настроить» подобным образом. Как звучит-то, а? Настоящая научная романтика!
— Давай без романтики, хвостатый!
— Ну, если без романтики, — вздохнул кот, — то этот мир очень похож на ваш родной, мессир… Но, как бы вам сказать… Он не настоящий, словно кто-то его создал специально? Подделка. Иллюзия, сотканная с невероятным мастерством. Пока вы валялись здесь без памяти, я его посетил.
— Хочешь сказать, это ловушка? Что там не так?
— Вроде, все так, как и должно быть, мессир… Но словно чего-то не хватает…
— И чего же, по-твоему, не хватает? — прищурился я. Мне действительно было интересно мнение такого существа, как волшебный и говорящий кот.
— Души, — тихо произнес он, и в его голосе не осталось и следа от привычного балагурства. — В нём нет души, — повторил он. — Каждый мир, мессир, — имеет свою «душу». Да и вы и сами уже встали на «путь понимания», мессир, и знаете, что в настоящем мире даже обычный камень под ногами что-то, да значит. Он помнит дожди, которые точили его, солнце, которое грело… Там же… там всё пустое. Словно безжизненная оболочка. Это качественная, но подделка, мессир.
От его слов по коже побежали мурашки.
— Ты хочешь сказать, что кто-то, специально для меня воссоздал копию моего мира? — Мой голос сорвался на шепот. — Но как он сумел сделать его настолько похожим, да еще и засунуть меня в мою старую оболочку? Или это, — хлопнул себя ладонью в грудь, — тоже копия?
— Я не знаю, — честно ответил кот. — Возможно, это тоже копия, мессир… А, возможно… — он запнулся, что с ним было редкостью, — это «слепок» и вас, и вашего мира, сделанный в момент вашей гибели.
— Что-то всё слишком сложно, — я тряхнул головой, стараясь привести мысли в порядок. — Но, если эти предположения верны, у меня два вопроса: кто это сделал, и для чего всё это нужно?
Кот внимательно посмотрел на меня, и его глаза на мгновение зажглись каким-то призрачным светом.
— Кто? — Он нервно облизнулся. — Тот, кто обладает силой, сравнимой разве что с Демиургом. Создать целый мир только по вашим воспоминаниям — дело не из лёгких. Что до «зачем?»… — Грималкин замялся, подбирая слова. — Здесь всё сложнее, мессир… Непонятно, что хотел добиться от вас этот неведомый… И, кстати, вы мне так и не рассказали, что с вами произошло после падения в раскаленную лаву. Как вам удалось выжить? Может быть, в этом и заключается разгадка?
— Хм… вполне может быть… — Задумался я, вспоминая дальнейшие приключения в чертогах Ящера и его матери — Великой Змеихи.
Вспомнил и Древо Жизни, и Эдемский сад, и какой-то неведомый глобальный «процесс», который я, вроде бы, запустил с помощью своей былой Силы, и с трудом прорвавшееся ко мне мысленное предупреждение Кощея — того, правильного, бывшего моим верным другом. Он что-то там говорил, но помехи в магическом Эфире, порожденные чудовищным выплеском Энергии, не дали мне толком понять, что же мне нужно было сделать. И после всего этого я оказался в своём старом мире (или только казавшимся таковым) и в своём старом теле.
По вытянувшейся от удивления морде Матроскина я понял, что он тоже всё «видел», опять запустив свои шаловливые «ментальные лапки» мне в голову.
— Обалдеть! — даже не скрывая совершённого, произнёс мой хвостатый помощник. — Сам Ящер… Это меняет всё. Но зачем ему понадобилось строить для вас этот «кукольный домик»?
Грималкин замолчал, кончик его хвоста нервно подёргивался, что выдавало интенсивную работу кошачьего ума.
— Вот знать бы, Матроскин…
— Мессир, а вы не задумывались, что произошло с той Силой, что высвободилась? — наконец, изрёк он. — Такая энергия не исчезает бесследно. Она должна была каким-то образом трансформироваться.
Я молчал, а кот продолжил складывать разрозненные пазлы своих предположений.
— Ящер — существо древнее, — продолжил размышлять кот, — он мыслит категориями Мироздания. А что, если этот «глобальный процесс», который вы запустили, был, как бы глупо это ни звучало — «зерном» новой реальности. Но «зерну» нужна «плодородная почва», чтобы прорасти. Ваша душа, ваша память, ваша тоска по дому — и могла послужить этой «почвой».
Я задумался, еще раз вспоминая сообщение Кощея, которое удалось получить в последний момент. «Не дай ему запус…ть процесс…….яции. Эта Тварь пожр.т вес… р… И твой род… мир в пр.да.у…» — Вот как это звучало.
Я выдохнул, и кусочки головоломки, как мне показалось, сложились в ужасающую картину.
— Он не строил для меня «кукольный домик», — тихо сказал я. — Он его строил для себя самого!
Матроскин замер, его светящиеся щелочки-глаза расширились.
— Это может оказаться правдой, мессир. Ящер не просто древнее существо, — продолжил кот. — Он — паразит. Он не может создать новый, с иголочки, мир, как это делает Демиург, но он может поглотить один из его «старых» миров, и вырастить из него свой. И в том мире он будет новым богом… — Кот издал тихий, почти неслышный шипящий звук. — Мессир… Это гениально и отвратительно одновременно. Кот Учёный рассказывал про подобные феномены… но в масштабах целой вселенной…
— Кощей пытался меня предупредить, — снова заговорил я, осознавая весь ужас положения. Он знал. Он видел, к чему всё идёт. А я… я был просто слепым инструментом — орудием в его руках. Я предоставил ему всю Энергию, какой обладал, и «матрицу» моего мира, словно наивный дурак.
— Именно так, — кивнул Матроскин, и его взгляд стал тяжелым, не по-кошачьи серьезным. — Но есть одна загвоздка, мессир. Для полной синхронизации миров, Ящеру — нужен «якорь». Живой, подлинный носитель той самой души, которой лишен его муляж.
Я медленно поднял на кота взгляд, чувствуя, как холодная пустота заполняет меня изнутри.
— То есть… я и есть этот якорь?
— Вы, мессир, и ключ, и замок одновременно, — подтвердил кот. — Пока вы верите в реальность этого мира, пока ваша душа питает его своим присутствием, подпитывая иллюзию, процесс синхронизации продолжается. Это квантовое сцепление. И вы — его катализатор! Но… — Хвост Матроскина снова дернулся, — это также и ваше оружие.
— Мое оружие?
— Абсолютно верно! — В голосе кота снова зазвучали нотки прежнего балагурства, но на сей раз зловещего. — Если «якорь» сомневается в реальности иллюзии, он начинает ее разрушать изнутри. Ваше неверие, мессир, — это «вирус» для его «гениальной» системы. Но это… это смертельно опасно. Если иллюзия рухнет, пока мы внутри… последствия могут быть самыми печальными. Нас может просто стереть в порошок вместе с этим «пузырём лже-реальности».
— Значит, чтобы остановить его, мне нужно… перестать верить в свой мир? А если мы с тобой всё-таки ошибаемся? И уничтожим последнее, что у меня осталось? А еще в придачу уничтожим миллиарды людей?
— Поверьте, мы не ошибаемся, мессир! — заверил меня кот. — Мы его обязательно разоблачим! Он крепко держит бразды правления, пока вы верите в правила его игры. Нужно искать то, что не прописано в его «сценарии». Ищите то, чего не может быть в вашем мире.
— Чего не может быть? — Я пожал плечами. — Матроскин, в моей жизни было столько абсурда, что я уже и не помню, что здесь «может быть», а что «не может»…
— Ищите в том мире «пустоту», мессир. Ищите фальшь. И тогда мы найдем слабое место в его клетке. Вместе. — Он ткнулся мокрым носом мне в ладонь. — И вместе выберемся из неё!
Я пристально посмотрел в глаза коту, а затем взъерошил его шерсть.
— Как мы выберемся, Матроскин?
— У нас есть одно преимущество, мессир.
— Какое? — со слабой надеждой спросил я.
— Ящер думает, что вы ещё не знаете, что вы в «банке», которую он доверху набил пауками. А мы уже это знаем. — И по его наглой морде поползла медленная, наглая, знакомо-бессовестная ухмылка.
И почему-то именно она заставила меня глубоко выдохнуть и разжать сведённые в кулак пальцы. Когда кто-то из семейства Грималкиных улыбается широкой зловещей ухмылкой Чеширского кота, растянутой от уха до уха, с выставленными напоказ острыми зубами, кому-то явно не поздоровится! Даже мне от этой улыбки стало не по себе.
— Попробуем устроить ему парочку сюрпризов, мессир, а потом посмотрим на его реакцию, — подытожил хвостатый пройдоха.

[1] Идея о том, что альтернативные миры различаются частотой вибрации, является популярной концепцией в эзотерике, метафизике и научной фантастике, но не имеет подтверждения в современной науке. Эта концепция предполагает, что каждая реальность существует на своей уникальной частоте вибраций, и что «перемещение» между мирами возможно путём изменения собственной частоты.



Глава 10

Что ж, возможно, говорящий кот был прав «на все сто» — мне было необходимо вернуться обратно в мир (возможно, иллюзорный и созданный специально для меня) из спокойной гавани междумирья с уютным домиком ведьмы и окружающем его лесом. Конечно, мне хотелось бы побыть здесь подольше и перенять у его древней хозяйки еще больше премудростей, но…
Но моё старое тело, в которое я был заключён — не было бессмертным в отличие моего предыдущего, снабженного мощными энергетическими системами Асура нового образца, как называл меня Кощей. И если я еще протуплю какое-то время, могу запросто и ласты склеить, так и не разобравшись во всех странностях, в последнее время преследующих меня постоянно.
Я дождался, когда вернётся хозяйка избушки, мы вместе поужинали тем, что я приготовил, пока её не было: разваристая каша, свежие фрукты-овощи, но я сейчас бы не отказался от удовольствия побаловать себя яствами с моей волшебной и весёлой Скатерти-самобранки. Где же она сейчас?
С тяжелым вздохом я поднялся с резного дубового кресла и вышел из-за стола. Хруст суставов отозвался неприятным звуком в тишине горницы, заглушив на мгновение даже потрескивание поленьев в печи. Ведьма молча наблюдала за мной с другого конца стола.
— Спасибо, хозяйка! — произнёс я, низко поклонившись (ну, насколько позволил радикулит). — За добро, за ласку, за науку. Но нам пора — моё время на исходе…
Ее взгляд, глубокий и всепонимающий, казалось, проникал насквозь не только это дряхлое тело, но видел и саму душу могучего Асура, что была заперта внутри. Она не стала меня отговаривать. Здесь, в междумирье, она очень хорошо знала цену времени и выбора.
— Правило одно, путник, — ее голос прозвучал тихо, но четко, — не верь глазам своим. Там, куда ты идешь, нити реальности спутаны. Ищи не следы, а «искажения» событий. Гляди не глазами, а сердцем и душой.
— Спасибо за совет, мудрейшая! — поблагодарил я старуху, поклонившись еще раз. — Не знаю, свидимся мы еще, или нет…
— Не ведаю этого, — качнула головой старуха, — слишком туманна твоя судьба. Ступай с миром, и не забывай, чему здесь научился.
— Прощай! — И я подошел к двери, распахивая её настежь.
Матроскин прошмыгнул на улицу первым, а я остановился на крылечке и обернулся в последний раз. Уютный домик, дымок из трубы, котел на огне, в котором варилось что-то, пахнущее временем и древней мудростью, заповедный лес вокруг хижины, хранящий тысячу секретов. Спокойная гавань…
И тут со мной случилось странное. Я уже собрался шагнуть с крыльца в хмурый вечерний лес, как вдруг она подняла на меня взгляд. И в глубине ее мудрых, усталых и древних глаз, будто сквозь толщу бесчисленных лет, на секунду вспыхнул «огонь».
Пелена спала. Я не просто «увидел», я «узнал». Не старуху-ведьму, а ту, чей образ хранился в дальнем уголке памяти моего бессмертного друга, который он мне однажды показал — Василису Прекрасную. Ту самую, что когда-то, в незапамятные времена беззаботно смеялась рядом с Кощеем Бессмертным, и чья красота могла затмить саму Богиню Утренней Зари.
А следом за этим прекрасным ликом я увидел искажённое беспощадным проклятием Кромки чудовищное страшилище, прошедшее через ту же муку, что и сам Кощей. А ведь она была не только его подругой и соратницей, а намного-намного большим… Вот, оказывается где скрывалась Василиса ставшая Бабой Ягой, всё это время.
Это мимолетное видение длилось меньше вздоха. «Отражение» снова стало тем, чем должно было быть — старой, сморщенной женщиной, склонившейся над котлом. Но знание уже поселилось во мне, жгучее и горькое.
— Прощай, Асур, — донесся до меня ее тихий шепот, но теперь я слышал за ним другой голос, молодой и печальный. — Исправь то, что мы не смогли…
Я резко кивнул, не в силах подобрать слова. Сердце сжалось от странной тоски. Дверь закрылась за мной с негромким щелчком, а я развернулся и зашагал прочь, вглубь леса, где между стволами уже вился туман, готовый поглотить меня и вернуть в другую реальность. Матроскин, фыркнув на прощание в сторону избушки, бесшумно скользнул рядом, помахивая пушистым хвостом.
Спокойная гавань осталась позади. Впереди же была только путаница миров, в которой мне предстояло найти единственную и нерушимую правду. Когда я достиг небольшой речушки, окружающая реальность вздрогнула. Не было ни вспышки света, ни непроницаемой тьмы. Просто в один миг меня накрыли неприятные запахи автомобильных выхлопов, резины и влажного асфальта. После чистейшего хвойного воздуха междумирья они резко ударили в нос, заставив даже прослезиться.
Где-то вдали выла на низкой ноте пронзительная сирена. Да, я прибыл назад, в мир, который, возможно, был бутафорским. Лес за моей спиной исчез, как и ощущение иного мира, который растаял, как мираж. Я стоял на краю тротуара, под проливным дождем, который не шел в лесу ведуньи, бывшей некогда прекраснейшей из Богинь.
Капли, жирные и грязные, стекали по моей одежде, смешиваясь с дорожной грязью. Матроскин, промокший и недовольный, жалобно мяукнул и юркнул под ближайший навес, отряхивая лапки с брезгливым видом аристократа, попавшего в трущобы. Еще бы ему понравилось, ведь он в любой момент мог отсюда свинтить куда угодно. Но он был верным соратником, поэтому следовал за мной.
Я огляделся. Город. Обычный, серый, промозглый. С подсвеченными витринами, мокрым асфальтом и людьми, спешащими по своим делам под зонтами-грибами. Никто не смотрел на меня, не видел, что я появился буквально из ниоткуда. Для них я был просто еще одним прохожим, дряхлым стариком, отчего-то задержавшимся под дождем.
Но «знание», оставленное ведьмой, жгло изнутри. Оно было подобно линзе, наложенной на реальность. Я не просто должен был увидеть город — мне необходимо было увидеть его суть. И усомниться в увиденной реальности, либо её принять. Но пока что у меня не получалось найти «искажения» — следы кривды Ящера, проступающие сквозь бутафорию мира. Мир казался настоящим и цельным.
'Ищи не следы, а искажения событий! Ищи то, чего не может быть в твоём мире! — Неожиданно прозвучал в ушах хрипловатый голос ведьмы. — Слушай свою душу и сердце!
Я стряхнул с лица капли воды и двинулся вперед, позволив ногам нести себя самим. Инстинкт, обостренный знанием, вел меня. Куда? Не знаю. Я всецело отдался этому чувству, напрочь отключив разум. Матроскин, словно тень, следовал за мной, прыгая по крышам низких зданий и водосточным желобам, а его глаза двумя зелеными угольками мерцали в полумгле.
Я шел, всматриваясь не в лица спешивших мимо людей, а в их отражения в лужах, прислушивался не к словам, а к паузам между ними. Я смотрел не глазами и слушал не ушами, положившись на шестое чувство, на ту самую «линзу», что подарила мне старая ведунья. Но мир не собирался так легко открывать мне свои тайны, оставаясь обычным миром моей прошлой жизни.
Я шел, не замечая времени и расстояния, пока ноги сами не привели меня к знакомому, облупленному подъезду. Я остановился, как вкопанный, и холодная дрожь пробежала по спине. Передо мной была дверь в подъезд моей старой квартиры, той самой, где я жил (вернее доживал остаток своих дней) до того, как мир перевернулся с ног на голову. Я не планировал сюда идти. Я вообще не думал о этом месте. Это было похоже на то, как будто мои ноги сами знали дорогу, а разум лишь беспомощно наблюдал со стороны.
Я машинально запустил руку в карман штанов и с удивлением нащупал холодный металл ключа. Он лежал там, как будто я только вышел из дома за хлебом. Сердце заколотилось чаще. Это было невозможно. Квартиру должны были давно опечатать, конфисковать, продать, да мало ли чего… И этого ключа не должно быть в моём кармане. Но он всё-таки там был.
Рука сама потянулась к замку. Лязг металла показался оглушительно громким в тишине подъезда. Дверь со скрипом поддалась. В нос ударил знакомый запах — пыли, лекарств, старого скрипучего паркета и легкой затхлости. Я с трепетом переступил порог. Ведь без малого я не был здесь больше двух лет, если брать в расчет мои приключения в мире «Меча и Магии».
Но за это время ничего не изменилось. Мебель стояла на тех же местах, книги на полках, даже старая кружка с засохшим чайным пакетиком внутри, всё так же стояла на журнальном столике. Словно время здесь замерло в тот самый день моей смерти… Или моего ареста. В этом мире и не было всех этих лет.
Матроскин, промокший и настороженный, проскользнул внутрь квартиры, сел на половичок и начал с остервенением вылизывать лапу, косясь на меня.
— Мессир, а у вас в этом убогом жилище найдётся что-нибудь пожрать?
— Не знаю, дружище… — Я пожал плечами. — Даже, если и было что-то, то оно уже давно пропало.
— Эх, где же сейчас наша Самобранка? — печально вздохнул он.
И в этот момент забренчал стоявший на полочке в прихожей мой старый дисковый телефонный аппарат. Я застыл, мучительно раздумывая — брать трубку или не брать? Но все же решился — снял её и медленно поднес его к уху.
— Внимательно…
— Илья Данилович, слава Богу, это вы! — раздался в трубке резкий, голос. Голос Артёма Сергеевича. — Слушайте внимательно, — начал без предисловий ФСБешник. — Вы сделали это… Но ваша квартира — первое место, где вас будут искать. Вам нельзя там находиться! У вас есть ровно три минуты, чтобы…
Голос продолжал что-то говорить, отдавать четкие инструкции, но я уже не слышал. Кровь застучала в висках, заглушая все звуки. Ледяная волна страха и непонимания накатила на меня. Первая нестыковка. Она была настолько очевидной, что я чуть не выронил трубку.
Никто. Никто не мог знать, что я вернулся. И уж тем более — никто не мог знать, что я буду именно здесь, в этой квартире. Я и сам этого не знал минуту назад. Я шел на «автопилоте», повинуясь слепому инстинкту. Как Артём Сергеевич мог это знать? Как он мог быть настолько точен, что позвонил мне, едва я вошёл внутрь?
Мир, только что казавшийся таким прочным и реальным, вдруг качнулся и пошел трещинами. Это было искажение. То самое, о котором говорила ведунья. Событие, которое не могло произойти в моей реальности. Я стоял в центре своего прошлого, держа в руке телефон из забытой жизни, и слушал голос человека, который помог мне сбежать из тюрьмы, и понимал, что попал в ловушку, механизм которой мне был абсолютно непонятен.
— Как… Как вы узнали, что я дома? — прошептал я в трубку. — Я сам этого не знал еще минуту назад…
— Господи, Илья Данилович, о чём вы только думаете?
— Как? — продолжал я стоять на своём.
— Мы уже давно живем в двадцать первом веке! В вашей квартире полно всевозможных жучков и датчиков! Возможно, даже и мини видеокамер! И установленных не только нами…
Чёрт! Кокой же я древний крокодил! Нет никакого искажения — это просто научно-технический прогресс от которого я отвык в магическом мире, всецело полагаясь на магию!
— Уходите быстро! Запоминайте адрес, только не повторите его случайно вслух! Там получите новые инструкции, — затараторил в трубку чекист. — Нам нужно запутать следы и сбить их со следа! Когда мы встретимся лично, я вам всё расскажу. Уходите срочно! — Он назвал адрес и повесил трубку.
Три минуты уже истекали, нужно было спешить. В ушах еще стоял резкий голос Артёма Сергеевича, а в голове молотком стучал указанный им адрес. Я бросил взгляд на Матроскина. Кот, словно почувствовав накалившуюся атмосферу, перестал вылизываться и смотрел на меня вопросительными зелеными глазами.
— Пора, хвостатый! Нас ждут в гости. И нам самим надо поторопится, чтобы самим не столкнуться с незваными гостями.
Я вытащил из шкафа свой старый плащ, пропахший нафталином, набросил его на плечи. После распотрошил заначку с небольшой суммой денег, которую никто не нашел и рванул дверь. Матроскин метнулся за мной, только мокрый хвост мелькнул в дверном проёме. Мы молнией (ну, такая себе молния с моими-то больными суставами) пронеслись по лестнице и выскочили на улицу.
Город, пропахший мокрым асфальтом и осенней сыростью, встретил нас туманным промозглым сумраком. Я натянул капюшон и зашагал, не разбирая дороги, стараясь смешаться с вечерней толпой. Навыки, отточенные годами оперативной работы, заставили меня петлять: два раза обойти один и тот же квартал, резко зайти в арку, застыть в тени, наблюдая за прохожими.
Матроскин жался к моим ногам, не издавая ни звука. Его природная осторожность оказалась как нельзя кстати. Вскоре я заметил его — мужчину в темно-синей ветровке, который слишком синхронно повторял мои маневры, стараясь лишний раз не смотреть в мою сторону. Хвост. Так быстро. Значит, Артём Сергеевич был прав.
Я рванул через дорогу, невзирая на протестующий хруст в коленях, прямо перед носом у проезжающего автомобиля, вызвав визг тормозов и грубый окрик водителя, и юркнул в узкий проход между двумя домами. Матроскин проскочил следом. Мы бежали через гаражи, заброшенные детские площадки, пахучие «задние дворы» с переполненными помойками. Через десять минут бессмысленного лабиринта я рискнул выглянуть на основную улицу. Ветровки поблизости не было. Кажется, оторвались.
Адрес, который мне сообщил Артём Сергеевич, оказался старым добрым «сталинским» домом с массивными подъездами и высокими потолками. Нужная квартира оказалась на первом этаже, что меня несказанно порадовало — чрезмерно натруженные ноги уже гудели и подгибались, мышцы подергивались. Только судорог мне еще не хватало для полного счастья.
Я позвонил, стараясь отрегулировать дыхание. Дверь открыла невысокая хрупкая женщина в очках, с тщательно уложенными седыми волосами. Она молча кивнула, быстрым взглядом окинула меня и кота и отступила, пропуская внутрь. В квартире пахло лекарственными травами и старыми книгами. В комнате, куда она меня провела, не было никакой мебели, кроме стола и двух стульев. На столе лежал один-единственный предмет — конверт.
— Вам, — тихо сказала женщина и вышла, закрыв за собой дверь.
Я вскрыл конверт. Внутри лежал ключ и листок с новым адресом, напечатанным на машинке. Ни единого рукописного знака. И никаких инструкций. Новый адрес был на другом конце города. Мы с Матроскиным снова вышли в сырой московский вечер и поехали на метро, меняя ветки и тщательно проверяя, не осталось ли за нами хвоста.
Благо, что в это позднее время народу в подземке было немного и кот сидел рядом со мной на лавке и смотрел на людей с немым укором. Новый адрес привел нас в престижный район, к современному бизнес-центру из стекла и бетона. Указанный этаж был безликим офисным пространством с блестящими полами и табличками на дверях. Я нашел нужный номер.
На двери красовалось стилизованное изображение бога Ганеши и изящная надпись: «Аюрведический спа-центр 'Шанти»[1]. Аромат сандала и куркумы витал в воздухе. Из-за двери доносились тихие переливы ситара и чей-то спокойный голос. Я вошел внутрь. У стойки с надписью «reception» сидела девушка в сари с ярким пятнышком бинди на лбу.
— Добрый вечер. Вам на какие процедуры? — Она мне очаровательно улыбнулась, несмотря на мой весьма затрапезный вид.
— Мне… Мне бы к…
Я растерялся, не зная, что сказать, но затем протянул ей бумажку с напечатанным адресом. Она, взглянув на лист, посмотрела на меня куда внимательнее. После чего кивнула:
— А, понятно. Вам в холл на втором этаже. Подождит пожалуйста там. Тот, кто вам нужен, подойдёт сам. Этот удивительный котик тоже с вами? — Указала она на Матроскина. — И какой большой!
— Со мной, красавица! — Я тоже «ослепительно» улыбнулся, как умел. Эх, где же потерялись мои канолевые зубы? Матроскин тоже наградил «индианку» своей фирменной улыбкой, от которой она просто обалдела.
Холл оказался затемненным помещением с низкими кожаными диванами, аквариумом и всё тем же ненавязчивым индийским колоритом. Кроме нас с котом, там никого не было. Я опустился на диван, чувствуя дикую усталость. Матроскин, обнюхав дорогой ковер, презрительно чихнул, а затем развалился на нем во весь свой немалый (для кота) рост.
Мы ждали. Неизвестно кого и неизвестно зачем. Мир снова съехал в сюрреалистичную трещину, где заговоры ФСБ, побеги из тюрем, злобные олигархи и индийские спа-центры были частями одного сложного и непостижимого пазла. Оставалось только сидеть и смотреть на дверь, из-за которой вот-вот должен был появиться тот, кто, может быть, прольёт хоть немного света на всю эту реально чумовую историю.

[1] Слово «шанти» в философии индуизма и буддизма означает покой, мир и гармонию.



Глава 11

Наконец-то появился тот, с кем я должен был встретиться. Дверь открылась бесшумно, и в холл вошел он. Высокий, очень худой, почти прозрачный на вид человек в простом шафрановом одеянии. Его кожа была темной и сухой, а глаза… Глаза были огромными, бездонными, словно две двери в другую вселенную, полную неземного спокойствия.
Его длинные седые волосы были скручены в беспорядочный пучок на макушке, а лицо испещрено глубокими морщинами, каждая из которых казалась вырезанной не годами, а долгими часами неподвижной медитации. Он был бос, и его ступни, покрытые засохшей грязью — на улице до сих пор было дождливо, мягко ступали по дорогому ковру.
Он был воплощением аскезы, пришедшим в этот мир стекла и бетона прямо из древних индийских легенд. Это был садху — святой странник, аскет. Он подошел и сел на диван напротив, скрестив ноги в позе лотоса с такой естественностью, будто всегда сидел здесь.
Его движения были плавными, экономичными, лишенными малейшей суеты. Он сложил руки в намасте[1] и слегка склонил голову. Матроскин, к моему удивлению, перестал лежать вразвалку, сел и внимательно уставился на старца своими зелёными и слегка светящимися в полумраке глазами, будто увидел в нем что-то достойное внимания.
— Ты пришел с вопросами, — произнес садху. Его голос был тихим, но необыкновенно ясным, с легким певучим акцентом. Он звучал так, будто доносился не из его гортани, а из самой глубины комнаты. — Но все ответы уже внутри тебя. Ты просто забыл их.
Я хотел было начать свой длинный и путанный рассказ про ФСБ, Крылова, конверты и погони — ведь зачем-то меня прислал сюда Артём Сергеевич, но он мягко поднял руку, останавливая меня.
— Не трать силы на описание волн. Опиши океан, — вновь завёл он свою иносказательную шарманку. — То, что ты видишь, материальный мир, — он обвел рукой комнату с аквариумом и диванами, — он, конечно, реален. Но он временный. Как сон. И все эти твои войны, погони, страхи — все они умещаются в одном лишь стебле лотоса. Осознать себя можно только через практику бхакти-йоги. В смысле постичь, кто ты есть в духовном мире.
— И кто же я есть, по-твоему? — Я криво усмехнулся, откинувшись на спинку дивана.
Он посмотрел на меня так пристально, что мне вдруг даже стало не по себе, будто он видит не моё нынешнее дряхлое тело, а мою мятежную душу и утерянную Силу Асура, с помощью которой я стирал с лица земли города и страны.
— По природе своей ты кшатрий[2] — воин, а не брахман[3]-мыслитель. И твоя дхарма[4] — сражаться. Но сражаться не только с внешними врагами, — он покачал головой, и в его глазах мелькнула безмерная печаль, — а с врагом внутри. Со своим неведением. Истинная битва происходит не на улицах твоего города, а здесь. — Он легким движением пальца ткнул меня в грудь, в самое сердце.
Я замер, пытаясь переварить его слова, ведь он перевернул всё с ног на голову, указав на истинного противника. И этот противник был во мне — и это я сам и мои сомнения. Я задумался, слова этого босоногого индуса странным образом перекликались со словами ведьмы, чью хижину в междумирье я покинул несколько часов назад.
— Согласно Шримад Бхагавата пуране[5], — неожиданно продолжил аскет, хотя я его ни о чём не спрашивал, -каждая Вселенная замкнута сама в себе. И покрыта оболочками из тонкой энергии: огня, земли, воды, воздуха. В каждой Вселенной есть свой Творец — Господь Брама и управляюшие Полубоги. А также Господь Шива. Могущественный Вишвамитра создал райский мир своей Шакти, но поддерживать его не смог. И он разрушился. Функция поддержания — это прерогатива Господа Вишну.
— Вы сейчас о чём, уважаемый? — У меня от всех этих «терминов» и кучи незнакомых имен реально ум за разум зашёл.
— Современные ученые выдвигают разные теории о устройстве и возникновения Мира, — в ответ на мой вопрос произнёс садху. — Но поскольку их разум ограничен рамками несовершенных чувств, они являются обусловленными душами. Со склонностью к обману, склонностью заблуждаться и попадать под воздействие иллюзии. Поэтому все их домыслы есть ничто иное, как умственные спекуляции. Они могут ошибаться в своих умозаключениях. Поэтому принимать как истину, не требующую доказательств, можно только слова Шри гуру. Которые подтверждают великие Мазаджаны. Господь Шива, Шукадэва Госвами, Нарада, Бхишма дэв, Прахлада Махарадж… Они вне иллюзии. Поэтому знают Истину. Вот как-то так, — развёл руками индус. — Прощения, если утомил вас своими комментариями.
Его слова повисли в воздухе, густые и сладковатые, как дым благовоний. Я чувствовал, как мой мозг медленно и с сопротивлением перемалывает этот поток чуждой мне мудрости. Мне, всю жизнь полагавшемуся лишь на факты и реальную силу, всё это казалось красивой, но бесполезной сказкой.
— Вы хотите сказать, уважаемый, что все мои проблемы — это просто… иллюзия? — спросил я, и в моём голосе прозвучала скептическая нотка, которую я и не думал скрывать. — Что я должен просто сесть в позу лотоса и медитировать, пока меня не пристрелят какие-нибудь ублюдки в подворотне?
Садху мягко улыбнулся, и его морщины разбежались лучиками от глаз, словно трещины на старой фреске.
— Нет. Я хочу сказать, что твоё восприятие этой «игры» — иллюзорно. Ты видишь шахматную доску, фигуры, их ходы. Ты злишься на чёрную ладью или белого слона. Но ты забываешь, что есть игрок. И что ты — не пешка. Ты — сам игрок, который временно забыл правила и самого себя. Ты борешься с тенью, отброшенной твоим же собственным телом.
Он помолчал, давая мне уловить суть. Мои мозги скрипели от натуги, пытаясь её уловить и усвоить.
— Твоя дхарма — сражаться. Я не отнимаю у тебя твой меч. Я указываю тебе, куда должен быть направлен его клинок. Не вовне, а вовнутрь. Убей в себе страх. Убей неведение. Убей гнев, что застилает тебе глаза. Это и есть величайшая битва кшатрия. А внешние войны… они лишь её отражение. Когда ты победишь внутри, внешние враги растворятся сами, как ночные кошмары на утро. Или… — Он многозначительно посмотрел на меня, — ты встретишь их с таким бесстрашием, что они не смогут причинить тебе никакого вреда.
Вдруг его взгляд скользнул на кота. Матроскин всё так же сидел, неподвижный, как изваяние, его светящиеся зелёные глаза были прикованы к садху.
— Твой пушистый друг всё понимает, — тихо произнёс старец. — Он видит суть, а не оболочку. Животные не омрачены интеллектом, который всё усложняет. Они живут в гармонии с дхармой, со своим предназначением…
— Сам ты не омрачен интеллектом! — неожиданно заявил Матроскин. — Я — не обычный кот! Я — кот из семейства Грималкиных!
— Ух, ты! — Глаза аскета неожиданно сверкнули от восторга. — Говорящий кот!
Я заморгал, недоумевая, не показалось ли мне. Но нет. Матроскин сидел, гордо выгнув шею, и смотрел на садху с вызывающим видом. С какой стати он решил раскрыть своё инкогнито, мне пока было непонятно. Садху же, казалось, ни капли не удивился. Он склонился к Матроскину, и его лицо озарилось безмерной нежностью и почтением, которых он пока не выказывал.
— О, прости меня, великий дух, — почти прошептал аскет, складывая ладони в намасте и склоняясь так низко, что его седой пучок волос чуть не коснулся ковра. — Моё ограниченное зрение не сразу распознало тебя. Я вижу лишь форму кота, но твоя истинная сущность сияет сквозь неё, как солнце сквозь утренний туман. Такая грация, такое величие в каждом движении усов… Кто ты? Воплощение Шивы в образе Владыки Животных, Пашупати! Или, быть может, сам бог-лев Нарасимха, принявший столь изящную форму, чтобы не напугать своего преданного почитателя?
Матроскин пренебрежительно облизнул лапу.
— Нарасимха? Слишком громко и пафосно! Зови меня Матроскиным, умник. И мой удел — это разумный эгоизм и миска свежей сметаны. У тебя, случайно, не найдётся, чего пожрать?
— О, именно так! — воскликнул садху, и его лицо просияло. — Не стоит забывать и о материальном! Ты, о пушистый учитель, указываешь на самую суть!
— Я указываю на миску с молоком, когда она пуста, — философски заметил кот. — И это куда понятнее любой твоей пураны. Но твои слова… они пахнут правдой. Мессиру нужно было услышать именно это. Что битва там, — Матроскин тыкнул лапкой в мою грудь, точь-в-точь как до этого садху, — а не там. — Он махнул лапой в сторону окна, за которым медленно опускались сумерки большого города.
Я сидел, молча переваривая этот сюрреалистический диалог. Моя жизнь окончательно покатилась по рельсам абсурда, когда в ней появился говорящий кот, беседующий с индийским аскетом о дхарме и моих внутренних проблемах. И в этот момент в голове у меня что-то щёлкнуло.
Обрывки фраз ведьмы, этот босоногий мудрец в центре Москвы, кот, ведущий себя как страж древних знаний… Всё это было деталями одной головоломки. И я вдруг с ошеломляющей ясностью осознал, что Артём Сергеевич послал меня сюда не за помощью в расследовании. Он послал меня за этим. За этим странным откровением.
Я больше не усмехался. Я смотрел на этого человека, на его босые, испачканные грязью ноги на идеальном ковре, и чувствовал, как какая-то глубокая, давно забытая часть меня откликается на его слова. Это было похоже на некий зов, который ты никогда не слышал в жизни, но сразу узнал.
— И как? — спросил я уже без тени иронии. — Как начать эту внутреннюю войну?
Глаза садху вспыхнули одобрительным светом.
— С одного шага. С одного дыхания. С осознания того, что ты — не это тело, не набор зарубцевавшихся ран и застарелых обид. Ты — вечная душа. А всё остальное — лишь декорации к той пьесе, что ты решил сыграть. Начни с наблюдения. Наблюдай за своими мыслями, как за облаками в небе. Не цепляйся за них. Просто смотри. Это и будет первая победа — над хаосом в собственном уме.
Он снова сложил руки в намасте и склонил голову, давая понять, что беседа окончена. Урок был преподан. Пора было осмысливать.
Я молча кивнул и поднялся с дивана. Моё тело, всего час назад гудевшее от усталости, теперь казалось на удивление лёгким. Я повернулся к выходу, и мой взгляд упал на аквариум. Рыбы безмятежно плавали в своих прозрачных границах, не подозревая, что их мир — всего лишь стеклянная коробка в огромной, неведомой им вселенной. Возможно, и моя вселенная до сегодняшнего дня была не больше этого аквариума.
В этот момент плавно, без скрипа, открылась входная дверь. В проёме возникла знакомая фигура в идеально сидящем костюме.
— Ну что, познакомились? — раздался голос Артёма Сергеевича. Он вошёл, окинул взглядом нашу странную компанию: слегка ошарашенного меня, сидящего в позе лотоса садху и вальяжно разлегшегося на диване кота. На его губах играла лёгкая, едва заметная улыбка. — Надеюсь, беседа была… продуктивной? Гуру редкий гость в наших краях. И уникальный специалист именно по таким… запутанным случаям, как у вас.
— С каких это пор контора использует подобных… специалистов? — поинтересовался я между делом. — И вообще, что происходит, Артём Сергеевич? Почемунапали на машину «Скорой помощи»? Ведь о наших договорённостях не знала ни одна живая душа! Похоже, что у вас основательно «протекает» на службе, товарищ майор.
Артём Сергеевич тяжело вздохнул, прошелся к бару и налил себе добрую порцию виски. Лёд в бокале тихо звякнул.
— «Протекает» — это мягко сказано, Илья Данилович. У нас там не течь, а настоящий водопад. Информация уходит так быстро, что я уже подумываю, не установить ли в кабинетах таблички с предупреждением: «Осторожно, стены имеют уши, полы — глаза, а туфли руководителя отдела — GPS-маячок».
Он отхлебнул напиток и посмотрел на садху, который сидел с закрытыми глазами, словно вновь погрузившись в медитацию, но тонкая улыбка на его губах говорила, что он всё слышит и понимает.
— Поэтому, — продолжил Артём Сергеевич, обращаясь ко мне, — пришлось задействовать, так скажем, весьма нестандартного «специалиста». Я попросил Гуру посмотреть, как умеет только он, на… на твою уникальную ситуацию.
— На мою уникальную ситуацию? — Я рассмеялся.
— Вы зря смеётесь, Илья Данилович, — Не разделил моего веселья чекист, покачав головой. — Гуруджи[6] Сингх помогал нам раскрывать настолько запутанные преступления, к которым мы не знали даже как подступиться.
— И что же вы от него хотите на этот раз? — ядовито произнёс я, приподняв одну бровь. — Узнать, кто из ваших сослуживцев сливает информацию моим «благодетелям», задумавшим непременно меня уничтожить?
— В нашем мире всё связано, — качнул головой Артём Сергеевич, подражая манере разговора Гуруджи. — Больше, чем нам всем кажется. Нападение на «скорую» — это не просто попытка устранить вас физически. Это предупреждение. Мне. Что игра ведётся не по нашим правилам. И что противник знает о наших ходах ещё до того, как мы их делаем…
Внезапно садху беззвучно открыл глаза. Его взгляд был пронзительным и ясным.
— Противник знает ваши ходы, потому что он смотрит на ту же доску, что и вы, — тихо произнёс он. — И видит те же фигуры. Чтобы выиграть, нужно либо стать лучшим игроком, либо изменить правила игры. Ну, или сменить доску, наконец.
— Кстати, а что случилось с Ремизовым, после того, как мы сорвались с моста? — спросил я, и в голосе моём уже не было прежнего скепсиса, лишь усталое любопытство.
— Его тело мы так и не нашли, — ответил майор. — Как и вашего… Как вам удалось выжить, и где вы находились всё это время?
Ну, и что я мог ему на это сказать? Что меня спасла древняя ведьма, некогда бывшая Василисой Прекрасной, а позже — Бабой Ягой? И что меня реально не было в этом мире? Какими бы продвинутыми и нетрадиционными методами пользовался Артём Сергеевич, если учитывать его консультации с садху, то в такое даже ему будет сложно поверить.

[1] «Намасте» — это индийское и непальское приветствие, означающее «поклон тебе», и сопровождаемый жестом сложенных у груди ладоней. Этот жест выражает уважение, благодарность и доброту, а также может иметь глубокий духовный смысл: «Божественное во мне приветствует и соединяется с божественным в тебе». В йоге «Намасте» используется как заключительный жест, символизирующий гармонию и единение.
[2] Кшатрии — это представители второй по значимости (после брахманов) варны древнеиндийского общества, состоящей из воинов, правителей и аристократов. Их основная роль заключалась в управлении государством и защите подданных, что обеспечивало порядок и безопасность. Кшатрии считаются «дваждырожденными» (двиджати) — подлинными ариями, имеющими неизмеримо более высокий статус по сравнению с остальным населением.
[3] Брахманы — это высшая социальная группа (варна) в традиционном индийском обществе, куда исторически входили жрецы и учёные, а сегодня — преимущественно священнослужители, учителя и интеллектуалы.
[4] Дхарма — это многогранное понятие в индийских религиях, которое буквально означает «то, что удерживает или поддерживает». Оно может означать универсальный закон, нравственные устои, религиозный долг, учение Будды (в буддизме) или природное свойство. В зависимости от контекста, дхарма может относиться к обязанности человека, системе общественных норм или к самому учению, которое ведет к просветлению.
[5] «Бхагава́та-пура́на», также известна как «Шри́мад-Бхагава́там» или просто «Бхагаватам» — одна из восемнадцати основных пуран. Содержит описание различных аватар, низошедших в разные эпохи в материальный мир, а также обширные сведения по индуистской философии, метафизике и космологии. Повествует об историческом развитии Вселенной, о путях самопознания и освобождения. Вот уже более 1000 лет «Бхагавата-пурана» является основным священным текстом различных течений кришнаизма, где она рассматривается как четвёртый элемент в тройственном каноне основополагающих текстов теистической веданты. Согласно самой «Бхагавата-пуране», в ней изложена основная суть всех Вед и она представляет собой комментарий ведийского мудреца Вьясы к «Веданта-сутрам».
[6] «Гуруджи» — это почтительное обращение на санскрите к учителю, происходящее от слова «гуру», означающего «ведущий из тьмы к свету» или от невежества к знанию.



Глава 12

Я замялся, почувствовав на себе три пары глаз: усталые и жесткие глаза майора, проницательные и спокойные — садху, и равнодушно-зеленые — кота. Сказать правду? Вызвать новый приступ здорового скепсиса у чекиста? Или солгать, зная, что Гуруджи, скорее всего, почувствует неискренность?
Артём Сергеевич поднял бровь, ожидая ответа. Лёд в его бокале уже почти растаял.
Решение пришло не от меня. Его подсказал Гуруджи. Он мягко качнул головой, и его губы снова тронула та самая, едва уловимая улыбка. Он смотрел не на меня, а куда-то сквозь меня, словно видел разворачивающуюся за моей спиной картину.
— Вода, — тихо и плавно произнес садху. — Вода приняла одного и отпустила другого. Река — это не просто вода, майор. Это дверь. Или, быть может, шов между мирами. Иногда он расходится.
Майор нахмурился, пытаясь расшифровать это парадоксальное послание. Я же почувствовал ледяную дрожь вдоль позвоночника. Он знал. Он описывал не абстрактную мистику, а то, что было со мной на самом деле. Ту самую трещину в реальности, черный проем в ледяной воде, куда унесло Ремизова и в который провалился я.
— Что это значит, Гуруджи? — спросил Артём Сергеевич, отставив бокал.
— Это значит, — я неожиданно для себя вступил в игру, почувствовав внезапную уверенность, — что Ремизов, возможно, и не мертв. И я не чудом спасся. Нас просто… унесло в разные стороны. Меня — в странный маленький мирок, где обитает могучая ведьма, его — куда-то еще.
Гуруджи медленно кивнул, словно подтверждая мою догадку.
— Вы сейчас серьёзно? — округлил глаза чекист. — Ведьма?
— Скорее, ведающая — дживанмукта, достигшая наивысшей степени просветления — Мокши[1], — внёс свои коррективы в мой рассказ индус. — Полностью освободившаяся от цикла перерождений.
— Ничего не понятно… — Майор снова провел рукой по лицу, словно пытаясь таким образом избавиться от усталости. — Но это не делает ситуацию проще — это делает её в миллиард раз сложнее! Где мне теперь Ремизова прикажете искать? В другом измерении? Или, прости господи, в сказке какой, с ведьмами?
Кот лениво зевнул, демонстрируя полное равнодушие к метафизическим терзаниям человечества. Его зеленый взгляд, казалось, говорил: «И что с того? Дверь открылась, дверь закрылась. Главное, чтобы молоко в миске не переводилось».
Артём Сергеевич тяжело вздохнул и потянулся к пачке «LM», торчащей из его нагрудного кармана. Вытащив сигарету, Артем Сергеевич размял её пальцами, но, взглянув на невозмутимое лицо Гуруджи, неожиданно передумал и засунул её обратно в пачку, лишь предварительно понюхав.
— Хорошо, — его голос стал резким, деловым, словно он вернулся с мистических высот на твердую почву оперативной работы. — Давайте по порядку. Вы утверждаете, что существует некий… шов, разделяющий реальности? И что этот чёртов убийца тюремных охранников — Ремизов, не утонул, а был… куда-то вынесен через эту дыру?
Гуруджи мягко кивнул.
— Река не линейна. Она многомерна. Её течение — это не просто движение воды, но и движение возможностей, реальностей. Нужный вам человек был подхвачен иным потоком.
— Прекрасно. Просто замечательно, — майор язвительно улыбнулся, но в его глазах уже не было скепсиса, а лишь холодная, почти машинная решимость. — И как мне, прошу прощения, составить оперативный план по его розыску? Запросить у начальства ресурсы на формирование сводной группы из экстрасенсов и шаманов? Или, может, послать запрос в это самое «другое измерение» по линии МИДа? — Он встал и прошелся по холлу, его тень тяжело и нервно скользила по стене. — Поймите, я не могу прийти к начальству с докладом о том, что мой «поднадзорный», находящийся в разработке, находился столько времени в гостях у какой-то ведьмы. А основной подозреваемый фигурант утёк по реке в какой-то «параллельный прохудившийся шов». Тогда меня самого упекут, и не в другое измерение, а в очень даже реальную психушку имени Кащенко!
— Его не нужно искать — скоро он сам найдётся, — произнёс индус.
Майор остановился и с недоумением уставился на садху.
— В смысле, сам найдется?
— Его миссия в этом мире не завершена, — ответил Гуруджи и закрыл глаза. — Он проявится. — Обязательно появится — без этого он не сможет. Это — его функция в этом мире.
Он имел в виду меня. Я понял это без лишних вопросов. Майор посмотрел на меня, потом на спящего кота, потом на неподвижного, как изваяние, садху. В комнате повисло тяжелое молчание, нарушаемое лишь ровным дыханием Гуруджи. Наконец Артём Сергеевич мрачно хмыкнул.
— Ладно, уговорил! — Он подошел к столу и решительно хлопнул по нему ладонью. — Ты еще ни разу не ошибался. А что еще за функция такая у этого отморозка Ремизова?
Гуруджи медленно открыл глаза. Его взгляд был направлен куда-то внутрь себя, но при этом видел всё вокруг.
— Его функция… и моя, и твоя, майор… — он обвёл нас своим спокойным взором. — Всех нас, но только не его… — И он ткнул в меня пальцем. — Так вот, наша функция заключается в том, чтобы поддерживать целостность этого мира. Или, точнее, иллюзию его целостности.
— Целостность? — переспросил Артём Сергеевич, и в его голосе снова зазвучало знакомое раздражение. — Какую ещё целостность? Я вижу стол, стул, вас, кота. Всё на своих местах. Всё целое. Какая иллюзия?
Индус мягко улыбнулся, словно учитель, которому наконец задали правильный вопрос.
— Артём Сергеевич, вы ведь смотрели фильм «Матрица»?
Майор опешил. Он явно ожидал услышать что-то о карме или медитации, но не голливудский блокбастер.
— Ну… смотрел, конечно. Все смотрели. При чём тут это?
— При том, что это очень точная метафора, — сказал Гуруджи. — Вы помните момент, когда Нео видит черного кота, идущего по коридору, а затем точно такого же кота, идущего следом? Для кого-то это дежавю, а для него это был сбой, ошибка в коде самой реальности.
Я видел, как майор напрягся, вслушиваясь.
— И что?
— А что вы чувствуете, когда у вас на часах внезапно появляется трещина, которой не было пять минут назад? Или, когда вы абсолютно уверены, что оставили ключи на тумбе у двери, а обнаруживаете их в холодильнике, рядом с молоком? Вы просто отмахиваетесь: «показалось», «забыл», «устал». Но это и есть те самые микротрещины в реальности. Маленькие сбои в Матрице. Наш мир… он не такой прочный, как кажется. Он больше похож на старую, ветхую ткань, скроенную из множества лоскутов. И швы между этими лоскутами иногда расходятся.
Артём Сергеевич молчал, и я прямо чувствовал, как шестеренки в его голове прокручиваются с натугой и скрипом. На такое откровение от индуса он точно не рассчитывал. А вот я точно знал, что он хотел этим сказать.
— Допустим… — с огромным нежеланием выдавил он. — Допустим, это так. Мы все — какие-то функции. А что не так со Стариком? Э-э-э… — смутился комитетчик. — Простите, Илья Данилович, но проходите у нас под псевдонимом «Старик».
— Да. Не — всё нормально, сынок! — отмахнулся я. — Я действительно стар, даже, как говорили некоторые — суперстар. Так чего мне обижаться? Можешь так меня дальше и называть.
— Действительно, — поддержал его Артём Сергеевич, — таким возрастом по праву гордиться можно! Эх, мне бы с такой работой до полтинника дотянуть… Так что не так с нашим Стариком? — вновь вернулся он к своему вопросу, пока остающемуся без ответа.
— Он — необычайно сильный источник… энтропии, — подобрал слово Гуруджи.
— А по-русски? — попросил его комитетчик. — А то я с физикой со школьной скамьи не дружу — поэтому в силовики и пошел.
— Хаос, — произнес, не задумываясь индус. — Грубая сила, которая раскачивает нашу реальность. Он самим своим существованием обнажает те самые швы. Он — напоминание о том, что наш мир иллюзорен и ненадёжен. И система, наша «общая Матрица», стремится либо ассимилировать такой элемент, либо аннигилировать, либо удалить из системы — вытолкнуть его во вне. Что, собственно, и произошло на реке.
В комнате снова воцарилась тишина. Даже кот проснулся и с любопытством посмотрел на Гуруджи. Артём Сергеевич тяжело дышал, переваривая услышанное.
— И это всё?
Гуруджи отрицательно мотнул головой:
— Нет.
— Вот тля! А еще чего с ним не так?
— Помимо того, что именно Старик вносит Хаос в систему, — продолжил садху, — стабильность нашего мира тоже зависит именно от него.
— Как так? — озадачился Артём Сергеевич, у которого от рассуждений индуса уже голова распухла как воздушный шар.
— Те чувства, которые преобладают в нем в конкретный момент — вносят либо гармонию в наш мир, делая его стабильнее, либо — дисгармонию, разрушая его. Он — одновременно и болезнь, и лекарство. И угроза, и гарант существования. Система не может его просто «удалить», потому что без него она коллапсирует. Но и терпеть не может, потому что он постоянно нарушает её стройные правила.
Артём Сергеевич смотрел на Гуруджи, и я видел, как в его глазах борются скептицизм силовика и холодный ужас от осознания, что это может быть правдой. Видимо, что-то, случившееся в прошлом, заставило силовика всецело доверять словам босоного индуса.
— То есть… Старик… Илья Данилович… — ФСБешник с трудом подбирал слова, — это что-то вроде… краеугольного камня нашего мира? Который, то выбивают, то вставляют на место?
— Нет, — вновь качнул головой Гуруджи. — Камень — он пассивный. Старик же — активная сила. Он не просто «лежит» в основании. Он постоянно творит это основание заново. Каждым своим вздохом, каждой своей мыслью. Он, как живой бог в мире, который забыл богов. Или живой дьявол. Смотря, какое у него сегодня настроение.
В комнате снова повисла тишина, на этот раз тягучая и звенящая, как натянутая струна. Даже тиканье часов на стене звучало как отсчёт последних секунд до чего-то неминуемого.
— И что же мне со всем этим делать? — наконец выдохнул майор, и в его голосе впервые за всё время прозвучала почти беспомощная растерянность.
Гуруджи грустно улыбнулся:
— Ничего. Вы сможете успокоить разбушевавшийся ураган? Или извергающийся вулкан? Вы можете только ждать и надеяться, что он сам исчерпает свою силу.
Он перевёл взгляд на меня, и его тёмные глаза стали бездонными.
— А лучше всего — найти причину его боли. И исцелить её. Потому что пока он страдает — страдает и весь наш мир.
Артём Сергеевич молчал, и я видел, как его практичный, вышколенный служебными инструкциями ум отчаянно пытался переработать всю эту противоречивую информацию в какой-то понятный ему алгоритм действий. Слово «боль» он явно воспринял как нечто более осязаемое.
— Боль? Какая боль? У него что-то болит? Медики ничего не находили, — заговорил он быстро, по-деловому. — Если это что-то физическое, мы можем предоставить лучших специалистов, лучшее лечение. Клиника в Швейцарии, если нужно — я могу договориться…
Гуруджи с тихой печалью посмотрел на него, как учитель на упорного, но невероятно ограниченного ученика.
— Речь не о телесной боли. Речь о ране, которая у него здесь, — он мягко прикоснулся пальцами к своей груди в области сердца. — Однажды мир причинил ему такую боль, что он перестал с ним резонировать. Он отшатнулся от реальности, и реальность отшатнулась от него. Эта трещина в его душе и стала тем самым швом, который расходится. Он не верит в прочность этого мира, и мир вокруг него отвечает ему тем же.
Я видел, как взгляд майора стал остекленевшим. Психика силовика, столкнувшись с непосильной задачей, начала уходить в глухую оборону. Он медленно поднялся с кресла, поправил пиджак и одним глотком допил остатки вискаря в стакане.
— Я… Благодарю за информацию, — его голос снова стал металлическим и безличным. — но объясните мне еще один момент… — Неожиданно зазвонил сотовый телефон в его кармане. Артем Сергеевич вытащил его и бросил взгляд на светящийся экран. — Извините — очень важный звонок… — Он кивком головы указал на дверь и направился к выходу, двигаясь чуть более механически, чем обычно. Видимо, не хотел, чтобы мы услышали, о чём он будет говорить.
Дверь за ним закрылась, а в комнате остались я, Гуруджи и кот, снова устроившийся клубком на своём месте.
— Думаешь, он что-то понял? — тихо спросил я.
Гуруджи вздохнул и закрыл глаза, вновь замерев в неподвижности.
— Он понял ровно столько, сколько его разум смог вместить, не сломавшись. Остальное… остальное он просто отложил в ту самую «папку», что помечена титром «Необъяснимое». Рано или поздно эта папка откроется вновь. — И он окончательно замолчал, отъехав в какие-то только ему ведомые дали.
Вот ля, и откуда он только всё это знает⁈ Ведь он, едва ли не слово в слово, повторил всё, о чём мы беседовали с Ягой. Как у него это получается? Из какого источника он черпает эту информацию? Вопросы, сыпавшиеся из меня, как из рога изобилия, ответов не имели. Да и этот, смуглый, если его спросить, будет ссылаться на какую-нибудь нирвану.
Я сидел и смотрел на него, пытаясь разгадать эту загадку. Воздух в комнате снова загустел, наполнившись тишиной и мерным, едва слышным дыханием садху. Даже кот, казалось, затаился, внимая чему-то недоступному обычному слуху.
И вдруг Гуруджи, не открывая глаз, тихо произнес:
— Не ищи сложного там, где есть простое. Ты хочешь знать, как я это делаю? Мир рассказал. Он всегда говорит с теми, кто готов слушать. Источник один. Истина. Она витает в пространстве, как невесомая пыльца. У одних она вызывает лишь аллергию, другие — вдыхают и чувствуют аромат мироздания. Будь созвучен с миром, чтобы услышать ту же ноту.
Он открыл глаза, и его тёмный, бездонный взгляд снова устремился на меня, но теперь в нём читалась лёгкая усталая улыбка.
Твою мать! Я чуть было не выругался вслух, поскольку именно слушать и видеть мироздание меня учила Яга в своём маленьком мирке. А, вернувшись назад, я тут же наплевал на её науку. А вот Гуруджи, похоже, освоил её в полном объёме. Вот только интересно, кто был его учителем?
Мне чудовищно захотелось курить, и я, по привычке, на чистом автомате поднёс руку к губам, как делал это раньше, в том, потерянном магическом мире. Особо не задумываясь — все мои мысли были заняты совершенно другим, я сделал две глубокие затяжки, наслаждаясь ароматом отличного табака, именно того сорта, который я предпочитал — «Герцеговины Флор». Ну, да, влияние товарища Сталина, не без этого.
— Да кто ты такой, дедуля, черт тя дери⁈ — Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вернулся из коридора поговоривший по телефону Артём Сергеевич. — Как ты это сделал?
— Что сделал? — поначалу не понял я, вновь поднося к губам дымящуюся папиросу.
— Что сделал? Да ты из воздуха зажженную папиросу достал, словно так и надо! — перейдя на «ты», нервно ответил чекист, вынимая из кармана свои сигареты.
Он замер с пачкой «LM» в руке, а его взгляд метнулся от моей папиросы к невозмутимому лицу Гуруджи и обратно. Его практичный мир, выстроенный из бетона инструкций и стальных аргументов, дал очередную трещину.
— Я… я видел своими глазами, — в его голосе проступила растерянность, граничащая с суеверным страхом. — В его руке ничего не было…
— Вот, тля! — сочно выругался я, осознав, что только что произошло. — Неужели дар вернулся?
Но, нет, сколько бы я ни пыжился, я не сумел выдать ни одного, даже самого смешного заклинания. Сил как не было до этого, так они и не появились. Но что-то же произошло? Как-то появилась у меня в пальцах привычная папироса? Или я чего-то не понимаю, или в этом мире действуют совершенно другие принципы управления силой.
Гуруджи медленно повернул голову в мою сторону. В его глазах не было ни удивления, ни торжества. Лишь все та же глубокая, безмятежная печаль.
— Дар? — Майор посмотрел на меня, на тлеющую папиросу, на спокойное лицо старца. Механизм его мышления заскрежетал, пытаясь найти рациональное объяснение. — Мне кто-нибудь объяснит, что это: гипноз, ловкость рук, галлюцинация от усталости, недосыпа и дозы вискаря?
— Артём Сергеевич, — произнес тихо индус, все мы — часть этого мира. А мир — часть нас. Мир дал ему то, в чем он нуждался. В чем ощутил большую потребность. Он просто был к этому готов. А вы… — Гуруджи мягко взглянул на зажатую в пальцах майора пачку сигарет, — вы пока к этому не готовы.

[1] Мо́кша («освобождение»), или му́кти: в индуизме, джайнизме и раннем буддизме — освобождение из круговорота рождений и смертей (санскр., пали — сансара), от всех «страданий» (дуккха) и ограничений материального существования. В философии индуизма понятие «мокши» рассматривается как возвышенное, трансцендентное состояние сознания, в котором материя, время, пространство и карма, также, как и другие элементы эмпирической реальности, рассматриваются как майя (иллюзия). Мокша, однако, не является посмертной наградой за благочестивые поступки — освобождение достигается в течение земной жизни посредством преодоления эгоизма, или ложного эго (аханкары), и раскрытия истинной, глубинной сущности индивида как чистого духа или души. Такой освобождённый называется «освобождённый при жизни» — «дживанмукта».



Nota bene

        Книга предоставлена         Цокольным этажом        , где можно скачать и другие книги.      
Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN/прокси.
        У нас есть Telegram-бот, для использования которого нужно: 1) создать группу, 2) добавить в нее бота по         ссылке         и 3) сделать его админом с правом на          «Анонимность»         .      
* * *
Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:
 Позывной "Хоттабыч"#10. Конец пути